Текст книги "Две великие победы русского флота. Наварин и Синоп"

Но как в 1876 году, в Кремле, по возвращении государя императора из Ливадии, так и в цитованной депеше 1828 года, единым царственным словом исправились все нескончаемые ошибки, все наивные предположения и несбыточные надежды дипломатии. «Каков бы ни был в Лондоне и Париже прием нашим «предложениям», – присовокуплял в конце депеши граф Нессельроде, – государь решился принять меры, требуемые для исполнения трактата от 6 июня, и прибегнуть для этого к силе оружия». Вопреки фальшивым сведениям и убеждениям дипломатии, государь обладал полным сознанием истины, и если Англия и Франция могли находить согласным со своими интересами предаваться относительно Наварина настоящей пенелопиной работе и напрягать все силы, дабы уничтожить плоды геройства своих сынов, то русский царь не находил согласным ни с честью, ни с интересами России, чтобы пролитая в Наварине русская кровь осталась бесплодной. Действительно, если на Англию нечего было рассчитывать после Наваринской битвы, то и на Францию Россия также не могла с тех пор возлагать никаких надежд. Правда, общественное мнение Франции отозвалось с неудержимым восторгом на победу; с другой стороны, само правительство поспешило прислать и Кодрингтону, и Гейдену, и де Риньи орден Св. Людовика Большого креста. Но хоть и нельзя отрицать некоторой искренности восторженных заявлений французской публики, при всем том нет сомнения, что в основании той торжественности, какою были обстановлены все эти заявления, значительную роль играло свойственное французам оппозиционное фрондерство, так как публике чуялось, что эти манифестации приходятся далеко не по вкусу правительству. Под влиянием такого предчувствия оппозиция поспешила сделать из «греческого вопроса» орудие парламентской агитации. Она потребовала особого кредита для вспоможения грекам: после некоторых колебаний министерство уступило ей 500 000 франков, «pour faire la part du feu»[41]41
  Поделиться огоньком, дать прикурить (фр.). (Примеч. ред.)


[Закрыть], как выражался де Риньи, подтрунивая над этой уступкой.

Действительно, судя по всем действиям де Риньи со времени наваринской победы, надо полагать, что он получил тогда инструкции, давшие ему полное право считать эту уступку парижского кабинета в пользу греков безусловно противоречащей действительным стремлениям французского правительства. По несчастию, сами греки подали адмиралу повод к заявлению его туркофильства. После шестилетней отчаянной борьбы восстание их впало в совершенное безначалие. Выбранное ими центральное правительство было слишком слабо, чтобы внушить к себе уважение. Каждый отдельный партизан считал себя независимым и присваивал себе права верховной власти. Особенно пагубно высказалось это безначалие в морской войне. Не имея возможности вести ее правильным образом против грозного турецко-египетского флота, греки перенесли и на море партизанскую войну, и она вскоре подала тут повод просто к морским разбоям. Но и в этом отношении начальникам союзных эскадр, при исполнении возложенного на них второстепенного поручения, состоявшего в преследовании пиратства, необходимо было поступать с большою осмотрительностью. Были случаи, что греческие корсары, нападая на турецкие или египетские суда, захватывали товар, принадлежавший французским или английским подданным; жители Ионических островов, хоть и греки, но помогали Ибрагим-паше в продовольствии его армии и беспрестанно нарушали блокаду, установленную со времени Наваринского сражения по ионическому побережью Мореи. Греческие корсары не щадили этих контрабандистов, между тем Ионические острова принадлежали Великобритании; английский губернатор их был явный враг восстания. Но греческие пираты нападали и на суда союзных держав и награбленный товар сбывали в греческих гаванях. Эти преступные действия частных лиц чрезвычайно усложняли положение начальников союзных эскадр, которым Лондонский протокол предписывал обращаться с греками как с друзьями. Вопреки безусловной невозможности временного греческого правительства, за совершенным отсутствием средств водворить порядок, де Риньи и действовавшие отдельно командиры судов его эскадры, за все эти действия необузданного произвола частных лиц немедленно после наваринской победы стали возлагать ответственность на греческое правительство, а между тем своим грубым, насильственным обращением с ним французские офицеры, конечно, лишь еще более роняли значение и обаяние его в глазах населения, и без того уже не оказывавшего ему никакого почтения. Как граф Гейден, так и сэр Кодрингтон действовали в противном смысле, стараясь всячески внушить восставшим грекам уважение к центральной власти; приезд 15 января 1828 года избранного представителем этой власти графа Каподистрии, человека во всех отношениях высокодаровитого и благонамеренного, оказал их усилиям значительную помощь. В самый день своего прибытия на почву Эллады Каподистрия имел счастье помирить двух греческих вождей, Колокотрониса и Гриваса, готовившихся взяться за оружие друг против друга. Но предстоявшие Каподистрии неимоверные внутренние затруднения еще усложнялись, вместо того чтобы облегчаться, его дипломатическим положением. Как трудно было это положение ввиду тяжелого покровительства, оказываемого Греции Англией и Францией, об этом можно судить уже из того, что хотя более всего вверенное Каподистрии правительство нуждалось в деньгах, тем не менее, чтобы не возбудить неудовольствия назначенных к нему агентов этих двух держав, особенно английского, мистера Доукинса, Каподистрия счел своим долгом не принимать присланных ему русским правительством 1 500 000 франков, и согласился на принятие их лишь по настояниям Нессельроде и Гейдена.

Между тем борьба с турками шла по-прежнему. На уцелевших от наваринского погрома трех египетских судах Ибрагим-паша отправил в Александрию всех состоящих при его армии лишних людей, гаремы и лишние тягости. Сам же остался он в Морее с 12 000 низама, 4000 иррегулярной пехоты и 2000 всадниками, держась строго оборонительного положения, что не мешало ему, однако, свирепствовать со свойственным ему зверством над населением, подвергавшимся опустошительным набегам его войска. Греки поспешили воспользоваться отсутствием турецко-египетского флота, чтобы сделать сильную высадку в Кандии; восстание быстро расширялось за границы Пелопоннеса, на Аттику. Ввиду истинного, вполне самоотверженного геройства оказываемого всею массой эллинского населения как по всему побережью Эгейского моря, так и на островах Архипелага, отдельные случаи морских разбоев, производимых некоторыми частными лицами, конечно, не должны были бы производить никакого влияния на официально заявленные великими державами сочувствия к делу эллинов. По несчастию, этого взгляда держались одно русское правительство и начальник английской эскадры, сэр Э. Кодрингтон. Что касается английского и французского правительств и огромного большинства офицеров их эскадр на Архипелаге, особенно же де Риньи, то вскоре после Наваринской битвы их систематическое обобщение дела эллинского восстания с преступными действиями некоторых, не имеющих с ним ничего общего, греческих морских разбойников дошло до того, что Порте невозможно было не угадать в этом факте влияния правительств, вопреки всем официальным их заверениям, в сущности, благоприятствовавшим не грекам, а Турции. «Действия де Риньи, – писал Гейден от 28 февраля (ст. ст.) 1828 года графу Нессельроде, – ограничиваются преследованием пиратов». Между тем чтобы иметь предлог не исполнять своего настоящего назначения, французский адмирал, как видно из донесения русского агента в Смирне, Фродинга, от 8 (15) марта того же года, сам внушал проживавшим в Смирне французам подавать ему адресы, умолявшие его не препятствовать ни в чем турецким водолазам, дабы не подвергать-де опасности его соотечественников. По всему видно было, что пресловутые морские разбои служили тут только предлогом. Влияние этих фактов, при помощи дипломатических нашептываний и намеков, несомненно происходивших тогда в Константинополе со стороны представителей Англии и Франции, сэра Стрэтфорда Каннинга и генерала Гильемино, не замедлило отозваться на отношения Порты к России. Немедленно после Наварина сэр Стрэтфорд поспешил сообщить своему правительству, будто наваринская победа не произвела никакого влияния на Порту. Сообщение это, очевидно, было просто намеком на то, что и дальнейшие принудительные меры не произведут никакого влияния на турецкое правительство. Между тем Кондрингтон имел положительные сведения, что со времени получения известия о наваринском погроме, в положении Порты относительно великих держав вдруг оказалась весьма заметная перемена. Из вызывательно-надменного это положение вдруг превратилось в самое обходительное и сговорчивое. В этом же смысле отзывалась о влиянии Наварина не только русская, но и австрийская дипломатия. Но этот благоприятный поворот продолжался недолго. С одной стороны, Порта, по-видимому, без всякого повода, вдруг возвратилась к своему первоначальному, бесцеремонному обращению с державами, особенно с Россией, с другой стороны – она с усугубленною деятельностью возобновила свои, мгновенно прерванные наваринским погромом, вооружения, как на сухом пути, так и на море.

Между тем, уже в конце октября 1827 года, князь Ливен, в исполнение предписаний министерства, заявил Лондонской конференции об очевидной недостаточности предписанных июльским договором понудительных мер: единственным результатом этого заявления было отозвание послов, в случае непринятия Портой еще раз предъявляемого ей ультиматума. Само собою разумеется, этот ультиматум был отвергнут. Послы трех соединенных держав заявили Порте, что если она и после Наварина не примет предложений, формулированных на Лондонской конференции, то они оставят Константинополь. Декларация эта произвела в 1827 году совершенно то же действие, какое произвело заявление этого рода и в 1877 году, по закрытии пресловутой Константинопольской конференции. Господам послам Порта преспокойно пожелала доброго пути. Из перехваченных греками писем из Константинополя в Египет оказалось, что к официальному заявлению своему представители Англии и Франции присовокупили, что, оставляя Константинополь, они действуют под влиянием «происков России», но что аккредитующие их державы «ни в каком случае не объявят Порте войны». Ничего более, впрочем, и ожидать нельзя было после всего происходившего в высших лондонских правительственных сферах по получении известия о «неожиданном событии», так прискорбно поразившем «исконного союзника» Англии. Само собою разумеется, что об обстоятельном выяснении значения всех этих фактов в Константинополе, конечно, озаботились вовремя пребывающие там представители новых союзников России. До какой степени был силен поворот, совершившийся в то время в английской дипломатии, на это указывает факт, сообщенный 28 февраля 1828 года Гейденом графу Нессельроде, что на приглашение Кодрингтона заехать для совещания с ним на Мальту, обыкновенную стоянку всех английских судов на пути между их отечеством и Лепантом, возвращавшийся на родину Стрэтфорд Каннинг не ответил даже письменно и, минуя Мальту, прямо отправился в Лондон, где прибытие его не замедлило отозваться заметным усугублением туркофильства тамошних официальных сфер.

Между тем в Константинополе оказались и иные дипломатические влияния, которые с назойливым усердием продолжали действовать в направлении, данном при отъезде представителями Англии и Франции. Известие о наваринском погроме произвело на венский кабинет впечатление досады и раздражение едва ли не более еще сильное, чем то, какое вызвало оно в Лондоне. Лондонский трактат был истолкован князем Меттернихом как признак освобождения Европы из-под его влияния. Известие о Наваринской битве рассеяло все успокоительные заверения, которыми, с разных точек зрения, представители трех союзных держав старались умерить раздражение сердитого руководителя политики Габсбургской монархии. Он счел себя обойденным, обманутым. Если и в этом случае аккредитованные в Вене представители Англии и Франции, со свойственным их кабинетам двуличием, легко успели успокоить гнев австрийского канцлера против их правительств, то понятно, что эта задача была далеко не так легка для представителя России, Татищева, так как правительство его не считало согласным со своим достоинством отрицать свои сочувствия к грекам. Одного этого, – как признака, что Россия не подчиняется более пресловутым соображениям «общей политики», то есть в сущности тех принципов, которые Меттерних считал неотъемлемым условием существования австрийской монархии, – одного этого было достаточно, чтобы побудить его к подпольной игре, стремившейся отплатить России на Востоке за ее попытку освободиться от гнета венской политики. «Как видно, – писал 24 января (5 февраля) 1828 года Гейден Кодрингтону, – венский кабинет всеми силами старается убедить турок быть настойчивее, заверяя их, что Англия и Франция ни в каком случае не объявят им войны. С другой стороны кабинет этот стремится внушить державам, подписавшим Лондонский договор, недоверие к России, которой он приписывает завоевательные стремления». Вполне согласно с этой враждебностью венской политики относительно России и греков действовала и австрийская эскадра на Архипелаге, доставляя Ибрагиму всякую военную контрабанду. Более всего нуждался он в деньгах. Между тем де Риньи уведомлял Кодрингтона, от 19 мая 1828 года, что два раза задержанный французским кораблем «Тридент» и английским «Уерспайт» турецкий военный корвет, пробравшись в Суду[42]42
  Гавань на южном берегу Кандии.


[Закрыть], передал там 40 000 таларисов австрийской военной гоэлете, доставившей их Ибрагиму. «Вы видите, – писал в заключение французский адмирал, – господа австрийцы продолжают свое. Напишу Дандоло. Гейден сказал мне, что он силою воспротивится входу австрийских военных судов в Модон[43]43
  Совр. г. Метони (Греция). (Примеч. ред.)


[Закрыть]». Многочисленные факты этого рода были изобличены не только русскою, но и французскою и английскою эскадрами, о чем свидетельствуют и помещенные в Приложениях письма Гейдена, де Риньи, Кодрингтона и Каподистрии. Особенно возмутителен факт, приведенный последним в письме Гейдену от 12 (24) декабря 1828 года[44]44
  См. в Приложениях – письма Каподистрии и прочее.


[Закрыть]. Австрийские военные суда тут уже не только нарушают блокаду, установленную греко-русскими эскадрами, но сами исполняют в пользу турок, над греческими судами, обязанности блокирующих: арестуют мешающий им греческий военный бриг и мелкие суда, нагруженные провиантом для греков.

Понятно, что все эти поблажки и возбуждения не могли остаться без действия на Оттоманскую Порту. Разочаровавшись при Наварине в своей надежде справиться с тремя державами, и не только успокоившись насчет двух из них, но и получив уверенность в доброжелательности к ней как Англии и Франции, так и Австрии, Порта увлеклась надеждой выместить хоть на одной России свои потери при Наварине. «Мне кажется, султан Могамед непременно хочет испробовать войска свои против России», – писал де Риньи Кодрингтону 16 февраля 1828 года…

«Султан только и думает о военных приготовлениях», – доносил официально де Риньи своему правительству 6 (18) января. Впрочем, о внезапных и усиленных приготовлениях Порты к войне вслед за полнейшим унынием, причиненным ей наваринским погромом, упоминают многие из помещенных в Приложениях писем к Гейдену. Первой заботой Порты оказалось сложить на Россию ответственность за предстоящую войну, и вместе с тем сделать попытку отделаться от греческого восстания. С этими целями Порта заявила, что она готова даровать грекам мир на основании полной амнистии, но также и безусловного возвращения греков под власть Порты; для обсуждения же этой милости Порта даровала-де грекам перемирие и, принимая посредничество Англии и Франции, отвергла безусловно посредничество России. Ревностным проводником этой политики Турции явился де Риньи, всеми силами уговаривавший Каподистрию сдаться на «примирительные стремления» Турции. Достойным сотрудником ему в усердии к этому делу оказался и мистер Доукинс. Русская дипломатия, так же как и Гейден, по справедливости не сочла совместным с достоинством и интересами России поддерживать эти явно против нее направленные настояния. Каподистрия и весь греческий народ с негодованием отвергли предложения Порты. Нет сомнения, однако, что успеху их много содействовало благоразумное отношение к этому делу России. Содействием же Греции, увлекшим за собою и большую часть Албании, России была оказана немалая услуга в продолжении ее войны с Турцией в 1828–1829 годах.

Полвека спустя Порта, решившись на войну с Россией, действовала по той же программе относительно будущих естественных и самых полезных союзников последней, – тех самых союзников, из-за которых Россия готовилась объявить Турции войну. Но в этот раз сама русская дипломатия соперничала с английскою и австрийскою, чтобы побудить именно самого полезного своего естественного союзника, Сербию, заключить с Турцией отдельный мир почти накануне объявления ей войны…

В 1828 году Россия не находила нужным отвергать услуги восставших против Турции христиан. Война была объявлена 14 апреля. Но уже 21 марта, считая ее неизбежною, граф Нессельроде писал Гейдену: «Что касается греков, то с объявлением войны Турции, Россия может считать их своими естественными союзниками. Поэтому вы доставите им всякое пособие, снабжая припасами их крепости и доставляя им оружие и снаряды… Наше положение воюющей державы дает нам право считать греков нашими союзниками и помогать им всеми силами, тем более что государь считает необходимым, чтобы в день заключения мира с Турцией Греция находилась в положении, которое дало бы нам право и возможность, вопреки видам Англии, Франции и Австрии, постановить для нее основания ее возрождения и границы ее владений…» В другой депеше, от 14 августа того же года, граф Нессельроде указывает на необходимость образовать из Греции государство, «могущее держаться собственными силами, разве только захотят сделать из этой страны вечный предлог раздоров и войн с Турцией», неотъемлемым же условием такого греческого государства граф Нессельроде считал присоединение к нему Кандии и Эвбеи (Негропонта) с большею частью островов Архипелага. Но уже 24 февраля того же года, в депеше князю Ливену, русскому послу в Лондоне, граф Нессельроде доказывал, что так как Лондонским договором было постановлено, что территориальные границы будущей Греции должны: быть определены соглашением между великими державами и воюющими сторонами, то хотя Англия, с согласия Франции, и предлагает ограничить территорию Греции одной Мореей, петербургский кабинет напоминает им, что «Лондонский трактат налагает на три державы» обязанность условиться по этому предмету с греками, как принявшими условия этого трактата, а потому, на основании его же, «пользующимися всеми правами от него проистекающими. От одних великих держав, – присовокупляла в заключение цитуемая депеша, – уже не зависит объявить, что этими правами будет пользоваться одна Морея»!!

Итак, еще за два месяца до объявления войны Россия решительно сливала свое дело с делом Греции. Конечно, это приводило в негодование князя Меттерниха, во имя пресловутых принципов «общей политики» пославшего было, на Веронском конгрессе, Россию воевать с итальянскими карбонариями[45]45
  Русские войска, под начальством Ермолова, уже выступили было с этой целью и дошли до Вильни. (Из рассказов очевидцев.)


[Закрыть] чтобы обеспечить в Италии австрийское иго, но не допускавшего, чтобы по делу, неразлучно связанному с самыми существенными условиями политического значения России, последняя имела право обнажать свой меч против Турции…

Решительный тон, принятый русским правительством относительно Греции с половины января 1828 года, очевидно указывал на близость почти неминуемого столкновения. Действительно со дня на день становилось яснее, с одной стороны, что Англия и Франция, испуганные собственным геройством при Наварине, всеми силами уклоняются от исполнения принятых ими по Лондонскому трактату обязательств относительно понуждения Порты к принятию условий его, а с другой стороны, что сама Порта, ободренная уверенностью, что от двух западных держав ей наверное опасаться нечего, решилась сделать все возможное, чтобы вызвать войну с Россией. С этой целью запретила она русским купеческим судам вход в Босфор, изгнала русских подданных, объявила, что не считает себя связанною Аккерманским трактатом и проч. К тому же, уже 25 декабря 1827 года, граф Паскевич извещал, что ванский паша провозглашал открытие «священной» войны против России и призвал всех «правоверных под знамя пророка…»

И вот разразилась грозой давно надвигавшаяся туча. Как уже сказано, 14 апреля состоялся манифест об объявлении войны Турции. Манифест торжественно заявил, что Россия не ищет завоеваний и не домогается низвержения Оттоманской империи. По первоначальному плану, сообщенному Гейдену еще депешей графа Нессельроде от 21 марта, имелось в виду вести войну «с значительными силами, с большою быстротою движений и с твердым намерением нанести решительный удар до образования серьезного сопротивления в других странах Европы»; депеша не скрывала, «что Россия, вероятно, не будет оставлена одна в своей войне с Турцией, и что, быть может, ей придется иметь дело с коалицией».

Так выражался граф Нессельроде 21 марта. Если припомнить, с какою уверенностью он отзывался о союзниках России 7 января, то понятно, что между этими эпохами совершилась в воззрениях русского канцлера огромная перемена. В январе он выражал уверенность, что английская эскадра будет форсировать Дарданеллы и бомбардировать Константинополь; о русской эскадре только и была тогда одна забота: не отстала бы она от английской. В марте уже нет речи о совокупном действии. Исчезли всякие опасные иллюзии. На состояние дела смотрят здраво, трезво – но решительно. Россия останется-де одна. Эскадре ее в Архипелаге, на всякий случай, не мешает-де терять из виду и возможности иметь дело с коалицией. Новое сходство тогдашнего похода с настоящим: при начале обеих войн Россию стращают коалицией. Но в 1828 году в Европе не было той могучей уравновешивающей силы, какую представляет в 1877 году объединенная Германия, заинтересованная в сохранении мира. Напротив, Германией управлял тогда князь Меттерних, некогда взиравший на Россию как на послушное орудие своей политики и не прощавший ей притязания действовать самостоятельно на Востоке. Меттерних, конечно, провозглашал петербургский кабинет пособником революции, отпавшим от Священного союза. В этом же смысле отзываются и ныне наши враги о самостоятельном действии России на Востоке. Они и ныне провозглашают Россию отпавшею от Тройственного союза пособницей революции. Но теперь эти упреки идут лишь от туркофильской печати, тогда же они шли от правительства, благодаря нашим же ошибкам имевшего в Европе решающее значение. Мало того, чтобы придать этим упрекам более силы, на Архипелаге австрийцы приняли, относительно России, положение явно вызывательное, враждебное. Даже на своей русской границе Австрия, в продолжение войны, выставила армию…

А коалиции все-таки не было. Австрия – несмотря на свое тогдашнее великое значение – посердилась, да и перестала. Между тем она была не одна. За нею стояла Германия; к тому же, не много менее ее, грозно относилась к России и Англия. С образованием министерства тори, с герцогом Веллингтоном во главе, Англию и Австрию сблизила тождественность политических воззрений. Действительно все действия Англии стали принимать с тех пор, относительно России и Греции, характер явного недоброжелательства. А роль Англии в то время, с ее громадным флотом и с Гибралтаром и Мальтой в ее власти, ввиду присутствия нашей эскадры в Архипелаге, должна была иметь для России совсем иное значение, как ныне. Конечно, присутствие Кодрингтона во главе английской эскадры, – при всех известных сочувствиях его не только к Греции, но и к России, должно было, до некоторой степени, служить Гейдену ручательством за неизменность если не союзных, то хоть только миролюбивых отношений лондонского кабинета к петербургскому. Но именно в этом отношении обстоятельства с каждым днем наводили на Гейдена сомнение в долговечности этих отношений. К Кодрингтону, вместо ожидаемых им дополнительных инструкций, по его собственному свидетельству, то и дело сыпались от министерства по поводу Наваринской битвы настоящие «вопросные пункты», словно к подсудимому. Министерство не скрывало неудовольствия внушаемого ему «самой честной победой в мире». Герой Ватерлоо обвинял героя Наварина в неисполнении данных ему инструкций. Кодрингтон, напротив, был убежден, что министерство недовольно именно тем, что он «слишком хорошо исполнил эти инструкции», и что «Веллингтону нужен лишь предлог», чтобы освободиться от обязательств, возложенных на Англию Лондонским договором. «По моим парижским известиям, – писал Кодрингтону де Риньи от 5 мая 1828 года, – Меттерних обрабатывает в Англии ваших министров, клоня к уничтожению договора. Лондонский и парижский кабинеты, по-видимому, не одних мыслей в этом отношении. Вопрос, нарушила ли его Россия, предъявив частные претензии к Турции, – у вас склонны решать утвердительно; у нас же говорят, что пока Россия не оставила какого-либо из условий договора без исполнения, – заранее обвинять ее нельзя. Лично я полагаю, что лорду Веллингтону нужен предлог, чтобы избавиться от наследства Каннинга. Инструкции же мои отсылают меня к прежним инструкциям, то есть я должен, не вступая в военные действия, препятствовать доставлению турецких подкреплений в Морею. В Париже все-таки убеждены, что министры решат держаться договора».

На деле договор существовал тогда лишь по имени. Уже в депеше князю Ливену от 25 декабря 1827 года граф Нессельроде настаивал на необходимости принять относительно Порты более решительные, чем постановленные июльским договором, понудительные меры[46]46
  To есть: освобождение Пелопоннеса от турецкого занятия, заявление Турции ультиматума, оказание грекам пособий, тесная блокада Дарданелл и прочее.


[Закрыть]. Полученный в ответ на эту депешу английский меморандум не оставлял никакого сомнения насчет расположения торийского кабинета к освобождению себя от всяких обязательств, торжественно принятых Англией по апрельскому и июльскому трактатам. Мало того, по своему тону и по придирчивости своей полемики, возлагавшей на одну Россию всю ответственность за Наварин и за все принятые Англией относительно Турции якобы несправедливые, побудительные меры, английский меморандум оказался в 1828 году не менее проникнутым самым завзятым туркофильством, чем меморандум, которым лондонский кабинет и в 1877 году отозвался на сообщение ему объявления Россией войны Турции. Депешей от 14 февраля 1828 года граф Нессельроде сообщил князю Ливену, что ввиду явной враждебности Порты и принятых ею мер, наносящих значительный вред русской торговле и явно грозивших России военными действиями, императорское правительство принуждено будет отвечать на войну – войной. «Россия будет добиваться лишь средств к обеспечению нужд христианских населений, – сказано было в этом знаменательном документе, прозванном в Европе русским манифестом, – населений, отданных трактатами под покровительство его императорского величества, спокойствия и свободы своей торговли, возобновления силы нарушенных трактатов и вознаграждения убытков своих подданных и расходов на войну, которой она избегала всеми силами». Союзникам же депеша предлагает исполнить те меры, какие они сами подтвердили договорами от 4 апреля и от 6 июля, так как Россия считает-де своим долгом ускорить исполнение Лондонского договора. Если союзники примут предложение России, то этим-де ускорят они исполнение ее задачи, быть может, даже побудят они Турцию смириться. «Прекращая борьбу – облегчит Порта себе ее последствия, – присовокупляла депеша, – продолжая ее – она отяготит их». Если союзники отвергнут все предложения России, то она силою приведет и одна в исполнение Лондонский трактат. «Но предоставленная самой себе и не получая никакой поддержки, – гласил в заключение русский манифест, – Россия, при выборе способов к исполнению этого трактата, должна будет соображаться единственно со своими интересами и достоинством»…

Таким образом, объясняется тот поворот, который высказался в воззрениях и инструкциях графа Нессельроде в промежуток между началом января и концом марта. Нет сомнения, что граф Гейден немедленно сообразил на основании этой депеши, до какой степени могли оказаться опасными для его эскадры последствия разрыва между Россией и Англией. Между тем Россия так и осталась «предоставленная самой себе», без всякой иностранной поддержки. Само провидение вело ее на путь не паллиативных мер, а решительного освобождения Греции. Если бы Англия и Франция исполнили добросовестно все принятые ими, в надежде «вести за руку» Россию, обязательства, то после наваринского погрома Порта, конечно, просто приняла бы коллективный ультиматум трех держав. Войны бы не было, но не было бы и действительного освобождения Греции и значительных льгот, «дарованных» Турцией Сербии, по требованию России, при заключении Адрианопольского мира. Все дело кончилось бы просто установлением в одной Морее вместо полного подданства – вассальных отношений, по образцу Дунайских княжеств. Чем дороже достается победа, тем дороже должен поплатиться за нее побежденный, – таков великий принцип, которым, в сущности, резюмировалось все заключение знаменательной депеши от 14 февраля 1828 года. Провидение, видимо, руководило Россией, против воли направляя ее на кровавый, но славный путь ее исторического призвания. И орудием Божественному Промыслу служили именно самые заклятые противники этого призвания…

«Предстоящая война будет ведена значительными силами с большой быстротой движений и с твердым намерением нанести решительные удары», – предсказывал граф Нессельроде Гейдену в марте 1828 года. Увы! Этому блестящему предвещанию не суждено было осуществиться. Необыкновенный в том году разлив Дуная допустил переправу только в июне. В некоторых крепостях турки оказали неожиданную стойкость. Вопреки всем упованиям и рассчетам, в первый год кампании русские даже не дошли до Балкан. Пришлось зимовать. Война затянулась. Заликовали не столько турки, с первых ударов вынесшие убеждение в неизбежности своего поражения, как западные друзья их. В Вене и в Лондоне посыпались на Россию зловещие предсказания. По мнению одних, войне предстояло затянуться на тридцать лет (sic). По мнению других, не миновать было русским решительного погрома и во втором походе… Посыпались и злорадственные насмешки над позорным унынием, будто бы овладевшим, кем?.. родиной Минина, Петра Великого и Кутузова…