Текст книги "Записки о китайской цивилизации"

Итак, соблюдение традиций (и в КНР, и в Сингапуре, и в других местах обитания китайцев) играет важнейшую роль в стратегии развития. Но означает ли все это, что традиции станут непреодолимым препятствием на пути политической демократизации КНР, которую стимулируют развитие производительных сил страны и глобальные тенденции? На сей счет есть сомнения. В Японии, Южной Корее и на Тайване конфуцианское прошлое придает специфику политической жизни, но демократические порядки там пусть и медленно, но неуклонно укрепляются. И в КНР растущий средний класс, включающий в себя предпринимателей, менеджеров, интеллигенцию, усиливает давление в пользу демократизации общества. Чья возьмет – пока неизвестно.

На данном этапе что бросается в глаза, так это эскалация амбициозности сторонников конфуцианства в китайской научной среде. Они все чаще заговаривают о том, что конфуцианские идеи необходимы не только Китаю, но и другим странам, всему человечеству. Только эта древняя идеология способна, мол, спасти человечество от технизации и моральной деградации, от войн и религиозно-этнических конфликтов, научить всех людей и все государства жить по совести, мирно и взаимовыгодно взаимодействовать друг с другом.

Подобные претензии подкрепляются примерами изъявления почтения к конфуцианству со стороны иностранцев, зачастую придуманными самими же китайцами. Цитируется, например, знаменитый английский историк Арнольд Тойнби, который якобы когда-то сказал: «Перспективы человечества печальны, если китайская культура не сменит западную в качестве путеводной звезды человечества». Тойнби приписывается и такое высказывание: «XIX век был веком Англии, XX век – американским, а XXI столетие станет столетием Китая». Авторство предсказаний ведущей роли конфуцианства в мире присваивается многим другим западным интеллектуалам. В КНР, например, постоянно ссылаются на некое заявление 74 лауреатов Нобелевской премии, сделанное в 1988 году в Париже, суть которого сводится-де к следующему: если человечество хочет жить в XXI веке в мире и процветании, то оно должно обратить свой взгляд в прошлое и искать мудрости у Конфуция.

Утверждается, что ЮНЕСКО официально провозгласило Конфуция одним из десяти величайших деятелей мировой культуры. К возвеличиванию конфуцианства привлекаются и имена гигантов прошлого – от Л. Толстого до К. Лейбница.

И они, в отличие от обывателей, дескать, понимали, что Китай – не больной Азии, а будущий спаситель человечества. Превратно, во славу Китая, толкуются даже высказывания Гегеля, который на самом деле весьма скептически отзывался о достижениях китайской культуры.

А вот современникам, которые хоть как-то ставят под сомнение совершенство и перспективность цивилизационных установок Поднебесной, китайские ученые дают отпор. Ожесточенно критикуется, например, американский профессор С. Хантингтон за его теорию грядущего столкновения цивилизаций. Ученый осуждается за то, что не осознал потенциала конфуцианства, способность учения адаптироваться к требованиям глобализации, сформировать этику восточноазиатской постиндустриальной эпохи и внедрить идеалы «золотой середины» и гармонии в межцивилизационные и межгосударственные отношения.

Предлагая конфуцианство в качестве идеологической основы развития человечества в XXI веке, китайские обществоведы отмечают его толерантность, синкретическую направленность, терпимость к плюрализму, высокие и проверенные временем этические установки.

Китайские коллеги, убеждая нас в своей правоте, восклицают: ведь никто больше в мире не смог создать концепцию цивилизационной гармонии и реализовать ее на практике! Только китайцы, опираясь на Конфуция, это сделали!

Мы в ответ рассуждаем так.

Во-первых, на практике конфуцианство привело Китай к жесточайшему абсолютизму, к катастрофическому социальному и экономическому отставанию от «менее» совершенных цивилизаций, к фактическому загниванию Поднебесной.

Во-вторых, нельзя восхвалять толерантность конфуцианства к культурному плюрализму и одновременно твердить о его превосходстве и универсальности.

Конечно, в конфуцианстве присутствуют хорошие идеи, но так ли уж они отличаются от христианских, исламских, буддийских и других религиозных заповедей? Ну а уж марксизм-ленинизм в теории далеко опережает конфуцианство по части определения ориентиров построения процветающего гуманного общества. Только вот на практике и конфуцианство, и марксизм-ленинизм сильно отличались от теории. Поэтому-то китайскому народу и пришлось пережить страшные катаклизмы, прежде чем он стал нащупывать пути дальнейшего развития. Но до конца их пока не нашел и вряд ли найдет, если вздумает без оглядки нырнуть в прошлое.

Логичнее, видимо, не противопоставлять китайскую культуру («духовную») западной («материальной»). Обе культуры самостоятельны, цельны и уникальны. Заменить друг друга они не в состоянии. Китай не может подвергнуться полному «озападниванию», а Запад – тотальной китаизации. Речь может идти о взаимодействии двух культур и тем самым об их взаимном обогащении. При этом очевидно, что прогрессирующему в социально-экономической сфере Китаю постепенная демократизация отнюдь не противопоказана.

Буддизм

С китайским буддизмом я впервые познакомился в конце 1960-х годов во время учебы в Наньянском университете Сингапура. Уже вскоре после начала занятий профессор китайского языка Чжао повез студентов-иностранцев в Парк тигровой мази (или на Хау-Пар-виллу). Парк основали два брата, Хау и Пар, сколотившие состояние на производстве тигровой мази. В парке, расположенном на океанском берегу в живописной холмистой местности, были воспроизведены буддийские рай и ад: в садах, гротах, пещерах, закутках ярко раскрашенные глиняные фигурки или изображали ласкающие взор сцены идиллии для праведных, или, напротив, демонстрировали леденящие душу пытки для грешников.

В Сингапуре я не раз заходил в буддийские храмы китайцев и считал, что неплохо изучил их архитектуру и порядки. Каково же было мое удивление, когда я впервые попал в буддийский храм в самом Китае. Его стиль оказался гораздо более строгим, без южных вычурности, игривости, буйства красок. При входе в храм по бокам высились башни колоколов и барабанов, в то время как в Сингапуре я таковых не замечал. В полную противоположность сингапурской практике в КНР посетителей храма не заставляли снимать обувь, но зато не разрешали производить фотосъемки.

В Пекине и вокруг него к началу 1980-х годов вернулось к жизни целое сонмище буддийских монастырей и храмов. Монастыри располагались, как правило, в живописнейших местах, среди тихих гор и рек, вдали от шумного бренного мира, от его суеты. Нам с Наташей особенно полюбился монастырь Цзедай (Цзедайсы), оседлавший вершину к юго-западу от Пекина, с которой открывалась величественная панорама на горные цепи, долины, рощи и реки. Монастырь занимал обширнейшую площадь, включая в себя десятки оригинальных павильонов, двориков, беседок. Дальше по дороге, уходившей в долину, располагался другой крупный монастырь – Таньчжэсы, не такой величественный, но зато очень уютный, прильнувший к глубокому пруду и роще экзотических деревьев (кудраний трехзубчатых). Таньчжэсы так и переводится: «Храм, стоящий у пруда среди кудраний». Он – древнее Пекина, есть даже поговорка, гласящая, что сначала появился Таньчжэсы, а потом город Ючжоу (одно из древних названий Пекина).

В первый раз мы побывали в этих монастырях летом. Буйная растительность придавала им дополнительную прелесть, хотя толпы туристов, китайских и иностранных, несколько затушевывали очарование архитектурных шедевров. Но вот однажды мы собрались туда зимой. Накануне ночью прошел снег, довольно редкий гость в Пекине. Территория посольства покрылась белым одеялом. Уже одно это подняло настроение – воздух наполнился живительной влагой, легче стало дышать.

Пекинский снег, однако, недолговечен. К 11 утра, когда мы тронулись в путь, он почти растаял. На центральной магистрали Чанъаньцзе о снегопаде напоминала только мокрая мостовая. По мере нашего продвижения в сторону гор дорога становилась все суше. В горах попадались лишь небольшие снежные «оазисы» по обочинам. Шоссе выглядело на удивление пустынным: ни машин, ни велосипедов. Поднявшись на вершину, мы обнаружили, что вся пекинская долина укутана густым туманом. В горах же сияло солнце, воздух был прозрачным и чистым.

Цзедайсы тоже оказался пустым и оттого смотрелся еще более таинственно и экзотично. За короткий срок, минувший с момента нашего последнего посещения монастыря, в нем произошли значительные перемены: было восстановлено много зданий, статуй святых, алтарей. Коллега, работавший ранее в Японии, не уставал отмечать, что там нет таких величественных монастырей и храмов, что все японское миниатюрное и убогое. Кстати, когда мы с Наташей несколько лет спустя сами попали в Японию, то пришли к выводу: японские религиозные святыни, а заодно и музеи, лишенные пышности, богатства и разнообразия, выглядят как скромные копии китайских. Словно «обчищенные» грабителями. Конечно, дело не в отсутствии у островитян талантов и не в грабителях, просто у японцев другой стиль, иные представления о прекрасном и изысканном.

Ну а в Цзедайсы в тот зимний день мы обнаружили даже магазины, которых ранее не было. В одной из лавок, забитой подделками под старину, познакомились с продавцом-консультантом. Он с горечью вспоминал о своих страданиях в годы «культурной революции».

После Цзедайсы, по сложившейся традиции, заехали в Таньчжэсы. И там было солнечно, свежо, пустынно. И тоже работали магазины. Разговорились с продавцом, прекрасно владевшим русским языком. В 1950-х годах он трудился в антикварной лавке в центре Пекина, где регулярно обслуживал советских специалистов. Выучил русский язык. Теперь проживает в монастыре, питается в столовой, изредка наведывается в столицу, к детям. Еще одна любопытная человеческая судьба.

В 1999 году, то есть много лет спустя, мы решили снова взглянуть на Цзедайсы. Дорогу туда не узнали: в местах, где ранее тянулись поля и безжизненные пустыри, теперь бурлила городская жизнь. Потоки машин, небоскребы, магазины вперемежку с фабриками. А вот внешний облик монастыря почти не изменился. Даже туман, окутывавший все вокруг, казалось, сохранился с прежних времен. Зато как прибавилось посетителей! В этот неприветливый, пасмурный и прохладный будний апрельский день храм кишел людьми. У входа на площадь колыхалось целое море школьников, в центре которого развевался плакат с иероглифом «будда». Наблюдавшая сцену пожилая парочка китайцев перешептывалась: «А что?! В религии и коммунизме схожая мораль!»

Монастырь постепенно восстанавливал свои прежние функции. Уже к началу Танской эпохи, более 1300 лет назад, Поднебесную буквально наводнили буддийские монастыри. Они представляли собой целые города, включавшие величественные храмы, изящные дворцы, богатые библиотеки, экзотические пагоды и ступы, спартанские кельи для служителей культа. В монастыри стекался народ, чтобы помолиться божествам, обогатить свои знания, побыть в хорошей компании, скоротать ночь, спрятаться от разбойников. Владевшие обширными землями, активно занятые хозяйственной деятельностью, предоставлявшие разнообразные религиозные услуги, монастыри процветали. Тем более что они не платили налогов в государственную казну.

В конце концов могущество буддистов стало поперек горла императорам. В середине IX века власти развернули гонения на поклонников Будды. Многие монастыри были закрыты, их монахи возвращены в мирскую жизнь, а оставшиеся – лишены большинства привилегий и поставлены под жесткий контроль. Буддизм отодвинулся на вторые, по сравнению с конфуцианством, роли и на таковых оставался вплоть до образования КНР в 1949 году. Коммунисты на первом этапе пытались покончить с буддизмом, как и с религией вообще, однако после окончания «культурной революции» страсти утихли. Буддийские храмы ожили, и они в изобилии присутствуют повсюду в КНР.

А первый буддийский монастырь возник на китайской земле в I веке в районе города Лояна. В 67 году в Лоян якобы прибыли на белом коне два индийских монаха с буддийскими священнописаниями (сутрами). Они и помогли построить монастырь, получивший имя «Белая лошадь». Среди прочих монастырских зданий была воздвигнута пагода. Позднее пагоды стали ставить и вне монастырей, на вершинах гор и холмов, в открытом поле, по берегам водоемов, на озерных или речных островах. В них хоронили буддистов, хранили их реликвии и священные тексты, увековечивали (в барельефах, рисунках, хрониках) легенды о Будде и его последователях.

Пагода – непременный атрибут китайского пейзажа, делающий его столь экзотичным, непохожим на другие. Всего в стране за ее долгую историю были воздвигнуты тысячи и тысячи пагод. Сначала строили из дерева, затем освоили кирпич, камень, металл. Архитекторы, стараясь друг друга перещеголять, выдумывали все новые и новые конструкции. Пагоды делали квадратными, круглыми, шести-, восьми– и двенадцатигранными; с балконами по периметру, гладкими, состоящими из многих слоев балок, со сводчатыми отверстиями; стройными и приземистыми; ярко раскрашенными и однотонными. Многие из них не выдержали испытания временем, рассыпались, сгорели, сгнили, были взорваны. Но остальные стоят, украшая Китай и напоминая о его древних корнях, самобытной цивилизации.

Буддизму нелегко было прижиться в Поднебесной. Китайцы вообще отличались невосприимчивостью к чужим идеям, а буддизм к тому же вступал в явное противоречие с конфуцианскими канонами. Если конфуцианцы требовали от сограждан абсолютной лояльности строю и властям, то буддисты считали окружающий мир полным зла и страданий, призывали к уходу от мирской суеты. Вместе с тем в условиях, когда Китай содрогался от междоусобной резни, кровопролитных войн, буддийские монастыри влекли к себе обездоленных как оазисы безопасности, порядка и процветания.

Буддистам помогало и то, что они прикрывались даосскими одеждами и выглядели для многих как одна из сект доморощенного даосизма. Даосы не возражали, в свою очередь интеллектуально подпитываясь из богатейшего индийско-буддийского источника.

С течением времени буддизм подвергался дальнейшей китаизации. Все чаще говорилось о том, что Будда является воплощением китайской философской категории «дао». На передний план стали выпячиваться моральные принципы буддизма, которые звучали схоже с конфуцианскими: добродетель, человеколюбие, сыновняя почтительность, поклонение предкам, верность монарху. На статуях и ступах, посвященных буддам и бодхисатвам, начали появляться надписи: «Пусть будут спасены души наших дорогих предков», «Да воздастся сыну за любовь и жертвенность в отношении отца» и т. д. Буддизм в Поднебесной стал делать упор не на спасение человеческой души, а на исполнение общественного и семейного долга в соответствии с древними традициями ханьцев.

Наибольшую популярность приобрел в Китае культ будды грядущего Майтрейи (по-китайски Милэфо). Его прихода на землю ожидали точно так же, как в Европе Христа. Вожди крестьянских бунтов объявляли себя этакими Милэфо, привлекая на свою сторону соотечественников, жаждущих лучшей доли. На роль второго кумира китайских буддистов выдвинулся Амитаба, будда Запада. С ним тоже связывались мечты о райском будущем, и его культ, как и культ Майтрейи, широко использовался в деятельности тайных обществ и в крестьянских бунтах.

Позднее всеобщую любовь снискала бодхисатва Гуань-инь, богиня милосердия, добродетели, покровительница материнства, деторождения, защитница всех несчастных и обездоленных. Гуаньинь так же популярна в Китае, как Дева Мария у христиан. В каждом храме обязательно есть статуя этой богини, а вокруг нее неизменно навалены горы даров – апельсинов, конфет, денежных банкнот, печенья. В магазинах на полках красуются статуэтки Гуаньинь, вазы, тарелки, чашки, тушечницы и прочие изделия с ее изображением. Такие же изделия украшают избы крестьян и квартиры пекинских профессоров, салоны парикмахерских и бюро коммунальных услуг, столы в ресторанах и стенды на книжных ярмарках. Детские куклы называют «маленькой бодхисатвой» («сяо пуса»).

Кроме упомянутой троицы, китайские буддисты издавна поклонялись еще целому пантеону будд, бодхисатв и других святых. Помогали и продолжают помогать им в этом монахи. Они участвуют в ритуалах и празднествах, отправляют различные обряды, связанные с рождением, женитьбой, смертью людей.

Наряду с народным буддизмом параллельно существовал буддизм интеллектуальный. Философы, поэты, художники, скульпторы искали в буддийском писании истину, оригинальные идеи, новые образы.

Проникнув в сердце китайской империи, Лоян и Чанъань, уже на заре нашей эры, буддизм затем переместил главное направление своего наступления на северо-запад Поднебесной. Китай в очередной раз раскололся на враждующие династии. На северо-западе возобладали некитайские властители, связанные с Центральной Азией, а через нее – с Индией. Они всячески превозносили буддизм, некоторые из них провозгласили это учение государственной идеологией. В один из таких буддийских центров древности я отправился с коллегой-дипломатом поздней осенью 1982 года.

К тому моменту мы с Наташей находились в КНР уже более шести месяцев, но так еще и не успели окунуться в местную атмосферу по-настоящему. За посольскими стенами и работой, связанной в основном с газетами, забывалось, что находишься в самом центре очень необычного, в высшей степени своеобразного государства, среди людей, совсем непохожих ни на нас, ни на европейцев.

Конечно, я уже встречал китайцев, и немало. Наблюдал за ними в Сингапуре, затем в США. Но там они пришлые, так или иначе вынужденные приспосабливаться к другим, некитайским условиям. А здесь – чисто китайская стихия. Перед нами люди, чьи предки десятками поколений из века в век создавали в условиях почти полной изоляции от внешнего мира уникальную ханьскую цивилизацию. В чем-то вызывающую восхищение, в чем-то – недоумение, а порой и отторжение.

С такими мыслями ехали мы с коллегой на вокзал вместе с женами. Стемнело, Пекин постепенно отходил ко сну. Но на привокзальной площади было, как всегда, людно и шумно. В бакалейных лавках, закусочных и универмагах толпился приезжий люд, в основном крестьяне в потрепанных ватниках, стремящиеся побольше урвать у столицы.

Отыскали наш состав, мягкий вагон, четырехместное купе. В купе довольно нарядно: узорчатые занавески на окнах, цветок в горшке, сиденья покрыты белой тканью. Впечатление портил, правда, пассажир-китаец, который сидел на нижней полке и нещадно дымил сигаретой. Сизое облако заволакивало все воздушное пространство.

Мы вышли на перрон, и Наташа принялась сетовать: как же, мол, ехать в таких условиях? Можно задохнуться. Но тут наше внимание привлекла потасовка у соседнего плацкартного вагона. Большое число китайцев пыталось одновременно втиснуться в него. Очередь в Поднебесной соблюдать не умеют. Вот и сейчас посадка напоминала рукопашный бой. Дрались молча, сосредоточенно, с помощью сеток и сумок, заполненных печеньем, сладкими булками, бананами, мандаринами.

В плацкартных вагонах условия спартанские. По три полки с каждой стороны, свет еле тлеет. В составе, несмотря на то что он дальнего следования, есть и сидячие вагоны, как в наших электричках.

Поезд тронулся строго по расписанию. И, удивительное дело, на протяжении всего нашего путешествия поезда вовремя отправлялись и без опозданий прибывали к месту назначения. Если они и запаздывали, то максимум на десять-пятнадцать минут.

Не успел состав покинуть пределы Пекина, как заработало внутреннее радио. Одна за другой последовали просьбы, предостережения, требования. В Китае всегда так: в любом общественном месте обязательно есть громкоговоритель и с его помощью непременно пытаются воспитывать публику. По поездному радио было предложено не плевать на пол. Плеваться и харкать – национальная китайская привычка, ликвидировать ее сложно, она с тысячелетним стажем.

Борются с ней обычно путем расстановки повсюду, в том числе и на улицах, плевательниц. Даже принимая иностранных гостей, лидеры КНР предпочитают иметь рядом с собой сосуд для плевания.

Следующее объявление – еще более шокирующее для того, кто не привык к Китаю. Диктор попросил пассажиров пользоваться туалетом, а не справлять естественные потребности где и как попало. Было подчеркнуто, что это особенно относится к детям. Пассажиров просили также не распевать «произвольно» песни, не стряхивать пепел на пол, экономить воду. Прозвучала рекомендация не оставлять вещи без присмотра и не доверять их охрану незнакомым лицам.

Были сообщены подробные данные о бригаде, обслуживающей поезд, о том, что где в составе находится, о маршруте и много всякой всячины. И лишь спустя полчаса из радиорепродукторов послышалась музыка. Проводник принес термос с кипятком, две чашки с крышками, два пакетика с чаем. Эта процедура затем повторялась во всех поездах, на которых нам довелось путешествовать. То же самое происходило и в гостиницах: утром и вечером по термосу с кипятком. Традиция неплохая.

На заре прибыли в город Датун. Нас встретил лютый холод. Пронзительный ветер бросал в лицо угольную пыль и песок. Уголь с богатейших копей вокруг города, песок – из пустыни, от Датуна до песков Внутренней Монголии рукой подать.

Здороваемся с гидом, товарищем Ли. Он, как и большинство китайцев, неважно одет, но у него приятное умное лицо и располагающие мягкие манеры. С его помощью проходим через убогий деревянный вокзальчик на площадь. Садимся в допотопную машину «Шанхай» и движемся по уже проснувшемуся городу. Борясь с ветром, крутят педали велосипедисты. Многие из них без головных уборов и вообще выглядят легкомысленно одетыми для такого морозного утра. На некоторых велосипедистах лишь обычные гимнастерки и брюки. Справляемся у гида, в чем дело.

Мороз, говорит товарищ Ли, только начался, и граждане еще не успели переодеться в зимнюю «форму». Конечно, под верхней одеждой скрывается еще пара комплектов нижнего белья. У женщин лица прикрыты марлевыми повязками. И все-таки мы удивляемся закалке этих людей.

Кстати, и в дальнейшем, на последующих этапах поездки, мы продолжали поражаться тому, как наши гиды, собеседники, просто прохожие стойко переносят холод. В этой связи вспоминалась китайская пословица: «Весной не спеши снимать одежду, а осенью надевать». Видимо, китайцы действительно следуют этому правилу. В Пекине весной, когда уже довольно сильно припекает, нам с Наташей часто попадались на глаза люди, у которых из-под брюк виднелись кальсоны.

Первое впечатление от Датуна такое, словно находишься где-нибудь на краю цивилизации – то ли у кромки сибирской тайги, то ли на американском Диком Западе. Деревянные срубы, полное отсутствие машин, серые силуэты зубчатых гор, свистящий ветер, раскачивающий голые скелеты деревьев.

Впечатление, однако, ошибочное. Датун – очень древний и густонаселенный город, как и положено быть городу в Китае. В Датуне проживает более миллиона человек. К юго-западу разрабатываются крупные залежи угля и соды. Эти полезные ископаемые используются для нужд местной промышленности и населения, а также вывозятся в другие районы страны. Датунский железнодорожный узел играет важную роль в сообщении между провинциями Хэбэй, Шаньси и Внутренней Монголией.

Расположен Датун на малоплодородном плоскогорье. На север от него проходит Великая Китайская стена. Иностранцев туда не пускали, но, как мы узнали от других туристов, многие, несмотря на запрет, посещали стену на датунском участке. Садились в рейсовый автобус и через полтора часа добирались до места назначения. Причем наказаниям со стороны китайских властей не подвергались. На протяжении всей поездки по китайским городам мы не раз еще слышали подобные истории, когда иностранцы в обход запретов осматривали те или иные достопримечательности.

Мы рисковать не стали, хотя и тянуло. Ведь стена под Датуном многое повидала. Из века в век Датун служил пограничным городом, охранявшим китайские земли от северных кочевников. С этими функциями он, кстати, справлялся далеко не всегда. В конце IV века в район Датуна прорвались племена монгольского происхождения тоба и основали там династию Северный Вэй (386–534 гг. н. э.). Город являлся центром политической, культурной и религиозной жизни до того момента, когда в 494 году шестой император династии перенес столицу в Лоян.

В X–XI веках в Датуне правили ляо (чжурчжени), которые и присвоили городу его нынешнее название. В переводе с китайского оно означает «великая гармония». Чжурчженей потеснили цзинь (кидане). После объединения Китая под властью ханьской династии Мин в 1368 году Датун вновь стал пограничным пунктом, сдерживавшим угрозы с севера. Вокруг города была воздвигнута земляная стена, которая сохранилась до наших дней.

За разговорами об истории Датуна, которая уходит своими корнями в эпоху каменного века, не замечаем, как добираемся до гостиницы. Она находится во дворе за стеной. Как и все другие гостиницы, в которых нам довелось останавливаться в ходе поездки, эта охранялась. Китаец мог войти на гостиничную территорию, только если у него имелось соответствующее удостоверение. Иностранцу же пропуском повсюду служили физиономия и «экзотические» одеяния.

Снаружи гостиница походила на школьное здание, пришедшее в запустение. Внутри было холодно, убого и неприятно пахло. Комната выглядела по-спартански. Пол бетонный, две кровати с ветхими покрывалами, стол, два стула, тумбочки. Отдельная туалетная комната, но из крана течет только холодная вода. Вывешенное в коридоре объявление гласит, что горячая вода подается в номера три раза в день. При нас ее, однако, так ни разу и не подали.

В комнате тепло, зато в холле и в столовой на первом этаже зябко, зуб на зуб не попадает. Одеваемся потеплее и спускаемся на завтрак. В столовой темно, вовсю гуляет ветер, через открытую дверь из кухни валит густой пар. Зал разделен ширмой на две части. Слева едят иностранные гости, справа – обслуживающий персонал.

Садимся за большой круглый стол, покрытый давно не стиранной, серой от грязи скатертью. Ни о чем не спрашивая нас, начинают подавать бесчисленные закуски, горячие блюда. Тут и свинина, и лапша, и грибы, и соевый творог, и вареная трава. Блюда сами по себе неплохие, если их как следует приготовить. Но здесь стряпают кое-как. Все абсолютно пресное, без всякого вкуса или чересчур соленое и кислое.

Шансийская кухня отличается кислыми и солеными кушаньями, так что это местный колорит. Но мы едим без удовольствия, тем более на холоде кушанья мгновенно стынут, покрываясь коркой затвердевшего жира.

В зале, укутавшись в пальто, закусывают и другие иностранцы: пара пожилых австрийцев в сопровождении переводчика из Пекина, большая группа японцев. Все они ехали с нами в одном вагоне поезда. Австрийцы запомнились тем, что постоянно здоровались и прощались с нами по-немецки. Идет по коридору в туалет, улыбается и говорит: «Гутен таг!» Возвращается назад: «Ауф видерзеен!» Японцы же позабавили церемониальными поклонами. Одна старушка, выйдя из туалета и увидев меня в тамбуре, отвесила такой глубокий поклон, что я даже смутился: не спятила ли бабушка?

В столовой наше знакомство с австрийцами получило дальнейшее развитие. Один из них, помоложе, мог объясняться по-английски, так что завязался кое-какой разговор. За ужином познакомились с двумя английскими инженерами. Они налаживали в Датуне оборудование, жили в гостинице. Пригласили их к себе в номер. Выпив, инженеры наперебой принялись поносить Датун, гостиницу, весь Китай и всех китайцев. Пойти в городе абсолютно некуда, китайцы глупые и странные, гостиница словно тюрьма, все стоит больших денег. Но эти англичане не синологи, им на Китай плевать. Для нас же синология профессия. Пусть Датун не Лондон, но интересное в нем надо было находить.

После завтрака направились на интуристовской машине в сопровождении товарища Ли в Юньганские пещеры, главную достопримечательность Датуна. Пещеры расположены в 15–16 км к западу от города. Знамениты они тем, что в них вырезаны из камня различные буддийские божества и сюжеты.

Это было сделано в период правления упоминавшейся выше династии Северный Вэй. Тоба, создавшие династию, являлись буддистами и активно насаждали свою религию в северных районах Китая. Местное население, измученное бесконечными войнами, междоусобицей князей, с готовностью восприняло буддийскую догму, сулившую жизнь в потустороннем мире. Однако тоба сталкивались в то же время с сильным сопротивлением буддизму со стороны исконных ханьских культов, конфуцианства и даосизма.

Уже третий император тоба был обращен в даосизм и принялся преследовать буддистов. Остановила его лишь тяжелая болезнь.

Решив, что недуг послан Небом в наказание за противодействие буддизму, император одумался. С той поры все владыки империи Вэй оставались на стороне буддизма. Шестой император династии приказал одному монаху создать пять статуй будд, которые воплотили бы собой императоров Северного Вэй.

Так в пещерах Юньган появились первые фигуры. За ними последовали другие – в честь различных сановников, монахов, во славу основателя буддизма Шакьямуни и всей религии. В итоге было изготовлено около ста тысяч буддийских статуй, огромное количество ниш и наскальных рисунков. После переноса столицы тоба в Лоян работы в пещерах некоторое время еще продолжались, но в VI веке прекратились.

Дорога в Юньган пролегает по пустынной местности, вдоль реки, противоположный берег которой изрядно изуродован углекопами. С копей движется бесконечный караван грузовиков, повозок, телег и тачек, груженных углем. В качестве тягловой силы используются ослы, быки, лошади. В тачки впрягаются и люди: старики, подростки, дети. Ли объясняет, что это представители коммун и городских организаций, которые спешат запастись топливом на лютую датунскую зиму.

Впереди открываются горы, голые, чуть схваченные морозной дымкой. Проезжаем буддийский храм в лесах – идет ремонт, потом несколько пагод на вершинах холмов и, наконец, останавливаемся у гряды скал. Они, словно соты, покрыты бесчисленными отверстиями, которые снизу кажутся миниатюрными ячейками. Юньган в переводе на русский означает «облачный холм». Погруженные в туман скалы как будто оправдывают свое романтичное название.

Юньганские пещеры, как и все связанное с историей и культурой, пострадали в «культурную революцию». Ныне здесь полным ходом идут реставрационные работы: ремонтируется монастырь, построенный в XVII веке, ставятся стены для охраны пещер от ветров, сколачиваются лестницы и проходы, которые позволят посетителям с более близкого расстояния рассматривать будд и их обрамление.