Текст книги "Три Германии"

Старшие товарищи-профессионалы. Учёба и книги дают возможность определить личные пристрастия в избранной профессии, но только старшие коллеги, готовые щедро делиться богатым личным опытом, помогают обрести профессиональную уверенность и зрелость. Институт иностранных языков – художественный перевод и журналистика – Германия. Несложная схема превращения интересов и знаний в профессию: для москвича не такая уж редкость. Если она повторяется в жизни двоих – с мини-промежутками в развитии карьеры – это случайность. А если те же люди становятся друзьями – это уже судьба. Её благородие Госпожа-Судьба, она же Госпожа-Удача, столкнувшая меня с одним из лучших германистов России и подружившая нас, сделала мне щедрый подарок. Самое замечательное было в том, что судьбоносное пересечение произошло не единожды. Судьба словно желала убедиться: а достоин ли я этой дружбы? Если верить в мистику, то незримые пути наших душ впервые пересеклись где-то неподалёку от Большой Ордынки, потому что мы с Кареном Карагезьяном ходили в одну и ту же школу. Но, будучи на три года старше, учился он в другом классе, что исключало близкий личный контакт. В институте мы столкнулись лицом к лицу на переводческом факультете. И сразу возникли симпатия и уважение к этому умному, скромному и достойному человеку, так великолепно владевшему немецким и преподававшему у нас перевод, наряду с другим могиканином перевода Михаилом Яковлевичем Цвиллингом. В нашей группе Карен был любимым педагогом. Однажды Рудик (Рудольф Иванов) обратился к нему со словами «Карен Каренович». Карен с мягким юмором поправил: «Отца моего звали Каром, поэтому я – Карен Карович». Из всех институтских «немцев» он стал первым советским студентом, которого отправили на стажировку в Германию, в Хайдельберг, где в то время преподавал знаменитый славист профессор Алетан. Много лет спустя познакомился с ним и я. Отношения «преподаватель – студент» создавали известную дистанцию, но Госпоже-судьбе было угодно вновь скрестить наши пути-дорожки. Опубликовав в журнале «За рубежом» свой первый зарубежный очерк (о жизни конголезских шаманов), я получил право работать в редакции и к своей великой радости узнал: в европейском отделе у В. Д. Осипова работает Карен. Там с постепенно укреплявшихся товарищеских отношений, собственно, и началась наша дружба. А потом Карен пригласил дружную европейскую кампанию, душой которой была Нина Сергеевна Ратиани, к себе домой, на Нижнюю Масловку, где нас принимала Нина – его любимая жена, внимательная хозяйка, проницательный человек с добрым сердцем, живым умом и поразительной способностью умиротворять мятущиеся души. Мы с Кареном, наверное, остались бы добрыми приятелями, если бы вновь не вмешалась в наши отношения благодетельная Госпожа-Судьба. Угодно ей было, чтобы в следующий раз встретились мы уже в Германии. Именно там Нина и Карен стали для нас друзьями на всю жизнь. Когда я работал в Кёльне от АПН, представительство которого формально подчинялось пресс-отделу посольства, свобода передвижения по стране ограничивалась для меня этим статусом. Но корреспондент «Нового времени» Карагезьян мог поехать куда заблагорассудится. Так начались наши путешествия по Германии. Однажды мы настолько увлеклись, что чуть было не въехали во Францию по никем не охранявшемуся мосту через приток Мозеля. Тогда это было бы вопиющим нарушением режима нашего пребывания в ФРГ. Опомнились на мосту. Пришлось давать задний ход, благо дорога была пуста. В последующие годы вплоть до возвращения в Москву мы вместе бывали в стольких заветных уголках Германии и соседних стран, что рассказов об этом хватило бы не на одну книгу. Города, замки, крепости, живописные деревни. Благодаря Нине, Карену и другим друзьям – участникам коротких и длинных путешествий – лучшие годы нашей жизни обогатились незабываемыми впечатлениями.

Чутким отношением, профессиональными советами и дружеской поддержкой обязан я и другому корифею международной журналистики – Владлену Кузнецову, долго работавшему в журнале «Новое время». До этого он трудился в «Правде», нрав имел независимый и порядочность ценил выше всего. После известного доклада Хрущёва сталинизм осудил бесповоротно и потому в Бонне, куда он приехал корреспондентом «Социндустрии» в 1971 году, на дипломатической вечеринке по случаю Дня Конституции пить за Сталина отказался. Куда надо донесли, Кузнецова выслали, и он более 10 лет числился невыездным. С началом перестройки последовало формальное извинение от КГБ. Кузнецов перешёл на дипломатическую работу – Генеральным консулом России в Гамбурге, плодотворно и чутко руководил отправкой в нашу страну гуманитарных грузов немецких благотворителей. В трудные для России 90-е годы активно содействовал развитию партнёрских связей между С.-Петербургом и благотворительным фондом самаритян Гамбурга (они помнили его и приехали в Пахру на юбилей большой делегацией). Он с честью выдержал кампанию травли и клеветы, которую развернули на чужой территории (в немецких СМИ) бывшие партаппаратчики, не прогнулся перед ложными авторитетами и не сломался. Я написал об этом большой очерк и предложил его, разумеется, «Известиям». Его не напечатали, а я получил из редакции следующий факс: Зам. гл. редактора В. Надеин Е. Бовкуну: Женя, над материалом о Кузнецове сейчас в отделе работают. Но коллеги выражают опасение относительно того, удастся ли после публикации доказать истинность приведённых утверждений в случае, если «задействованные» в истории немцы обратятся к суду. Мой ответ: после того, как автор получит по факсу правленый текст и согласится с ним, он будет нести ответственность за каждую букву материала. Не наше дело, говорю я, учить Бовкуна немецким законам. Вопрос: правильно ли я говорю? Привет – Надеин. 10 марта 1992 г. Я готов был нести ответственность за все буквы, но, очевидно, мнение коллег отдела перевесило полномочия заместителя главного редактора. Очерк опубликовали другие СМИ. И я восхищаюсь гражданским мужеством Владлена Кузнецова, его мастерством профессионального журналиста и талантом дипломата. Душа его осталась чистой перед Богом, людьми и самим собой. В последние годы наша многолетняя дружба приобрела дополнительную – «хлопотливую» основу – соседство по дачам в кооперативах «Известий» и АПН.

Завистники и недоброжелатели. Если человек, успешно завершающий свои проекты, скажет, что у него нет завистников или недоброжелателей, значит, скорее всего, он об этом просто не знает. В детстве родители не говорили мне: «С этим мальчиком не дружи, он плохой». О некоторых опасениях мамы на этот счёт я догадывался по её демонстративным вздохам, а сам привык руководствоваться простым правилом: чувствуешь проявление искренней встречной симпатии, значит всё в порядке. Недостойные, конечно, были. В институте на одной из тусовок с ребятами из МГИМО я познакомился с Валентином Беловоловым – симпатичным, но разбитным парнем, любителем красивой жизни. Мне он не понравился ни своим подобострастием в обращении с иностранцами, ни тем, что шепелявил. Но он оказался прилипчив и гораздо лучше меня владел разговорной немецкой речью. В разных компаниях Беловолов пробивался ко мне, «опекал» меня, взяв на себя роль опытного наставника по части установления интересных контактов. В то время я интенсивно изучал немецкие диалекты и захотел овладеть голландским языком, хотя бы основными навыками. Кое в чём преуспел и по заказу одного издательства перевёл с голландского небольшой рассказ. Пожилая женщина-редактор перевод похвалила. Мы поговорили о том – о сём, после чего она, ненадолго остановив на мне взгляд, сказала: «Знаете, что – не дружите вы с Беловоловым. Вчера он заходил к нам и все уши прожужжал про вашу бездарность и навязчивость». Я перестал думать о Беловолове и бывать в компаниях, где можно было с ним пересечься. Годы спустя на банкете с зарубежными гостями он полез ко мне обниматься, шумно расхваливая меня какому-то незнакомцу. Я поспешил уйти и с тех пор, слава Богу, больше его не встречал. А когда собирался в Кёльн заместителем редактора журнала «Советский Союз сегодня», моим приятелем на несколько лет стал Сергей Гук. Сблизили нас журналистские интересы, а также общие заботы: как лучше отдохнуть зимой и где достать хорошее мясо. Мне импонировали люди с чувством юмора, а Гук без конца сыпал шутками и анекдотами. Правда юмор его часто опускался до грани непонятного внутреннего ожесточения. Он ушёл учиться в аспирантуру, потом вернулся в АПН и уехал в Западный Берлин заведующим бюро. А я в это время вернулся из первой командировки и трудился над рукописью книги «В полдень, у ратуши». Гук написал роман о террористах, напечатав отрывки из него в «Молодой гвардии», где за год до этого вышел мой очерк «Правда, которую держат в подвале», составивший центральную часть премиальной книги. Затем я перешёл в «Известия» и уехал в Германию собкором, а он приезжал туда в командировки, и я возил его Бонну на журналистские мероприятия. Однажды, когда мы выруливали на людную улицу, дорогу перебежал подросток. Гук пошутил: «Дави ты эту немчуру!» Меня это неприятно покоробило. Гук очень хотел тоже перейти в «Известия» и своего добился. За рюмкой признался: «Честно сказать, надоело идти по твоим стопам». В газетах, действовало правило ротации собкоров. Я считал Гука вполне подходящей кандидатурой и готовился, когда выйдет срок, передать эстафету именно ему. Но Голембиовский с заменой не торопился, и Гука это стало раздражать. Он завёл дружбу с одним из пришлых, втягивал его в свои интриги. Обычно преемники стараются поддержать коллегу, которого должны менять, следят, чтобы его материалы публиковались вовремя. Гук проталкивал свои заметки. Я не стал «принимать ответные меры», жаловаться начальству, руководствуясь принципом: надо добросовестно делать свою работу, а там как Бог даст. Приятельство наше кончилось, словно его и не было.

Третья Германия

«Известия» и жизнь «на вулкане». Вторично, весной 85-го, меня забросила в Германию судьба в лице «выездного отдела» ЦК КПСС. Если «вторые корреспонденты» ведущих газет нередко проходили контроль по линии спецслужб и не были обязаны отчитываться перед Старой площадью, то «первые лица» должны были пройти собеседование в ЦК, даже если были беспартийными. Нас с женой (она оставалась беспартийной) пригласил к себе заведующий выездным отделом Севрук. Через несколько лет, при очередной перетряске аппарата ЦК, его по иронии той же судьбы, направили в «Известия», и он пробыл в должности заместителя главного редактора до августовского путча 91-го, после чего его уволил коллектив. А тогда он наставлял нас на путь истинный, советовал «не залезать в государственный карман». О соблюдении идеологической нравственности речь не шла. Видимо, она считалась делом второстепенным. Заповедь «Не укради!» заботила партийного работника куда больше, и в чём-то он был прав. В зарубежных представительствах на воровстве или пьянстве сотрудники АПН попадались. У руководителя кёльнского бюро Вадима Ананьева при загадочных обстоятельствах пропали из сейфа 20 тысяч марок. Об аналогичных эпизодах я вспоминал потом, а тогда советы Севрука меня шокировали. И мог ли я предположить, что столь незначительная беседа с партийным бюрократом положит начало 20-летнему периоду моей жизни в той Германии, которую в юношеские годы я представлял себе, как достойный самого внимательного и всестороннего изучения объект своих чисто литературных интересов… Закрыв за собой дверь кабинета на Старой площади, я вскоре перешагнул порог боннского корпункта «Известий» в доме на Вулканштрассе, который надолго стал моей служебной квартирой. Но благодарить за это я должен был не Севрука. Ключевую роль в неожиданном перемещении сыграл совсем другой человек – мой старший коллега и опытный журналист, предыдущий многолетний шеф-корреспондент «Известий» в ФРГ Альберт Григорьянц. На южной окраине Бонна в Мелеме, где с обычными виллами соседствовали резиденции Нигерии и Непала, на втором этаже небольшого дома он занимал трехкомнатную квартиру, чем-то напоминавшую обиталище «трёх медведей»: огромная гостиная, затем комната поменьше, она же – кабинет и спальня и совсем маленькая – детская. Квартира не слишком часто меняла хозяев, но в распоряжении корпункта «Известий» числилась давно. Николай Полянов снял её для газеты еще в конце 60-х. А затем она перешла к Григорьянцу. Я бывал у него во время первой командировки вместе с корреспондентами «Правды» и «Нового времени» Володей Михайловым и Кареном Карагезьяном. В одно из летних воскресений 78-го, когда мы с женой гостили в Бонне у Карагезьянов, Альберт пригласил нас в Мелем полюбоваться панорамой правого берега Рейна со знаменитой Скалой дракона и оценить кулинарное искусство его супруги. Тогда у меня и в мыслях не было, что я унаследую этот беспокойный райский уголок на целых 20 лет. А несколько лет спустя, когда я, вернувшись из первой командировки, надумал уйти из АПН (Михайлов и друг Ник Ника Жень Жень Григорьев приглашали в «Правду», в «Труде» предлагали работу с шансами сменить в Бонне Сашу Анциферова) мне домой позвонил Альберт (случилось это весной 84-го, рокового года по Орвеллу): «Толкунов уходит в «Верховный Совет и позвал меня с собой. Газета остается без германиста. Хочешь перейти в «Известия»? Я хотел, но меня не отпускали. Секретарь парткома Нукзар Матиашвили отрезал: «Мы не можем остаться без ведущего германиста. А уйдёшь самовольно, влепим выговор с занесением, и тогда уж уволим без характеристики». Поначалу не хотел меня отпускать и Наумов. Примерно за год до этого он сказал мне, что скоро освобождается место корреспондента в ФРГ. Но назначение затягивалось. Наумов перестал о нём вспоминать, а когда я решился задать вопрос, он с оттенком сожаления произнёс: «Знаете, Женя, не всё от меня зависит. Звёзды вмешиваются». Коллеги раскрыли секрет: ставку отдали родственнику одного генерала. Незадолго до телефонного звонка Альберта Павел Алексеевич предложил мне место заведующего бюро АПН в Швейцарии. Но административная работа не прельщала меня, я отказался, и хорошо сделал, потому что через месяц швейцарцы закрыли это представительство в Берне, а заведующего бюро А. Думова выслали, обвинив его в шпионаже. Шутливо отговаривал меня от Швейцарии и Ник Ник: «Ну куда ты поедешь? Они же говорят не по-немецки, а на своём швицер тютч»! Я твёрдо решил покинуть АПН, хотя сомневался, что смогу избежать скандала. Григорьянц успокоил, обещая поговорить с главным редактором «Известий» Толкуновым, который до этого возглавлял АПН. Не знаю, что он говорил Наумову, но Павел Алексеевич, вызвав меня к себе, сообщил: «В «Известия» я не могу вас не отпустить. Такой шанс хорошему журналисту дважды не выпадает». Потом, в Германии, на служебной квартире корреспондента АПН, я однажды увиделся с Наумовым, а в Кёльнской гостинице – с Краминовым, когда он проездом там останавливался. И я был рад, что не подвёл своих учителей и наставников и какими-то пустяками сумел им помочь в чужом для них городе.

Международники и внутренники. В отечественной журналистике международники считались привилегированной кастой. Среди них было немало подлинных мастеров слова и дела. Однако репутацию центральных газет создавали, прежде всего, журналисты, работавшие в московских редакциях и в региональных корпунктах по всей стране. И когда гласность в результате формальной отмены государственной цензуры частично раскрепостила труд советских журналистов, появилась возможность объединять их усилия. Раскрывать важные темы сообща, не добиваясь для этого разрешения контрольных органов, известинцам мешало одно – дефицит финансирования. Поэтому, организуя приглашения для своих коллег, я не упускал случая воспользоваться хорошим отношением к «Известиям» и поддержкой со стороны Ведомства печати ФРГ, а также спонсорством фирм, фондов и промышленных союзов. Корпункт на «Вулканштрассе» стал нашим домом, всегда открытым для коллег и друзей. С Аликом Плутником мы совершили две большие поездки по Германии и написали несколько репортажей на темы, которые были не только познавательными, но и сенсационными: о проблемах изгнания и эмиграции, коррупции в ЗГВ и правах человека, о положении престарелых и гуманной смерти (эвтаназии). Запомнилось письмо детского инвалида I-й группы Евгения Содатёнкова из Даугавпилса: «Теперь мы знаем, что и в стране «победившего» социализма есть старые, больные, убогие, влачащие жалкое существование в ужасающих, недостойных человека условиях. И кто-то из них молит Бога о скорейшем конце, кто-то пытается этот конец приблизить… Страшные жизни, страшные смерти. Как бы там ни было, но, имея тяжкую жизнь, человек должен иметь право хотя бы на лёгкую смерть». Наши многополосные очерки («Звуки военного оркестра тонут в Матроской тишине», «Процесс» и др. расследования с продолжением вызывали потоки читательских писем). С Виктором Толстовым мы изучали методы защиты прав потребителя, публикуя обзоры и эссе в специальном приложении «Экспертиза». С помощью региональных собкоров Капелюшного и Матуковского удалось организовать долгосрочную оздоровительную поездку большой группы чернобыльских детей на побережье Балтийского моря в город Норден, где их самоотверженно опекали Хайнц Вельхерт и его коллеги – местные немецкие учителя. Для Иры Круглянской я подготовил программное знакомство с немецкой системой утилизации и уничтожения мусора. Препятствия возникали с неожиданной стороны. В январе 92-го мы должны были поехать с Ирой в Штутгарт для совместной работы по предложенной ею теме, но руководство газеты не успело своевременно обеспечить финансовую поддержку проекту, и я получил от неё факс: «Дорогой Женя! Живу в замечательной стране и в замечательное время. Каждый день с утра начинаю преодолевать препятствия и по сей день всё не преодолею. Во вторник вечером буду в Берлине. В данную секунду из-за того, что Внешэкономбанк в буквальном смысле закрыл двери на замок, денег для поездки в Штутгарт у меня нет. Начальники обещали в понедельник, то есть в день моего отъезда, что-то придумать. Если бы я знала, каких мук будет мне стоить эта поездка, то даже не начинала бы думать о ней. Но теперь отказываться поздно. Увы, сейчас почти все мы тут именно так и живём, и работаем. Постараюсь позвонить от Володи Лапского (из Берлина)». В сентябре 94-го я договорился с руководством Дома Европы в Бад-Мариенберге, где неоднократно выступал с лекциями, об участии в международной конференции группы российских специалистов, включая представителя «Известий» из Москвы. Намечалось сотрудничество наркологических учреждений Германии и России, но не всё шло гладко, и я отправил в редакцию факс Светлане Туторской: «Света, вчера получил сообщение от Зиберта. Они ждут 4-х участников из России и вышлют во Франкфурт автобус – встречать делегацию. К сожалению, у них не будет перевода на английский: рабочий язык – немецкий. Но они примут на тех же условиях и переводчика. Наверное, можно найти парня, не избалованного зарубежными поездками, но способного быстро оформить выездные документы. В крайнем случае, решим вопрос на месте. Я в любом случае постараюсь приехать в Бад-Мариенберг. Для руководителя делегации, думаю, удастся организовать интервью в местной прессе. Решился ли вопрос с оплатой дороги? Может быть, все-таки дать телеграмму Голембиовскому? Речь идет как-никак о важном общественном деле, к которому причастны «Известия».

С теплотой вспоминаю творческие контакты с другими известинцами – Сашей Бовиным, Станиславом Кондрашовым, Пашей Гутионтовым, Юрой Гацелюком и Эдиком Гонзальезом и храню особую признательность за поддержку моих идей и предложений руководителям – Николаю Ивановичу Ефимову, Игорю Голембиовскому и Ивану Дмитриевичу Лаптеву. Тем более, что многие мои «идеи» вызывали у них головную боль. Поскольку меня давно волновали проблемы изгнания, и в редакции мы неоднократно беседовали об этом с Аликом Плутником, я предложил как-то главному: «Николай Иванович, давайте попробуем по-новому осветить тему западногерманского реваншизма. Пора избавляться от прежних клише». «А что значит – по-новому?» – насторожился Ефимов. Я объяснил, что хочу побывать на собраниях землячеств бывших восточных областей германского рейха и в союзах изгнанных, побеседовать с людьми, взять интервью у руководителей. Главный редактор не возражал, но предупредил: материал придётся согласовать с посольством. До этого я уже побывал на съездах землячеств Силезии и Восточной Пруссии и не услышал там ни одного призыва к реваншу; это были встречи земляков с песнями, плясками и другими чисто фольклорными элементами. Побывал я даже, как у нас сказали бы тогда, в «логове реваншизма» – в Головном союзе изгнанных в Бонне, встретился с их лидерами. Моими собеседниками были и наиболее ненавидимые в СССР – Хупка и Чайя. В статье я доказывал, что поддержание дружеских связей с бывшей родиной при отсутствии агрессивных намерений не может быть предосудительным. Как и договаривались, отнёс статью на согласование в посольство. Советник Слава Курников, спокойный и здравомыслящий дипломат, бегло просмотрев моё сочинение, сказал: «Надо кое-что подправить. Оставь». Получив через несколько дней «правку», я долго не мог понять, в чём дело. От моих рассуждений и выводов в статье ничего не осталось. Это была мидовская справка о западногерманском реваншизме. Убрав три абсолютно «непроходимых абзаца» из своего материала, я передал его по телетайпу в «Известия» и стал ждать. Всё было подозрительно спокойно. Я слегка удивился, но, развернув пришедшую через несколько дней газету, понял, что «согласовывал» статью в посольстве в первый и в последний раз: подпись моя стояла под мидовской справкой. В редакции решили подстраховаться и отправили материал на Смоленскую площадь, получив назад, естественно, то, что рассылали по посольствам в качестве бэкграунда. Я переживал, но обстановка в газетах менялась, гласность отменила опеку журналистов со стороны МИДа и ЦК, и мы с Плутником опубликовали ряд статей о проблемах миграции, завершив свои размышления выводом: Россию не пощадят глобальные изменения, и она столкнётся с теми же проблемами изгнания, что и Германия, когда придут в движение азиатские республики СССР. На момент публикации очерков проблема считалась у нас неактуальной, но мы с Аликом получили невероятное количество писем, кровоточивших острой болью.

«Западногерманский реваншизм». Этот миф был одним из наиболее «качественных» продуктов советской пропаганды. В него верили миллионы людей. Десятилетиями зловещий образ вдалбливался в наше сознание и нераздельно слился там с представлениями о том, что «реваншистские круги ФРГ» намерены перекроить послевоенные границы. И ни один советский учёный не произнёс вслух, что географический десерт к Лондонскому протоколу 1944 года в виде придуманной союзниками карты Германии в границах 37-го преследовал противоположную цель – подчеркнуть, что территориальные приобретения рейха после 1 января 1938 года потеряли силу. Карта Германии в границах 37-го не была результатом мирного урегулирования. Союзники воспользовались ею, намечая зоны оккупации побеждённого противника. Но советские учёные, а с ними и журналисты пребывали в заблуждении на сей счёт до середины перестройки. Леонид Замятин, сделавший карьеру как талантливый дипломат, обладавший трезвым умом и пользовавшийся уважением у журналистов-международников, возглавив отдел международной информации ЦК КПСС, вынужден был в 85-м в «Правде» клеймить немцев «реваншистами». Превратить карту, носившую, с точки зрения союзников, антиреваншистский характер, в продукт творчества реваншистов позволял метод подмены понятий, широко применявшийся в СССР. Советские руководители, конечно, знали, что нападать на нас ни США, ни ФРГ не собираются. Об этом доносили им надёжные агенты – Филби и Топаз. Но население стран социализма должно было оставаться в наведении относительно истинных планов Запада. Если НКВД накануне войны, располагая донесениями Зорге и других разведчиков, обязан был скрывать от народа агрессивные намерения Германии, то в эпоху разрядки появилась необходимость скрывать от народа отсутствие агрессивных намерений у империалистов. Час правды пробил лишь в конце 90-х.

Моими добрыми товарищами в самой Германии были «правдисты» Володя Михайлов, Юлий Яхонтов и Евгений Григорьев. Когда в швабском городке Мутланген состоялось первое показательное уничтожение «Першингов-1», согласно договору о сокращении ядерных вооружений, мы с Григорьевым, прибыв туда на вертолёте бундесвера, оказались в первом ряду зрителей. Ракету, которую предстояло распилить пополам, поднимал мощный кран. И когда она закачалась над нашими головами, мой коллега полушепотом шутливо спросил, вспомнив анекдот про Вовочку: «А не трахнет?». Глагол при этом был, конечно, абсолютно ненормативный. Я ответил также по анекдоту, с употреблением ненормативной лексики: «Нет не трахнет. Нужно осторожнее». Почувствовав лёгкое щекотание за левым ухом, я, обернувшись, увидел длинный микрофон в чёрной мохнатой оболочке и улыбающегося до ушей американского коллегу. «Карашо, ребьята!» – прокомментировал он по-русски и успокоил нас уже по-немецки: «Не волнуйтесь, это пойдёт только на Америку. Ваших голосов там никто н знает». Это было самое короткое и самое неприличное интервью, которое дали иностранному корреспонденту собкоры ведущих советских газет. Общение с коллегами в Германии было частым и интенсивным. И Господь предостерёг меня от того, чтобы довериться злоречивым интриганам и корыстолюбцам. А ведь окружают нас не только доброта, честность и коллегиальность. Называя свой служебный адрес зарубежным коллегам в Германии, я замечал понимающие улыбки. «Вулканштрассе? Ну, и как Вам живётся на вулкане?» Как ни странно, мы действительно жили у подножия вулкана, погасшего, правда, миллионы лет назад. Асфальтированная тропа вокруг бывшего жерла была частью нашего прогулочного маршрута и проходила над берегом, с неё открывалась живописная панорама долины Рейна и Семигорья со Скалой Дракона и исторической гостиницей Петерсберг. Оттуда же в первое воскресенье мая мы любовались вечерним праздником «Рейн в огне» с кострами и фейерверками. К вулкану поднимались по соседней Кратерштрассе. Огромная чаша в камуфляже всевозможной растительности находилась от нас всего в сотне метров, совсем немного возвышаясь над рекой. О доисторическом прошлом напоминали только внушительный базальтовый зубец и информационный щит. Но что такое время? 13 апреля 1992 года нас тряхнуло ночью на все пять с половиной баллов по шкале Рихтера. В Германии не было такого 200 лет. С башен кёльнского собора базальтовые резные украшения свалились. Одно из них, пробив крышу бокового нефа, проделало в полу двухметровую яму. Дом корпункта заходил ходуном, о чём заблаговременно предупредил нас тоскливым мявом умнейший кот Чак. А немцы по соседству с 6-этажным жилым домом советского посольства на Петер-Швинген-штрассе стали свидетелями редкого зрелища. Все его обитатели высыпали во двор, спасая «самое ценное»: женщины, как одна, были в шубах, мужчины держали в руках видеокамеры и телевизоры.

18 марта 1986 г. Премьер-министр Саара Оскар Лафонтен Е. Бовкуну:… Мне перевели Ваш очерк о Сааре в «Известиях». Мы и в самом деле – «Земля мостов». Спасибо за доброжелательный тон и за столь редкую теперь объективность в освещении исторических событий. Я разделяю Ваши обобщения и взгляд на судьбу таких регионов, как Саар. Мне как премьер-министру этой земли особенно импонировал заключительный вывод статьи – о необходимости устранения предрассудков и наведения мостов… Я решительно поддерживаю Ваш призыв. Меня порадовало, что очерк «Мосты Саара» получил благоприятный отклик у читателей «Известий». О. Лафонтен. Людвигплац, 14. Саарбрюккен.

Басни Наполеона. В марте 99-го подал в отставку один из самых ярких левых политиков Германии Оскар Лафонтен – антипод консервативного баварца Франца-Йозефа Штрауса. Даже во времена крупных скандалов политики не уходили со сцены столь шумно и бесповоротно. Лафонтена считали политиком вертикального взлёта. Он сразу стал заметной фигурой в СДПГ. Сначала обер-бургомистр Саарбрюккена, потом премьер-министр Саара. В период обновления партии и выработки новой программы его причислили к политическим внукам Вилли Брандта, Лафонтен представлял интересы левого крыла, традиционного – наиболее сильного. Но отношения с другими партийными лидерами у него не сложились. Тем не менее, в 1990 году социал-демократы выбрали кандидатом в канцлеры именно Лафонтена. Уже тогда, оправдывая популизм, он говорил: «Лучше быть популистом, чем непопулярным». Во время предвыборного митинга его опасно ранила психопатка Аделаида Штрайт. И это повлияло на его характер: он стал более резким и непримиримым оппонентом. Лафонтен дважды отказывался стать председателем СДПГ. Этот пост предлагал ему сначала Брандт, потом Фогель. В 95-м, на съезде в Маннхайме он решил, что настал подходящий момент, и блестящей, фундаментальной речью сместил конкурента Шарпинга с поста председателя. Но оставался другой соперник – Шрёдер – целеустремлённый премьер Нижней Саксонии. Он представлял в партии иное направление – центристское. В СДПГ установилось двоевластие: партийную политику продолжал определять Лафонтен, управлять государством готовился Шрёдер. Лафонтену как рядовому министру отводилась скромная роль в принятии общегосударственных решений. Он жаловался друзьям, что о многих изменениях курса кабинета узнает из газет. Позиции Лафонтена и Шрёдера вступили в неразрешимое противоречие, прежде всего, в области финансов. Лафонтен это понял и поступил неординарно. Двоевластие кончилось. Осенью того же года он окончательно рассчитался с СДПГ, опубликовав книгу «Сердце бьётся слева», которую острословы назвали «Баснями Наполеона»: из-за внешнего сходства Лафонтена с Бонапартом и фамильного – со знаменитым баснописцем. Но это были не басни, а ядовитая сатира. Автор открыл огонь по канцлеру Шрёдеру и его команде. Список обвинений был внушительным: недостаток честности и правдивости, кадровые интриги, профессиональная непригодность, а главное – забвение интересов левого большинства СДПГ. Это был самый драматичный период внутриполитической борьбы в Германии за несколько десятилетий.

28 января 1987 г. Владелец «Музея Людвига» в Кёльне, профессор Петер Людвиг Е. Бовкуну:… Меня очень порадовали публикации в «Известиях» и Ваше письмо. У меня есть идеи относительно дальнейшей судьбы моей коллекции и, если Вы не возражаете, мы могли бы обсудить их у меня дома в Аахене. Звоните в любое время…