Текст книги "Две великие победы русского флота. Наварин и Синоп"

Всему виною была в действительности роковая малочисленность русской армии. «С рыцарской отвагой, – объясняет знаменитый историк этой войны, граф Мольтке[47]47
  Moltke’s, Der Russisch-Türkisclier Feldzug 1828–1829.


[Закрыть], – поднял император Николай дерзко брошенную султаном перчатку. Но великая умеренность, не менее самой решительной твердости отличавшая всякий шаг юного монарха, побудила его ограничить самыми тесными размерами бедствия войны. Чем могущественнее были бы средства нападения, тем сильнее было бы и сопротивление Порты, тем сильнее оказались бы и тревоги соседних держав»… «Спокойствие Европы, – возражал на русский манифест английский меморандум пред началом войны, – может быть нарушено движением значительного числа войск; вследствие этого, война может вызвать сильные потрясения и оказаться началом длинного ряда столкновений!..»

Такова в общих чертах характеристика нашего похода 1828 года. Читая эти строки, можно, однако, подумать, что в них речь не о 1828-м, а о 1877 годе. Те же причины породили те же последствия.

С Божьей помощью одинаковый почин приведет и к одинаковому победоносному исходу!..

Открытие военных действий конечно, отозвалось и на русской эскадре в Архипелаге значительным усложнением ее и без того трудного положения. Единственным надежным союзником ее вопреки английскому правительству оказывался сэр Эдвард Кодрингтон. На беду, 21 июня этот единственный и искренний друг русских и греков получил извещение о своем отозвании. Вскоре затем он сдал команду сэру Малькольму, известному приверженцу исконной туркофильской политики торийских кабинетов. Помещенные в Приложениях письма Гейдена выражают ту глубокую скорбь, какую нанесло ему удаление его друга. Для всех русских, так же как и для греков, удаление Кодрингтона было чрезвычайно чувствительным, почти невыносимым ударом: на начальника русской эскадры оно естественно должно было произвести не одно лишь впечатление скорби о разлуке с высокочтимым другом. С редкою проницательностью Гейден предвидел уже давно не только что отозвание Кодрингтона неизбежно, но что оно послужит и признаком совершающегося в Лондоне поворота, которого последствия могут тяжко отозваться на нашей эскадре на Архипелаге. Ввиду этого поворота политики лондонского кабинета относительно России положение Гейдена оказывалось тем более трудным, что все склады и запасы его эскадры находились на Мальте в руках англичан. Поэтому уже вскоре по получении депеши от 21 марта Гейден признал необходимым заблаговременно озаботиться отысканием другого складочного места и даже укреплением входа в некоторые гавани Архипелага. Для складочного места выбор его пал на остров Парос, для устройства укрепленных убежищ – на Кандию и Родос. Эти предосторожности были одобрены правительством. Но чтобы отнять у этих мер всякий характер недоверия к Англии, граф Рибопьер вошел в сношение с Поццо ди Борго, русским послом в Париже, дабы побудить французское правительство также устроить в Паросе складочное место для его эскадры.

Как видно из помещенного в Приложениях письма Поццо ди Борго, французское правительство уклонилось от русского предложения под административными предлогами, но изъявило полную готовность поддержать справедливость меры, задуманной Гейденом. Вообще, французское правительство держало себя в то время, как и ныне, крайне осторожно, хотя, по-видимому, и весьма приязненно относительно России. Чтобы дать России новое доказательство своей готовности не щадить никаких мер для выполнения Лондонского трактата, оно решило высадить в Морее довольно значительный отряд генерала Мэзона, с целью принудить Ибрагим-пашу оставить наконец эту совершенно разоренную им страну. Вот что писал, однако, по этому поводу Кодрингтон Гейдену: «Вы не должны забывать, что Россия большое пугало, которое так тревожит значительную часть французов и англичан, что они боятся, как бы ваш добрый император не поглотил всю Турцию живьем, с костями и мясом. И я подозреваю, что здесь именно ключ загадки – почему наше правительства согласилось на занятие Мореи такою значительною французскою армиею. Рибопьеру сдана таким образом трудная игра!..»

Действительно, в Англии смотрели на эту столь решительную меру французского правительства как на меру предосторожности на случай вмешательства западных держав в войну, с целью положить предел «завоеваниям» России. Из упомянутого уже письма Поццо ди Борго видно, однако, что инициатива этой меры принадлежала самой России.

И в самом деле, русское правительство приняло ее с благодарностью. Не имея никаких «завоевательных» замыслов и торжественно отказавшись от них уже в депеше князю Нивену от 14 февраля, русское правительство не имело и повода заподозривать в этой мере какой-нибудь недоброжелательный умысел, и приветствовало ее с радостью, как верное ручательство за скорое избавление несчастной Мореи. События оправдали благородную доверчивость русского правительства. Уже 28 августа Ибрагим оставил Морею, а экспедиция генерала Мэзона послужила лишь к упрочению развивавшихся тогда дружественных отношений между Россией и Францией.

Совсем иного свойства оказывались в то время отношения между Россией и Англией. Объявление войны вызвало в последней настоящий взрыв против России. Тяжело отзывалось это настроение Англии Гейдену, особенно при завзятом туркофильстве нового начальника английской эскадры. Не менее натянутыми оказались и отношения его к командиру австрийской эскадры, графу Дандоло. В Лондоне и в Вене громко провозглашали, что предписанием Гейдену пользоваться правами «воюющего» Россия не только нарушила Лондонский протокол, но даже насильственно расторгла все установленные им узы между тремя договаривавшимися державами. Как видно из цитованного выше письма де Риньи, Франция и в этом отношении держала сторону России. Но, сдаваясь назойливой придирчивости нескончаемой дипломатической переписки, петербургский кабинет отменил первоначальное решение и известил Гейдена, что Россия в Архипелаге отказывается от прав «воюющей державы».

Обстоятельство это значительно усложнило положение начальника русской эскадры. С тех пор собственно военная деятельность Гейдена уступила место усиленной, всесторонней и чрезвычайно сложной дипломатической борьбе, без краткой характеристики которой невозможно получить полное понятие о всех неоценимых заслугах самого доблестного из наших многочисленных наваринских героев.

Пока граф Гейден втайне принимал меры предосторожности на случай разрыва между Россией и Англией, силою обстоятельств возникли два новые факта, которых влиянием вдруг было доведено до крайности раздражение лондонского и венского кабинетов, а положение начальника русской эскадры донельзя затруднено… Первым из этих фактов оказалась предписанная Гейдену блокада Дарданелл, одновременно с блокадой Босфора Черноморскою эскадрой под начальством адмирала Грейга. Сдавленная между этими двумя достославными эскадрами, – Грейг успел не только увенчать себя бессмертными лаврами блистательной морской атаки Варны, но доставить русской армии в Болгарии прочный базис на Черном море, – столица султана в скором времени голодом была бы принуждена к капитуляции, что, конечно, ускорило бы развязку кровавой драмы и сберегло бы немало русской крови.

Но против этой меры гневно восстали оба недоброжелательные России кабинета. Австрийское правительство настойчиво потребовало, чтобы к действительной блокаде было приступлено не ранее как по истечении шести месяцев со дня ее провозглашения. Разумеется, исполнение этого требования самую меру, столь мудро задуманную русским правительством, делало бы бесполезною. В продолжение этих льготных шести месяцев Константинополь, при помощи английских, австрийских и турецко-египетских судов, был бы с избытком снабжен продовольствием на целый год, и даже более. Это соображение с замечательною ясностью и твердостью, но вместе и самым доброжелательным тоном было развито Гейденом в его отказе требованиям начальников английской и австрийской эскадры. Вопреки грозному тону депеш обоих кабинетов, русское правительство решительно не уступило ни единой пяди в этом вопросе, как в деле, не допускающем никакой сговорчивости: целью было сбережение священной для русского правительства русской крови. Желая, однако, дать нейтральным державам, особенно Австрии, знак своего доброжелательства, петербургский кабинет предписал Гейдену пропускать в Дарданеллы суда, нагруженные не военною контрабандой, включая в эту категорию грузов и все предметы продовольствия; что же касается австрийских судов, то для пропуска их, без всякого осмотра, предписано было довольствоваться честным словом графа Дандоло.

Наш Гейден буквально руководствовался этой инструкцией, как вдруг с самого начала блокады оказалось, что, вопреки честному слову командира австрийской эскадры, купеческие суда этой нации провозят в Константинополь из Египта именно предметы продовольствия! Легко представить себе, как напряженны стали с того времени отношения Гейдена к Дандоло, и нельзя не подивиться замечательному такту и дипломатическому таланту, с каким Гейден нашел возможность настоять на исполнении блокады, не вызывая тем явного разрыва с Австрией. Между тем из помещенного в Приложениях письма австрийского посла в Константинополе, барона Прокеш-Остена, видно, что австрийцам действительно не удавалось более провозить провиант в Константинополь, так как посол именно просил о пропуске «зернового хлеба», довольно запутанно намекая на возможность войны между Россией и Австрией: предмет этой просьбы принадлежит-де «к числу таких… которые возбуждают неудовольствие, если в них откажут»… Приписанный на этом письме рукою Гейдена черновой ответ доказывает, как здравый и проницательный ум его умел оценить подобные угрозы и находить средство отказывать просьбе посла самым категорическим, но вместе с тем и самым любезным образом, как будто не замечая угроз.

Но австрийские суда нашли иное средство доставлять в Константинополь провиант. Расставшись с надеждой на провоз этой главной контрабанды чрез Дарданеллы, они ухитрились выгружать ее на румелийском берегу Эгейского моря, с тем, чтобы оттуда сами турки доставляли ее по назначению. И этот изворот не ускользнул от бдительности блокировавшего Дарданеллы контр-адмирала Ракорда. По получении от него донесения о новой проделке Гейден поспешил предупредить ее. Блокада была несколько растянута к западу, по берегу Македонии; в переписке, возникшей по этому поводу между Гейденом и графом Дандоло, русский адмирал, со свойственными ему твердостью воли и сдержанностью форм, сумел настоять на неприкосновенности блокады. А в Петербурге вдруг было решено ограничить блокаду одними Дарданеллами…

Англия, по-видимому, поручила это дело Австрии. Лондонский кабинет, очевидно, полагался на формальное заверение знатока Средиземного моря, адмирала Коллингвуда, что в зимнее время блокада Дарданелл, при постоянно дующих там в это время года порывистых северных ветрах и даже весьма частых бурях, дело безусловно невозможное ни для каких судов в мире. Но лондонский кабинет сосредоточил все свои усилия, чтобы воспрепятствовать исполнению другой меры, на принятие которой вызвали Гейдена настояния графа Каподистрии и собственное возмущенное чувство человеколюбия. Эта мера была – блокада Кандии. Первоначально она была предпринята тремя союзными эскадрами в исполнение Лондонского договора, постановившего, что главная задача эскадр – противиться доставлению Ибрагим-паше, в Морею, всяких продовольственных и боевых припасов и войск. Между тем именно Кандия, по своему решающему стратегическому положению, была избрана Ибрагимом для склада в ней всевозможных запасов. К несчастию, именно Кандия же, вопреки настойчивым протестам не только греков, но особенно России, не была включена Лондонскою конференцией в состав владений будущего греческого государства. В вызванной этим обстоятельством дипломатической борьбе на стороне греков оказалась одна Россия, имея против себя не только Англию и Францию, но и Австрию, – как видно из упреков последней графа Нессельроде в его депеше к Татищеву от 24 февраля 1829 года[48]48
  «Мы не можем быть довольны, – сказано в этой депеше, – тем смыслом, в каком высказался князь Меттерних на счет будущих пределов Греции, так как он стремится ограничить ее одною Мореей и Цикладами… Он противодействует в Лондоне нашим усилиям… вразумить наших союзников в необходимости наделить новое Греческое государство более обширною территорией…»


[Закрыть]. Между тем немедленно по принятии конференцией окончательной резолюции об отторжении от Греции самого геройского, самого настойчивого защитника прав эллинской национальности, было постановлено и снятие блокады Кандии, как владения турецкого, которым Порта имела-де полное право распоряжаться по своему усмотрению. Геройская первоначальница всех взрывов эллинского национального сознания, обагренная кровью Кандия оказалась брошенною на мстительный произвол алчущего крови ее дикого зверя!

Эту страшную будущность предсказал граф Каподистрия, и едва было вымолвлено прорицание, как оно уже подтвердилось. Де Риньи сообщил Гейдену, с какою поспешностью египтяне поспешили воспользоваться отменой блокады Кандии. Прибывший в Суду Сулейман-паша немедленно стал расправляться по-турецки с злополучною Кандией, злобно подтрунивая при этом над верой всех турецких христиан в спасительную помощь единоверной с ними Европы. Произошли страшные избиения. Сдаваясь отвергнутым и Малькольмом, и де Риньи просьбам Каподистрии, Гейден взял на себя отправить два судна для крейсерства между Кандией и Бурдрумом[49]49
  Совр. г. Бодрум (Турция). (Примеч. ред.)


[Закрыть]. Вскоре русскими крейсерами были захвачены двое египетских судов. Блокада стала действительною. Эта мера спасла Кандию, но она вызвала в Англии настоящую бурю. Граф Гейден был обвинен в превышении власти, в нарушении подписанного и его правительством приговора держав, русское же правительство – в вероломных секретных инструкциях, противоречащих его официальным заявлениям. Гейдена предупредили, что лондонский кабинет предложил своим купеческим судам в Египте не обращать внимания на блокаду Кандии, ручаясь им в получении за все претерпенные ими за нарушение блокады убытки полного вознаграждения от России. Несмотря на все угрозы Англии, на требования ее, чтобы немедленно была снята блокада, граф Нессельроде, в заключение депеши к князю Ливену, от 3 апреля 1829 года, привел следующее благородное, хоть и простое соображение: «Государь предписывает вам обратить внимание английского правительства на следующий факт. В трактате не сказано, что остров Кандия составляет часть Греции. Но следует ли из этого, что на глазах соединенных сил трех первых держав в мире жители этою острова должны быт преданы мести и зверству турок?»…

Этим решающим доводом была прекращена переписка о блокаде Кандии. Благодаря решительности Гейдена злополучный остров избавился на время войны от грозившей ему страшной участи. Но по окончании войны, вопреки торжественным протестам России, Кандия снова была предана Европой в когти неисправимого дикого зверя…

И вот – свершились определения неисповедимых судеб. Вопреки всем препятствиям и угрозам, вопреки всем зловещим предсказаниям, громовой удар Наварина оказался первым шагом России на многотрудном, но славном поприще, три года спустя завершенном в Адрианополе.

Придет время, когда и в Западной Европе потомство с гордостью будет вспоминать бессмертные имена Гейдена, Лазарева, Грейга и стольких других русских моряков, своей неустрашимостью, своим сознательным и просвещенным самоотвержением содействовавших торжеству великого дела. В настоящее время вся Россия с признательностью поминает полувековую годовщину их бессмертных подвигов, не разлучая в этой благодарственной тризне русских героев с их доблестными товарищами английской и французской эскадр. С особенной признательностью будет Россия поминать с именами Гейденов и Лазаревых благородную историческую личность Эдварда Кодрингтона. На этот путь уже направил нас незабвенный в Бозе почивший государь. По возвращении с достославного похода Эдвард Кодрингтон нашел в правительстве своего отечества одну неблагодарность. Но стоит сличить оскорбительный прием, встреченный им от герцога Веллингтона, с радушным приемом, всемилостивейше оказанным ему русским царем, чтобы понять те чувства восторга, с какими Эдвард Кодрингтон до самой кончины отзывался об императоре Николае Павловиче и об «одном из самых хорошеньких двенадцатилетних юношей, каких только я когда-либо видел», говоря его собственными словами[50]50
  См. в Приложениях письмо Кодрингтона из Петербурга, от 24 сентября 1830 года.


[Закрыть]. И вот – благословением Господним этот миловидный юноша возмужал, пошел по следам Петра Великого в деле преобразования Богом вверенной Ему страны, и великодушно выступает ныне на путь, открытый Ему бессмертным отцом, взяв в свою мощную десницу святое дело, начатое незабвенным родителем… Воодушевленные его примером современные моряки наши, Дубасовы и Шестаковы, так же геройски идут по следам своих бессмертных предков русской морской семьи, оказываясь вполне достойными преемниками наваринских героев.

В настоящей брошюре не раз указывалось на факты, устанавливающие между войной 1827–1829 годов и теперешнею разительное сходство. Но в общей характеристике великих событий, ознаменовавших обе эти кровавые годины, громовому удару Наварина особенно соответствуют во многих отношениях столь блистательно открывшие настоящий поход громовые удары наших переправ через Дунай в виду ожидавшого их неприятеля, разрыв центра неприятельского операционного фронта, столь же отважный, как и искусный захват перевалов чрез Балканы, и движение в забалканскую Болгарию. Не менее разительно сходство между событиями, последовавшими за этими громовыми ударами. В обоих случаях выступает неизбежное, но всегда прискорбное влияние дипломатических соображений на военные действия. И в 1828 году, и ныне, не говоря о других проявлениях этих влияний, на первом плане оказывается роковая малочисленность наших армий, затянувшая военные действия на срок гораздо более отдаленный, чем первоначально ожидалось. Благодарение Богу, – в настоящее время дипломатическая обстановка несравненно благоприятнее для нас, чем была она в продолжение кровавого периода 1827–1829 годов… Если уже минувшие факты указывают на сходство настоящего похода с великими событиями первой турецкой войны предыдущего царствования, то никто в Европе, не исключая и самой Турции, не сомневается в тождественности грядущего исхода настоящей войны, с победоносным исходом войны 1829 года… Все дело в терпении, в выносливости. И в этом отношении современная Россия не уступает не только России 1828-го, но и России 1812 года. Великое дело не обходится без великих жертв. Чем больше эти жертвы, тем обширнее и результаты.

Не волею слепого рока, а устроением Божественного Промысла льется ныне русская кровь по долинам Дуная и Аракса. Как и в 1828 году, само Провидение ведет ныне Россию не к полумерам, а к совершению решительного поворота в судьбах Востока. В Наварине, в самом разгаре огненного урагана, за погрузившимся в волны магометанским судном, всплыл образ Богородицы Многомилостивой. То было знамение грядущего торжества честного Креста над агарянским полумесяцем! Да будет же и ныне таким же знамением совпадение полувековой годовщины этого чудесного явления с тяжкою годиной настоящего похода! Да сплотятся теснее этой достославной тризной узы родства между Россией и ею одною освобожденною Грецией, и ею одною же освобождаемыми ныне прочими страждущими под агарянским игом братьями по честному Кресту! Милосердием Господним и для этих несчастных близок ныне час освобождения. Временными неудачами нашими, дорого купленною нами победой лишь упрочится и расширится это святое дело на прославление бессмертного имени Царя-Освободителя, на вразумление нечестивых в суетности их противодействия… Ведь наша сила – честный Крест, яко с нами Бог!..

Граф Гейден и Лазарев

Начальник русской эскадры под Наварином граф Логин Петрович Гейден был родом голландец. Он родился в Гааге 25 августа 1772 года и уже на одиннадцатом году от роду бороздил океан под руководством известного адмирала Кинсбергена. Бурно протекла молодость будущего героя, и политические треволнения не раз заставляли задумываться молодого человека, при имени которого впоследствии задумывался супостат на волнах стихии, не менее прихотливой, чем и политика… По возвращении из продолжительного плавания в Ост-Индии лейтенант граф Гейден нашел важные перемены в отечестве вследствие известных смут и политических раздоров. Ввиду неудержимого вторжения французов наследный штатгальтер, вместе с принцами и своим семейством, был вынужден искать приюта на чужбине. Потомки знаменитого Вильгельма, принца Оранского, были спасены графом Гейденом. Как всегда пренебрегая опасностью, этот верный служитель монархического начала и приверженец дома Оранского, вместе с адмиралом Вайландом, перевез в Англию именитых странников на 19 рыбачьих лодках…

Продолжать ли рассказывать до сих пор еще свежие в памяти события 1795 года? – Вернувшись из Англии в Голландию, граф Гейден был вскоре арестован партиею мнимых патриотов и посажен в тюрьму, где пробыл в течение трех месяцев. Трудно сказать, что ожидало бы его, если бы граф не решился оставить свое отечество, уже не представлявшее ему ничего отрадного. Переодетый в крестьянское платье, чтобы избежать преследований «патриотов», граф перешел границу Голландии, прибыл в Петербург и поступил на службу Великой Екатерины капитан-лейтенантом Черноморского гребного флота.

В предыдущих главах, а также в Приложениях, помещены подробные отзывы о графе со стороны многих лиц, с которыми ему приходилось быть в сношениях. Прибавлять к этим отзывам нечего: они ясно характеризуют светлую личность покойного героя, его глубокий, многосторонне образованный ум и прекрасные качества его сердца; услуги же, им оказанные России, до сих пор еще у всех на виду и не нуждаются в напоминаниях.

Русское подданство граф принял в 1810 году, по получении известия, что Голландия вошла в состав французской империи; переходя в новое подданство, покойный с высочайшего соизволения сохранил графское достоинство Римской империи, издавно принадлежавшее знаменитой фамилии Гейденов. В новом отечестве своем граф Гейден подружился с товарищем по флоту, будущим морским министром А.В. Моллером, только что возвратившимся из похода против французов в Голландию, в продолжении коего им был взят на абордаж состоявший во французском флоте голландский линейный корабль «Бешкельред». Последние шестнадцать лет жизни граф провел в Ревеле[51]51
  Совр. г. Таллин (Эстония). (Примеч. ред.)


[Закрыть], в должности военного губернатора и главного командира Ревельского порта. 5 октября 1850 года весь Ревель, от мала до велика, оплакивал кончину графа Логина Петровича, а 8 октября, в годовщину знаменитого разгрома, прах усопшего героя Наварина был внесен в Вышгородскую лютеранскую церковь…

Ближайшим сподвижником графа Л.П. Гейдена в Наваринском сражении, как известно из предшествовавших глав, был начальник штаба русской эскадры и командир адмиральского корабля «Азов», Михаил Петрович Лазарев. Россия и Черноморский флот не забудут этого имени, и память о нем сохранится на веки вечные на страницах нашей истории от наваринского разгрома до знаменитой Севастопольской обороны… Лазарев воспитывался в Англии и, по возвращении в Россию, вскоре обратил на себя общее внимание двукратным плаванием вокруг света; в первый раз – на корабле «Суворов» от Российско-Американской компании, а затем на шлюпе «Мирный» в экспедиции к Южному полюсу. Еще более знаменитым считается его кругосветное плавание на фрегате «Крейсер» в 1822–1825 годах в звании начальника экспедиции. Плавание «Крейсера» признается первым дальним походом специально устроенного военного судна; но отзывам же моряков, сооружение этого фрегата и порядки, на нем введенные, послужили впоследствии образцами для всего вообще Черноморского флота. Под командою Лазарева на фрегате «Крейсер» в то время проходили практическую школу морского дела: будущий герой Синопа и Севастополя Нахимов, будущий адмирал, посланник и министр Путятин, известные впоследствии Бутенев (один из героев Наварина), Куприянов и некоторые другие лица.

Два года спустя Лазарев записывает свое имя в историю как командир корабля «Азов» под флагом начальника русской эскадры в Наваринском сражении. Донесение графа Л.П. Гейдена о командире «Азова» уже известно; остается прибавить, что отзыв начальника эскадры о командире адмиральского корабля был выражением мнений всех очевидцев великого события, как русских, так и чужеземных…

Мы долго не кончили бы, если бы занялись перечислением дальнейших подвигов бесстрашного героя Наварина, впоследствии главного командира Черноморского флота. В эту важную должность Лазарев вступил в 1838 году после адмирала Грейга. Трудно высказать немногими словами – чем был Лазарев для Черноморского флота. Он был всем: энергическим преобразователем флота на лучших современных основаниях, мудрым его руководителем, горячим защитником его интересов, его душою в высшем значении слова… Лазарев трудился не только для флота, находившегося под его начальством, но и для флота будущего: он создал блестящую плеяду знаменитых моряков и, сходя под мирную сень тихой могилы, мог бы сказать, что для черноморцев он не умирает. И это была бы правда. Покидая нас, Лазарев завещал нам Корнилова, Нахимова, Новосильского, Истоминых, Метлина, Лесовского, Посьета, Бутаковых, Унковского, Попова, Аркаса, Перелешиных, Керна и других; как предсмертное завещание он оставил нам традицию, и пока память о Лазареве будет дорога русскому моряку, – у нас всегда найдутся Дубасовы, Шестаковы, Барановы, Скрыдловы, Новиковы…