Текст книги "Последние солдаты империи"

II

Командующего 8-й германской армией Пауля фон Гинденбурга несколько дней подряд мучила бессонница. Совсем недавно, в 1911 году, после сорока пяти лет безупречной службы, в чине генерала пехоты (полного генерала) Гинденбург вышел в отставку и собирался спокойно, с чувством выполненного долга встретить старость. Участник двух победных для Берлина войн, Австро-прусской 1866 года и Франко-прусской 1870 года, в составе 3-го гвардейского пехотного полка, он в полной мере испытал триумф германской нации. Коленопреклоненная Вена и поверженный Париж навсегда запечатлелись в памяти молодого солдата, и долг перед потомками звал его к письменному столу, но оказалось, что германский Генштаб не забывал о нем, и вместе с мирным временем закончилась отставка Гинденбурга. Назначение командующим 8-й армией генерал воспринял со спокойствием старого солдата и решимостью прусского рыцаря. Но, имея под своим началом около 250 тысяч солдат против 500 тысяч русских, генерал Гинденбург попал в непростую ситуацию. Противостоять армиям Ренненкампфа и Самсонова после их соединения было невозможно, и в случае разгрома 8-й германской армии, дорога на Берлин была бы открыта. Однако германский Генштаб, зная о вражде командующих русскими армиями, настоятельно указывал на возможное бездействие Ренненкампфа и советовал ударить по армии Самсонова, не дожидаясь подхода 1-й армии.

В битве при Ватерлоо Наполеон, практически выиграв сражение, ждал маршала Груши, но к Веллингтону подоспел фон Блюхер и решил исход битвы. Гинденбургу же в отличие от русских ждать было некого.

* * *

– Ваше благородие! Вы не беспокойтесь! Это мы мигом поправим. Всего и делов-то – подкова! Была б голова цела, а подкова – пустяк! – Хорунжий Усов, могучий казак, приведший сотню из 14-ого Донского казачьего полка, рокочущим басом успокаивал поручика, осматривая ногу коня.

– Жигалин! Пулей к кузнецу! И перековать немедля! – крикнул Усов стоявшей невдалеке сотне и, повернувшись к Борису, видя его расстроенный вид, хотел что-то добавить, но передумал и только горестно покачал головой.

От сотни отделился казак и наметом подъехал к Нелюбову и Усову.

– Отставить хорунжий! Времени нет. Через пять минут выступаем. Коня придется оставить в полку, – отменил команду хорунжего Нелюбов.

Борис с сожаленьем потрепал гриву верному Буяну, затем подождал, когда к нему подведут запасного коня и, узнав, что жеребца зовут Сашкой, легко вскочил в седло, бросив прощальный взгляд на своего вороного друга, который, поняв что его разлучают с хозяином, обиженно заржал.

Пройдя школу кавалергарда, поручик считал верховую езду одной из основных дисциплин. Все восторгались, с каким умением и ловкостью он поражал мишени при джигитовке, но никто не подозревал, сколько сил и времени потратил Борис, прежде чем смог управлять конем одними коленями. Сколько синяков он набил, прежде чем научился в бешеной скачке сливаться с лошадью в одно целое, испытывая необъяснимое чувство единения с этим прекрасным и умным животным.

Перейдя с шага на рысь, Борис почувствовал, что под ним прекрасно объезженный конь.

– Но как он себя поведет в бою? Плохо, что все началось с потерянной подковы… – посетовал он.

* * *

Густой утренний туман низко стелился над Мазурскими болотами, белесой дымкой обволакивая деревья и кустарники. На рысях, пройдя около десяти верст и не встретив ни одной живой души, поручик дал команду остановиться и, сверившись с картой, объявил привал. Где-то рядом должна быть деревня.

– Хорунжий! Пошлите вперед дозорных. Пусть сделают крюк и обойдут деревню слева. Если заметят немцев, уходить немедленно…

Борис всегда удивлялся, с какой быстротой и слаженностью казаки выполняли команды. Внешне медлительные и степенные, казаки буквально преображались, услышав приказ командира. «Военные крестьяне» – вспомнилось Нелюбову услышанное еще в Петербурге брошенное кем-то из сослуживцев определение казачьих войск.

Хорунжий Усов, отдав необходимые распоряжения, подъехал к поручику и, доложив об исполнении приказа, остался рядом, с любопытством и без тени смущения рассматривая Бориса. Нелюбов молчал, и хорунжий, видимо, сочтя эту безмолвную паузу достаточной, поглаживая шею своего гнедого, пробасил:

– Ваш коник-то как убивался, что вы его оставляете. А красавец какой! У нас в станице был один такой, ну, прям, как ваш. Когда хозяин сгинул, месяц никого к себе не подпускал, есть отказывался, думали, сдохнет. А потом ничего, отошел, только резвость пропала.

– А что хозяин? На войне погиб?

– Да кабы на войне… – Хорунжий явно обрадовался, что удалось завязать разговор и, когда поручик спешился и присел на траву, тоже неторопливо слез с коня и опустился рядом.

– У нас казачка одна жила, гарна девка! По молодости Демьян, ну, тот станишник, и она любились дюже. А потом ее замуж выдали, и, как мужа на службу призвали, у них опять любовь началась, значит. Муж через год приехал на побывку, люди добрые ему и нашептали, – Усов шумно и расстроенно вздохнул. – Не стерпел обиды казак и обоих изменников из винта в этот же день и уложил. А молодка-то его с приплодом была от Демьяна. Он как узнал об этом, той ночью и удавился…

Борис вдруг вспомнил Варю, ребенка, которого носила она под сердцем, и ему стало не по себе от рассказа Усова. Заметив мелькнувшую тень на лице поручика, хорунжий решил переменить тему и, поправив лежавшую рядом шашку, с уважительной улыбкой сказал:

– Мы со станишниками прошлый раз дивились, как вы лихо чучела рубили… У нас в полку многие потом пробовали, чтобы, значит, как вы. Да только больше восьми чучел никто не осилил, – и смущенно добавил: – Я ведь как узнал, что ищут охотников с вами в разведку, сам пошел к начальству и прямо сказал, – моя сотня самая лучшая в дивизии, об этом все знают, значит, мне и ехать…

Борис, не ожидавший такой откровенности от казачьего офицера, удивленно посмотрел на него. Хорунжий своим простодушием начинал ему нравиться.

«Интересные люди, – подумал Борис. – Немцы специальный приказ издали, – „казаков в плен не брать, расстреливать на месте“, а казаки как узнали об этом, только посмеялись, – „ох, и боится нас немчура!“»

Возникла молчаливая пауза, которую прервал Усов, указав на скачущий бешеным галопом посланный в деревню дозор. Борис вскочил на коня и с напряженным вниманием стал ожидать результатов разведки, а хорунжий, понявший, что столь стремительное возвращение дозорных казаков сулит лишь скорую встречу с врагом, дал команду приготовиться к бою.

– Ваше благородие! В селе никого нет, но за селом на подходе уланы. Я думаю сабель двести, не более, – доложил чубатый светловолосый унтер-офицер, который был старшим.

– Они вас заметили?

– Никак нет, ваше благородие! Мы только их увидели и, как мышки, шасть меж домов, и к вам! А немчура не спеша едет, как на параде!

– Двести сабель? Всего-то? По два германца на станишника… – пробасил Усов, весело поглядывая на Бориса.

Нелюбов бросил взгляд на Усова и, оглядев готовую к маршу сотню, неожиданно понял, что думает о том же, что и казаки.

Если ударить неожиданно, то, застав улан врасплох, можно всех уничтожить. Приказ был в бой не вступать, но языка по-тихому взять не получится, а с такими орлами мы из них быстро сделаем баварские сосиски для пива, решил поручик и, понимая, что рискует, что это может быть только авангард, однако, надеясь на стремительность и скоротечность боя, дал команду развернуться для атаки.

* * *

Внезапная атака кавалерии во все времена часто решала исход сражения. Атакуемый противник за несколько минут, необходимых для сближения, не успевал ни организовать грамотную оборону, ни предпринять эффективные контратакующие действия. Бой распадался на локальные сражения, в которых основную роль играла боевая выучка и мужество бойцов, а казакам в сабельных атаках равных не было.

Поручик Нелюбов за развитием боя следил лишь до околицы деревни и с неудовольствием отметил, что уланы к началу атаки не успели спешиться и, сверкнув саблями, двинулись навстречу противнику.

Но казаки, ощетинившись пиками, были уже рядом.

Преодолевая последние метры, Борис позабыл обо всем на свете. Однополчане, друзья-гвардейцы, Варя – все это куда-то исчезло, остались только враги, которые хотели убить его и которых должен убить он.

Сделав несколько круговых движений высоко поднятой шашкой, разогревая кисть руки, Нелюбов заметил небольшой коридор между немецкими всадниками и, застрелив ближних к нему улан из револьвера, ринулся прямо в этот просвет.

Стремительный натиск и ярость донцов оказались настолько сильны, что германская кавалерия, не выдержав и минуты ожесточенной рубки, начала отступать. Уланы в панике стали разворачивать коней в надежде спастись бегством, но это было фатальной ошибкой. Поймавшие кураж казаки рубили немцев, не обращая внимания на то, вооружен противник или, бросив оружие, пытается спастись, закрывая голову голыми руками. Через несколько минут все было кончено; тут Борис заметил, что невдалеке его казаки плотным кольцом окружили немецкого офицера, который яростно отбивался, что-то крича по-немецки.

«Живым хотят взять! Молодцы!» – подумал Нелюбов, разворачивая Сашку. Казаки же, стараясь не приближаться к немцу на расстояние сабельного удара, пиками, с хохотом пытались сбить шлем с головы немецкого офицера, который настолько устал, что чуть не плача от злости, слабо отмахивался палашом.

Едва завидя поручика, казаки прекратили игру, а один из них, перехватив пику тупым концом, опрокинул совершенно уставшего немца на землю.

К Борису подъехал Усов и, не глядя на поручика, доложил:

– В сотне восемь убитыми, семеро ранены легко, а один тяжелый. Вот-вот помрет, – помолчав, он добавил: – Степка, сосед мой. Мы с ним пацанами дрались шибко, а потом одним призывом пошли…

Проследив направление взгляда хорунжего, шагах в двадцати Борис заметил лежащего на траве казака, все лицо которого было залито кровью, а из распоротого живота прямо на траву вывалились внутренности. Подъехав поближе, Нелюбов увидел, что кроме ранения в живот и лицо у казака из правого плеча торчал обрубок пики и темная кровь слабыми фонтанами стекала на шинель, которую под умирающего заботливо подложили его товарищи.

«Странно, что он еще жив», – подумал поручик и повернулся к Усову.

– Выступаем немедля! Раненых и пленных в сопровождении отправьте в тыл… А горевать, хорунжий, после войны будем! – довольно резко добавил Борис, заметив слезу, мелькнувшую в глазах огромного казачьего офицера. Но когда тот отъехал, Нелюбов со злостью на себя, сожалея о сказанном, посмотрел ему вслед: зря ведь обидел хорошего человека!

* * *

Сотня Нелюбова продолжала двигаться установленным маршрутом, когда поручик и казаки услышали справа отдаленный грохот канонады. Через несколько минут артиллерийская стрельба послышалась слева, причем шум ее быстро нарастал до тех пор, пока не слился в один сплошной гул.

Молчал поручик, молчали и казаки, и только изредка тревожно поглядывали по сторонам.

А в это время Гинденбург, умело маневрируя частями 8-ой армии, отсекал фланговые корпуса генерала Самсонова от основных сил.

III

Восемь часов назад Паулю фон Гинденбургу принесли перехваченную радиограмму генерала Самсонова. Германский Генштаб еще до войны получил таблицы с кодами армейских шифров русских, и теперь немецкие шифровальщики свободно читали секретные переговоры и планы противника.

Подсчитав по карте расстояние между русскими армиями, Гинденбург довольно хмыкнул и передал радиоперехват своему начальнику штаба Эриху Людендорфу. Армии Ренненкампфа и Самсонова разделяли больше ста верст, к тому же корпуса Самсонова оказались в невыгодном положении, застрявши в болотах, где их окружала густая сеть железных дорог.

– Русский медведь сам залез в капкан, осталось только пустить собак, а стрелкам стать на номера, – потирая руки, заключил старый охотник Гинденбург.

Начальник штаба 8-й германской армии генерал-майор Эрих Людендорф был прямой противоположностью своего непосредственного начальника Пауля фон Гинденбурга. Излишне агрессивен, чересчур прямолинеен и недостаточно гибок, он, однако, имел черты характера, которые резко выделяли его из всего германского генералитета; талантливый стратег и организатор, генерал Людендорф обладал неуемным темпераментом и исключительным бесстрашием. До 48 лет он не располагал возможностью отличиться и прозябал на второстепенных должностях, из года в год с тоской наблюдая, как его обходят более сговорчивые и услужливые коллеги. И не случись этой войны, возможно, судьба талантливого военачальника сложилась бы совершенно иначе, но война всегда предоставляет шанс тем, кто для нее создан; когда во время одной из инспекторских проверок убили командира бригады назначенной для штурма крепости, Людендорф, не задумываясь, принял на себя командование и повел эту бригаду в бой. А через два дня, опережая на автомобиле свои застрявшие при прорыве войска, с шофером и личным адъютантом под швальным артиллерийским огнем проехал через весь город к главной цитадели и, появившись у ее стен, вызвал панику среди защитников, которые, так и не оправившись от шока, побросали оружие и тут же сдались в плен.

За этот подвиг император Вильгельм II в начале августа лично вручил Людендорфу орден Poul le Merite («За достоинство»), а германский Генштаб, учитывая особенности характера строптивого генерала, рекомендовал назначить его начальником штаба 8-й армии.

Забегая вперед, можно сказать, что немецкие генштабисты не ошиблись. Обладая столь разными темпераментами, и Гинденбург, и Людендорф достигли полного единения во взглядах на ведение войны, – оба были ревностными сторонниками стратегии уничтожения противника путем неожиданных операций против флангов и тыловых частей. И когда Людендорф предложил нанести фланговые удары по 2-й армии, от Зенсбурга с севера и от Гильденбурга с юга, генерал Гинденбург, не колеблясь, согласился, так как сразу понял, что в случае успеха операции центральным армейским корпусам Самсонова, а именно – XV и XIII, грозит неминуемое окружение.

Тем временем 2-я армия Самсонова, барахтаясь в гуще лесов и болот, упорно двигалась навстречу своей гибели. Тылы безнадежно отстали. Из-за отсутствия достаточного количества телеграфных проводов связь между корпусами и дивизиями была нарушена. Нащупав противника, многие командиры частей и соединений стремились выполнить последний полученный из штаба армии приказ – «Вперед!», зачастую в силу сложившихся обстоятельств совершенно не заботясь об обнаженных флангах.

* * *

Слегка поредевшая сотня поручика Нелюбова к полудню вышла к небольшой речушке, больше похожей на заросшее камышами болото, к тому же не обозначенной на карте. Выслал вперед боевое охранение и, дав команду найти брод на этой неожиданной водной преграде, Борис объявил привал.

Артиллерийская канонада грохотала уже со всех сторон. Нелюбов еще раз внимательно посмотрел на карту; пленный немецкий офицер отказался не только назвать номер своей части, но и говорить вообще, а злость и презрение в его глазах и надменный вид, который он напустил на себя, вызвали только досаду в душе Бориса.

Через полчаса сложив карту в планшет и поднявшись на ноги, Борис посмотрел на Усова. Хорунжий был невдалеке и, встретившись с вопросительным взглядом поручика, молча и по-южному окая, громко скомандовал:

– Кончай привал! По коням!

Подойдя к Нелюбову, не глядя, как выполняется его команда, Усов доложил: – Тут рядом, саженей пятьдесят книзу мои казаки брод пошукали, через него и перейдем эту запруду.

Борис удовлетворенно кивнул в ответ:

– Готовьтесь к переправе… – И, взяв повод своего коня, ласково потрепал гриву. – Не подвел четвероногий! – Во время скоротечной схватки с уланами Нелюбову некогда было оценивать достоинства боевого товарища, но сейчас, вспоминая, как Сашка, полностью доверяя своему новому хозяину, безрассудно бросался в гущу ожесточенной рубки, испытал чувство, похожее на нежность, в который раз убедившись, что лошадь – самое близкое человеку существо.

Форсировав речушку, сотня перешла на рысь. Мрачный поручик изредка поглядывал на такие же, как и у него, хмурые и напряженные лица остальных казаков его сотни. Беспокойство, которое он ощутил с того самого момента, когда услышал гул канонады, с каждой минутой увеличивалось. Разум и интуиция подсказывали поручику, что ситуация изменилась. Та неизвестность, которой томилось этой ночью корпусное, да и армейское начальство закончилось; что корпуса и дивизии 2-й армии генерала Самсонова наконец-то вошли в соприкосновение с главными силами 8-й германской армии, и то, для чего послали Нелюбова, стало уже ненужным и бессмысленным. Но верный воинскому долгу, поручик строго придерживался предписанного приказом маршрута, из условленных точек посылая донесения в штаб дивизии, в которых непременно указывал на отсутствие на своем маршруте крупных немецких соединений.

Ни поручик Нелюбов, ни казаки его отряда не знали, что только случайно их путь лег между двух основных ударных корпусов Гинденбурга. Что сотня, двигаясь вперед, чудом избегала столкновения с немецкими разъездами, а все донесения, посылаемые Нелюбовым в штаб дивизии, перехватывались германскими дозорами.

Дорога, которая представляла собой две едва заметные параллельные примятые полоски, поворачивала вправо, скрываясь за опушкой леса, и Нелюбов, решив не испытывать судьбу, тут же остановил сотню и выслал вперед разъезд.

Стояла середина августа, и деревья, отливая багряно-желтым цветом, начинали готовиться к зиме. До 1907 года август и сентябрь были любимым временем года Бориса. В далеком детстве он каждую осень собирал опавшие листья и, тщательно разглаживая, бережно раскладывал их между страниц книг отцовской библиотеки. А студеной, морозной зимой, открывая заветную книгу, маленький Борис долго любовался застывшей осенью, вдыхая едва уловимый запах любимой поры.

Но семь лет назад в конце августа умер отец, и с тех пор багряная пора навсегда отделила невидимой полосой детство и зрелость, вызывая в душе только боль потери родного человека да острые, как иголки от пожелтевшей хвои, воспоминания.

Отец Бориса, Петр Борисович Нелюбов, в молодости учился в Петербургском университете на философском факультете и считал себя человеком прогрессивных взглядов. Женившись на очень богатой и единственной наследнице рязанского помещика и получив в приданое триста тысяч рублей да четыре тысячи десятин, он решил на время оставить Петербург и вместе с женой переехал в ее имение, которое находилось в двух сотнях верст от Москвы и где ровно через год в молодой семье родился мальчик, которого в честь деда назвали Борисом. Еще через год супруга скончалась, и Нелюбов-старший, оставив мысли о возвращении в столицу, полностью посвятил себя воспитанию единственного сына.

Будучи главой губернского дворянства, и нашедший себя в сельском хозяйстве, где он не без успеха применял новаторские идеи и новомодные европейские изобретения и постоянно «воевал» с арендаторами, которые не желали вовремя платить за землю, Петр Борисович совершенно не одобрял желания сына сделать военную карьеру, традиционно отдавая предпочтение службе государственной. Но Борис с детства мечтал о службе в гвардии, особенно мальчику нравились рассказы о подвигах гусар. В десять лет прочтя «Историю Отечественной войны 1812 года», Борис буквально влюбился в этих лихих вояк, и даже отец впоследствии не смог изменить мнение Бориса, говоря, что гусары на Руси хоть и славились в дни войны своей отвагой, в мирное время пользовались дурной репутацией. И что вообще слово «гусар» не русского происхождения – так называли в XV веке конных воинов дворянского венгерского ополчения, которые делились на роты по двадцать человек в каждой.

Но Борис был непреклонен и, когда настало время делать выбор, остановил его на Николаевском кавалерийском училище.

В начале XX века Николаевское кавалерийское училище размещалось в трехэтажном особняке на углу Ново-Петергофского проспекта и улицы 12-й Роты и пользовалось заслуженной репутацией одного из лучших военных учебных заведений России. Борис не оправдал тайной надежды отца и с честью выдержал вступительные экзамены, набрав на один бал больше, чем того требовалось, и вскоре начались суровые учебные будни.

Дни полетели как мгновения, классные занятия после часового перерыва сменяли строевые учения, затем курс одиночного бойца, потом бальные танцы, на которые приглашали девушек из соседних с училищем гимназий – весь день был расписан буквально по минутам. Через два месяца после начала занятий юнкера приступили к обучению верховой езде, которая в училище считалась одной из основных дисциплин. Перед началом офицеры-наставники настойчиво выспрашивали, кто умеет ездить верхом, и, получив от юнкера утвердительный ответ, тут же переводили «знатока» в конец строя. Дело в том, что Николаевское училище славилось своими особенными методиками подготовки в верховой езде, и тех юнкеров, которые до этого умели обращаться с лошадью, все равно приходилось переучивать.

Обучение начиналось со строевой рыси без стремян; чтобы придать гибкость своему корпусу, юнкера учились держать лошадь одними коленями, не отделяясь от седла. На освоение этого упражнения отводилось довольно много времени, и постепенно Борис понял, что надо просто уловить темп движения лошади, и так привык ездить без стремян, что даже «на рысях» стал позволять себе задумываться и отвлекаться, механически выполняя команды офицеров. Но в училище были опытные наставники. Заметив, что многие юнкера освоились и поймали темп, учителя тут же меняли тактику: «прибавить рысь», «в колону по три», «в колону по четыре» – следовали команды одна за другой, и горе-наездники, сшибая товарищей и ломая строй, вновь обливались потом, поминая добрым словом свое беззаботное отрочество.

Освоив рысь, перешли на галоп, затем вольтижировка и прыжки через барьер, которые поначалу, особенно без стремян, были попросту опасны для жизни и здоровья. Через некоторое время Борис так увлекся верховой ездой и стрельбой из револьвера и винтовки, что с огромным удовольствием проводил на манеже и в тире почти все свободное время. От пожилого унтер-офицера Нелюбов узнал, что лошадь имеет очень нежную натуру и по уму во многом превосходит даже собаку, а резкое слово от всадника не связывает с ним, с обидой воспринимая лишь наказание от стоящего на земле.

Результаты такого увлечения не преминули отразится на оценках, и к началу второго года юнкер Нелюбов стал первым на курсе.

За месяц до выпускных экзаменов Петр Борисович Нелюбов скоропостижно скончался от удара, и Борис, получив двухнедельный отпуск на устройство семейных дел, посвятил время, которые его товарищи потратили на подготовку к экзаменам, похоронам отца и изучению состояния движимого и недвижимого имущества, доставшегося ему в наследство.

Однако эта трагедия не помешала Борису Нелюбову блестяще сдать экзамены и в числе остальных выпускников получить из рук начальника училища памятный серебряный кубок с гравировкой, на котором в числителе было обозначено количество выездов, а в знаменателе стояли падения с лошади. И когда молодые офицеры, щеголяя новой парадной формой, начали сравнивать цифры, к удивлению некоторых, у Нелюбова оказался наиболее положительный баланс.

* * *

За опушкой леса, где несколько десятков минут назад скрылась разведка, послышались выстрелы, интенсивность которых быстро нарастала.

– Вот черт! – выругался Борис. – Нарвались-таки! Сотня! К бою! – скомандовал Нелюбов и, мгновенно вскочив в седло, приподнялся на стременах, безуспешно пытаясь разглядеть, что происходит впереди, за опушкой леса.

На изгибе дороги, по которой пятнадцать минут назад уехали посланные дозором казаки, показался всадник, в котором Нелюбов узнал одного из своих донцов. Пригнувшись к самой холке коня, он безжалостно хлестал его нагайкой, пытаясь заставить мчавшуюся бешеным галопом лошадь скакать еще быстрее.

На полном ходу рядовой Марченко – Нелюбов, обладая феноменальной памятью, к тому времени знал по фамилии почти всех казаков сотни – подлетел к замершему в ожидании поручику и, резко осадив коня, который от боли и обиды свечкой встал на дыбы, задыхаясь, доложил:

– Немцы! Не меньше полка! При орудиях! Плетнев и Никулин убиты, я один ушел…

Нелюбов больше не раздумывал.

– В бой не вступать, уходим в лес! Кто отстанет – пробираться на юго-восток… – И, выждав несколько секунд, когда сотня без суеты и паники выполнила его команду, дав шпоры коню, с места перелетел придорожную канаву и галопом направился к опушке леса.

Невдалеке забухали орудийные выстрелы, но разрывы ложились где-то слева и сзади. Как только сотня достигла опушки леса и углубилась в него, Борис приказал Усову пересчитать бойцов и, когда через пять минут хорунжий доложил, что потерь нет, и никто даже не ранен, с облегчением выдохнул:

– Слава богу, пока удача на нашей стороне.