Текст книги "Три Германии"

4 сентября 1979 г. Юрий Бовкун Евгению Бовкуну: Здорово, братан! Живу в Вюнсдорфе, в 36 км. от Берлина. Работаю переводчиком в прокуратуре ГСВГ. Жилищные условия неважные – обитаем в бывших гитлеровских казармах, если не в кайзеровских. Комната отдельная, но с тонкой перегородкой, слышно всё. На весь коридор по одному туалету для мужчин и женщин. Горячая вода два раза в неделю, один кран в общем умывальнике и общий душ. Готовлю на электроплитке, в комнате. Получаю 520 марок. Почти всё уходит на питание, много соблазнов после Союза. Снабжение в Вюнсдорфе, правда, лучше, чем у немцев. Скучаю по дому, родным и друзьям. Досуг примитивный: кино, концерты, библиотека в Доме офицеров. Телевизора нет. Языковой практики мало. В основном, работа письменная. Если будешь писать, будь аккуратнее: письма проверяются. Это тоже угнетает. На скорую встречу не надеюсь. Юра.

Юра, Юрка, Юрочка. Известие о рождении брата я встретил восторженно. Историй про аиста и капусту мне никто не рассказывал, хозяйка дома в Теньках прямо сказала: «Твоя мама родила ребёночка, который был у неё в животике. Скоро его принесут. Не обижай его!» Увидев братика, я поразился, что он такой маленький. Остальное же помню смутно. Застряли в памяти отдельные сцены. Угол избы, превращённый в «детскую», истошный крик новорожденного и большой чемодан, приспособленный вместо коляски. По словам мамы, я тут же в него залез и заснул в обнимку с братиком, а когда проснулся, потребовал, чтобы его назвали Юрочкой в честь двоюродного брата. Он часто кричал по ночам и плакал, потому что у мамы не хватало молока. С питанием у всех были проблемы. Хорошо ещё, что обожавшая меня соседка давала нам мёд, хозяйка – молоко и картошку. Папа регулярно отправлял нам посылки. Доходили не все. В некоторых мы обнаруживали битое стекло и куски кирпичей. Но всё же изредка нам доставались сахар или банки с вареньем из моркови, которую я с тех пор возненавидел. По рассказам мамы, я как-то умудрился достать и съесть за один присест месячную норму сахара, хранившегося в кульке под потолком – от тараканов. Она долго трясла меня за плечи, приговаривая: «Что ты наделал?» Так она наказывала меня за проделки. Юрочка всем навился. Идеальной формы голова, огромные карие глаза, чуть припухлые губы и подкупающая улыбка. Он был непосредственным, охотно ко всем шёл, со всеми заговаривал и отличался рассудительностью. Как-то ночью (Юрка перешёл тогда во второй класс) мы с мамой проснулись от шума в кухне и, поспешив туда, увидели такую картину: Юрка старательно наполнял холодной водой коричневую грелку. «Что ты делаешь?» – «Мне жарко». Прижав холодную грелку к животу, он с серьёзным видом отправился досыпать. Жившие на Старом Арбате наши друзья Голубовские – Зинаида Францевна и её дети Карлуша и Аля – в нём души на чаяли. А тётя Надя (Надежда Францевна) влюблённая в папу, утверждала, что он похож на него. Мама, очевидно, ревновала папу к тёте Наде, потому что испортила ножницами фотографию, где тётя Надя стояла рядом с сидящим папой, положив ему руку на плечо. У Юрочки нашли абсолютный слух и приняли в музыкальную школу по классу скрипки. Он быстро научился владеть кистью руки, освоил несколько мелодий, но ленился играть гаммы. Преподавательница сольфеджио (мать дирижёра Кирилла Кондрашина) говорила ему в моём присутствии: «Юра, у вас большие способности, вы в тысячу раз талантливее Яши (мальчика из той же группы), но он станет музыкантом, а вы – нет, вам не хватает прилежания, усидчивости». Родители купили подержанный рояль-прямострунку, занимавший вместе с печкой половину комнаты, но это не прибавило энтузиазма и тщеславия моему брату. По характеру он был восторженным, увлекающимся. Однажды на автобусной остановке (я вёз его в детский сад, находившийся между кинотеатром «Ударник» и «Домом на набережной») он дёрнул меня за рукав и громко зашептал, сияя от восхищения и указывая пальцем на симпатичную рыжую женщину: «Смотри, у тёти волосы золотые!» Стать выдающимся за счёт упорства он не собирался: в музыкалку ходить перестал, обычную школу бросил после 8-го класса, чтобы зарабатывать деньги. Мы с мамой так на него наседали что через два года он всё же решил получить аттестат. Поступил на вечерний факультет Иняза, но тоже прервал учёбу. Стоило большого терпения убедить его завершить образование. Восстановиться в институте помог друг Карена Коля Широков, ставший к тому времени деканом вечернего факультета. Юрка получил, наконец, долгожданный диплом. Без него он не смог бы поехать переводчиком в Восточную Германию. У него были способности к языкам. В детстве, когда мы отдыхали на Украине, под Каменец-Подольском, он быстро освоил «мову», общаясь с продавцами на рынке и выручая нас с мамой. По-немецки выучился говорить без акцента, что по тем временам было редкостью. Ко всему прочему великолепно подражал голосам актёров и политиков. Политикой он, как и я, не интересовался, в комсомол не вступил, и с поездкой в Германию возникли трудности. Уладила их Люба, первая жена, помогла завербоваться через военкомат вольнонаёмным в ЗГВ. По контракту он должен был пробыть в Вюнсдорфе три года, но уехал, отработав пол срока. Причиной стал его независимый характер. Будучи беспартийным и считая себя вправе не во всём подчиняться воинской дисциплине, во время выборов в Верховный Совет СССР не пошёл голосовать, поскольку и в Москве не ходил на избирательные участки. Сидел и слушал музыку, а когда в дверь постучался агитатор, сказал, что плохо себя чувствует. Тогда постучали, вернее, «настучали» в другую дверь. Пришлось вернуться досрочно. Талант вдохновенного кулинара, проявившийся с детских лет, когда он помогал маме на кухне, позволял нам и нашим друзьям чревоугодничать. Он великолепно готовил, превзойдя этим умением маму, которая тоже была неплохой кулинаркой. Кое-чему научился у него и я, но достичь равного совершенства в приготовлении различных блюд не смог бы. Два или три лета Юрка работал шеф-поваром в пионерском лагере, и его звали куда-то в этом качестве на постоянную работу. Помешала страсть к перемене мест. В отношениях с людьми он был очень добрым, но вспыльчивым (в маму), и эта черта создавала порой необратимые конфликтные ситуации. В Стендале, где наши специалисты строили АЭС, у него возник разлад с родителями второй жены – Гали, приехавшими погостить. Познакомившись с одним из строителей, прошедшим чистилище «Афгана», и крепко с ним выпив, он привёл его домой, усадил за стол и потребовал: «Мы все должны встать перед ним на колени: этот человек рисковал ради нас своей жизнью» и первым это сделал. Тесть, ветеран Великой Отечественной нашёл сцену нелепой и участвовать в ней не захотел. Вскоре после этого Юрка и Галя разошлись. За время двух командировок в Германию (от АПН и от «Известий») мне удалось повидаться с братом. Подъезжая к Вюнсдорфу на «мерседесе» с западным номером, я остановился у железнодорожного переезда и минут пятнадцать ожидал, когда поднимут шлагбаум. К машине подошёл пожилой немец и тихо сказал: «Будьте осторожнее, рядом – русские». Он принял меня за гостя из ФРГ. У меня не хватило духу признаться, что я – русский. По красноречивым взглядам местных жителей я оценил их отношение к советским войскам и к западным братьям. Позже восточные немцы мне сами об этом рассказывали. В контакты с освободителями они почти не вступали, видели их на военных парадах, да в магазинах. Посетители же с Запада были для них редкими птицами, залетавшими из богатого соседнего сада в тесный закрытый вольер. Умер Юра 10 июля 92-го при странных обстоятельствах. Дверь квартиры, где он жил один, взломали через несколько дней, потому что выла его собака Ральф. Он лежал на диване перед включённом телевизором, а на кухне стояла на плите сковородка с жареными грибами. Отравление, инфаркт, инсульт или постороннее вмешательство? Диагноза не было, потому что не было вскрытия. А я прилетел из Германии только 18-го. Что случилось с тобой, мой любимы брат Юрка, Юра, Юрочка? Почему меня не было рядом в последние дни твоей жизни?

В полдень, у ратуши. Исповеди на стенах подвала. В конце 70-х я возвращался из первой длительной командировки в Германию, основательно исколесив её и увидев те разнообразные ландшафты, которые вставали перед глазами русских путешественников, начиная от новгородских купцов. В Кёльне, на Апельхофплац, мне довелось провести журналистское расследование судеб узников бывшего гестаповского подвала: русских и украинцев – восточных рабочих, ожидавших казни за саботаж (что считалось активным сопротивлением гитлеровскому режиму) и оставивших на стенах свои обращения. «Следующая очередь на вешалку – наша», – написали на странице каменного дневника Аскольд Куров и Владимир Гайдай. По возвращении в Москву я опубликовал в журнале «Молодая гвардия» большой очерк, признанный лучшим материалом года, и включил его в свою первую книгу о Германии.

3 июня 1982 г. Н. Н. Бунин Е. Бовкуну: Сэр! Позвольте Вам сказать, Вы – молодчина! Мог бы сказать: «Вашу книгу читал – одобряю», как говорилось в исторической записке, которую зачитал Эренбург в конце дебатов на Правлении СП, где все ругали «Бурю»: её подписал Сталин. Не скажу, потому что… Во-первых, «Буря» мне и самому не нравилась. Во-вторых, ты, слава Богу, не Эренбург. А в-третьих, на тебя пока никто не набросился, наоборот – многие хвалят. Я тоже хвалю: например, за смелость введения неологизмов. Некоторые включил в свой арсенал. Говорю своему Жень Женю (правдисту Евгению Григорьеву): «Скажи, как интеллигентно пишет Бовкун!» Скупо соглашается. Ревнует. Твори дальше. Уверен, что не переусердствуешь. За мной два стакана шампанского. Выбирай: Домжур или Домлит. Ник Ник.

24 марта 1983 г. Ответственный секретарь по работе с молодыми литераторами правления СП СССР Юрий Лопусов – Е. Бовкуну: Женя! Секретариат ЦК ВЛКСМ, Коллегия Госкомитета СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, секретариат правления Союза писателей СССР подвели итоги Всесоюзного литературного конкурса имени М. Горького на лучшую первую книгу молодого автора. Сообщение об этом опубликуют в «Комсомольской правде в субботу, 26 марта. Тебе присуждена Премия I степени. Поздравляю со званием лауреата. В здании ЦК ВЛКСМ получишь диплом.

В свое время я составил подробные списки русскоязычных узников и передал их в советский Комитет ветеранов войны, но ими не заинтересовались: угнанные на каторгу ещё считались коллаборационистами. Лишь годы спустя стала возможной реабилитация этих людей. А я продолжал интенсивно работать с материалами об угнанных или добровольно бежавших от сталинских репрессий в Германию соотечественниках. Многие найденные документы были уникальными, никогда доселе не публиковавшимися. Интерес усиливался и личными впечатлениями. Помнилось, как под ногами хрустел серый гравий превращённого в музей концлагеря Дахау, создавая впечатление, будто идёшь по костям мёртвых узников. Работа спорилась, но в полном объеме очерки о судьбах иностранных рабочих в Германии опубликовать не удалось, возражала цензура. Чуть позже они вышли отдельной книгой в Польше, куда отправила мою рукопись сотрудница издательства АПН Маша Серебренникова. Гонорар за публикацию присвоил ВААП, откуда пришло уведомление, что могу получить причитавшуюся мне «долю» – 6 рублей, 38 копеек. Даже по тем временам сумма была смехотворная. Получать её я не стал.

26 апреля бывший заведующий бюро АПН в ФРГ Дмитрий Гудков опубликовал в многотиражке АПН рецензию «Наши коллеги – Евгений Бовкун и Владимир Молчанов – лауреаты Премии им. Горького». Меня он перехвалил, переборщив с эпитетами. Сам я считал основным достоинством своей первой книги лёгкий стиль, которым не принято было писать на такие темы, и обоснованные неологизмы, за которые потом похвалил меня Ник Ник. Редакторы и корректоры в «Известиях» потом долго вычёркивали в моих репортажах слова «беруфсфербот» и «парковка», вписывая вместо них: «запрет на профессию» и «стоянка автомобилей». Требовали писать по-русски слова «бюргер, ландтаг, ландсер, октоберфест» и другие. Оправданным неологизм становился только в том случае, если был благозвучен и, если при использовании его соблюдалось чувство меры. Хотя, разумеется, у неологизмов есть свои недостатки. А существенный недостаток второй книги «Бег времени. Тень войны» (о военной реформе в ФРГ и вооружениях бундесвера) состоял в том, что, пользуясь материалами независимой западной печати, я непроизвольно сместил акценты в оценке качества гонки вооружений между Востоком и Западом в сторону критики империализма, оставив без внимания встречную активность советского ВПК. Сотрудники издательства «Молодая гвардия» выдвинули мою вторую книгу на соискание Премии Воровского. Но у меня оказался влиятельный соперник. В издательстве мне сказали: «Не повезло тебе, Женя. Номинацию все одобрили, но сверху пришло распоряжение – премировать в этом году Анатолия Громыко и его соавтора». Я не завидовал сыну влиятельного министра иностранных дел, поскольку к наградам был относительно равнодушен. Ведь каждая из них к чему-то обязывала, создавая зависимость от «оказанного доверия», а это было жёстким ошейником.

Варианты особого мнения. Коллеги-собкоры. Погоны, корпоративная и цеховая этика. По возвращении в Москву из Кёльна меня назначили исполняющим обязанности ответственного редактора Объединённой редакции стран Центральной Европы и обещали утвердить в этой должности через месяц, чему я совсем не обрадовался, поскольку к административной работе не стремился. Но творческих единиц в Главной редакции Западной Европы АПН было всего две, и они были закреплены за опытными обозревателями – Димой Ардаматским и Феликсом Алексеевым. Я стал подумывать о переходе в одну из газет (об «Известиях» и мечтать не смел), но меня неожиданно вызвал Первый заместитель председателя правления АПН Павел Алексеевич Наумов. Ещё со времён работы в журнале «За рубежом» он был для меня образцовым журналистом-международником и к тому же германистом. Его книга «Бонн: сила и бессилие» в своё время удивила меня простым слогом, отточенными формулировками и почти полным отсутствием пропагандистских клише. «Женя, хочу с Вами посоветоваться», – сказал он, и я по ассоциации вспомнил кадр из фильма «Небесный тихоход», где опытный генерал-майор авиации умело подслащивает пилюлю, пересаживая бывшего истребителя на кукурузник. Аналогия, конечно, хромала, асом я не был во всех смыслах, но кое в чём оказался прав. «Понимаете, – продолжал Наумов, – возвращается из Западного Берлина заведующий нашего бюро, но нам некуда его посадить, кроме как на ваше место, потому что он умеет только командовать. А вам мы предложили бы место в группе обозревателей». «Но она же полностью укомплектована», – робко возразил я. «Мы увеличиваем число обозревателей, – быстро сказал Наумов. – Я знаю, что Вам по душе творческая работа, но с корреспондентскими местами у нас туго. Если умеете ждать, подождите».

11 июня 1981 г. Международный отдел Торгово-промышленной Палаты ответственному редактору стран Центральной Европы АПН Е. В. Бовкуну:… Правление Агентства печати Новости рекомендовало Вас для поездки в Западный Берлин в качестве директора пресс-центра на Торгово-промышленной ярмарке. Просим зайти к нам не позже 15 июня для обсуждения деталей поездки. ТПП. Ул. Куйбышева. Т. В. Ефремова.

Несостоявшийся скандал в Берлине. Торговая палата и другие советские организации, проводившие за рубежом выставки, часто обращались за помощью в АПН, чтобы получить информационное обеспечение. С обязанностями директора пресс-центра справиться мог бы любой, мою же кандидатуру Наумов утвердил, видимо, чтобы сбалансировать перевод в обозреватели. В Западном Берлине я уже бывал, но съездить лишний раз в город с особым статусом не отказался. Правда, ярмарка чуть не закончилась неприятностью. Непременной частью таких мероприятий считалось распространение пропагандистской литературы АПН, и у меня было три обязанности: готовить пресс-релизы, проводить пресс-конференции и сбывать посетителям брошюры и книги, в обилии привезённые из Москвы. Эффективность работы пресс-центра оценивалась в количестве распространённой политической макулатуры. В воскресенье под конец дня выставку неожиданно посетил правящий бургомистр Западного Берлина Рихард фон Вайцзеккер. Посетил как частное лицо, но сотрудники консульства расценили это как провокацию и, созвав экстренное совещание, предложили мне направить в СМИ «протест руководства делегации» против попытки Вайцзеккера представлять в Западном Берлине интересы ФРГ, которая будто бы означала нарушение Четырёхстороннего соглашения. Текст в сотрудничестве с местными представителями КГБ они уже подготовили. Я отказался его подписывать, сославшись на то, что подписываю собственные сочинения как журналист и не полномочен визировать официальные документы. И добавил: в посещении выставки правящим бургомистром состава провокации я не вижу, поскольку Вайцзеккер посетил павильон как частное лицо: незадолго до закрытия и к тому же без обычной свиты, полагающейся при официальных мероприятиях. Меня долго уламывали и решили предложить газетам безымянный текст. Его и отвёз курьер в агентство ДПА. Через пол часа позвонил редактор западноберлинского отделения ДПА и полувопросительно сказал: «Господин Бовкун, Вы, видимо, забыли подписать текст протеста». Я ответил, что сделал это сознательно. «Но тогда мне придётся выбросить его в корзину, и в завтрашние газеты он не попадёт. Вы не возражаете?» – с явной долей сарказма осведомился немецкий коллега. Я не возражал. Скандал не состоялся. В ЦК и КГБ такие скандалы обожали. МИД, напротив, старался их избегать. На следующий день советский посол в ГДР Пётр Абрасимов, как старший по рангу, устроил разнос сотрудникам консульства. Ссориться с немцами по пустякам Москва не собиралась. После закрытия выставки осталось приличное количество нераспространённой литературы. Куда её? Не везти же обратно? И мы с помощником рискнули: ночью вынесли пачки с бессмертными творениями Леонида Ильича во двор – в контейнеры для макулатуры. Обошлось.

Привычка фиксировать особое мнение по принципиальным вопросам передалась мне от отца. Он пользовался этим внутренним правом военнослужащего в тех случаях, когда не хотел брать на себя ответственность за рискованный приказ. Начальству это не нравилось, но на войне это дважды спасало его от трибунала. В уставе бундесвера ФРГ закреплён долг неповиновения приказу, содержащему побуждение к противоправным действиям. У нас такого не было, поэтому честные поступки профессионалов нередко вступали в противоречие с общепринятой догмой. Не от таких ли противоречий заходила в тупик внутренняя политика партии и правительства, что и вынудило функционеров на Лубянке и Старой площади пойти на риск перестройки, доверив её исполнение Горбачёву! Изначальная идея перестройки фактически принадлежала Юрию Андропову.

Цеховая этика. Главлит и Главный выпуск. Думаю, не каждому журналисту везёт на друзей по своему цеху. Мне посчастливилось работать вместе с владельцами благородного пера, составлявшими цвет отечественной публицистики. В журнале «За рубежом» моими наставниками были Нина Сергеевна Ратиани, Владимир Дмитриевич Осипов, Карен Карагезьян, Владимир Борисович Иорданский и Лёня Афонин, впоследствии трагически погибший. В доме отдыха «Правды» в Елино он обходил по карнизу второго этажа зрительный зал, где в это время показывали кинофильм, чтобы через открытое окно коридора попасть в свою комнату. Упал спиной и разбился. Сам упал или столкнули? Разбираться не стали, чтобы не создавать ненужную шумиху вокруг дома отдыха центрального органа ЦК КПСС. Вот только в руке у Лёни – спортсмена, занимавшегося альпинизмом – осталась зажата пуговица, которую обнаружил местный милиционер. Либо Лёня схватил за рубашку помогавшего ему перелезть через подоконник, либо… В журнале «За рубежом» он был первым, кто доходчиво и с максимальным тактом преподал мне азы международной журналистики. С добрыми чувствами вспоминаю ответственного секретаря Юру Гудкова, заместителя главного редактора Владимира Борисовича Парамонова, зарубежовцев Лёву Боброва и Лёву Макаревича, Володю Рубцова, Илью Левина и классного внештатного переводчика Танеева (Танненбаума). Сотрудничал я с «Комсомолкой», «Журналистом» и с «Новым временем», где работали мои старшие друзья – Карен Карагезьян и опальный в то время Владлен Кузнецов. Запомнились дружеские посиделки с их остроумными коллегами Володей Житомирским и Мишей Черноусовым. Атмосфера коллегиальности всегда царила в комнате политобозревателей ГРЗЕ АПН, которую я три года делил с Ардаматским и Алексеевым. К концу 70-х в АПН было уже немало журналистов, получивших широкую известность и успешно работавших в отечественных СМИ. В том числе и Володя Молчанов, вместе с которым мы неожиданно для себя стали лауреатами престижной премии им. Горького. Я проработал в АПН почти 10 лет, но не могу сказать, что это был наиболее интересный период моей творческой биографии, хотя он и увенчался публикацией трёх книг, положительно встреченных общественностью. По материалу одной из них даже поставили радиоспектакль. Не устраивала же меня в АПН система фильтров, через которые пропускалась информация. Она существовала на всех уровнях: от грубой зачистки до ловли блох. Основной отсев нежелательных сведений производился на местах. Редакторам АПН приходилось пользоваться толстенным справочником Главлита, где разъяснялось, какие слова не следует употреблять. Рассказывая о месторождениях нефти в СССР дозволялось, например, использовать всего несколько эпитетов, самым расхожим из которых было – «значительные». Более точные сведения приводить запрещалось, чтобы не раскрыть секретов врагу. Отдельно жила военная цензура. Статьи в небольшое здание на Кропоткинской приходилось отвозить самолично, чтобы, посидев часок-другой в приёмной, получить визу – фиолетовый штампик «разрешено». В обязанности московских подразделений АПН входило информационное содействие иностранным журналистам, готовившим материалы по заданию своих редакций или издательств. Подготовленные ими для АПН фотоматериалы проходили цензуру в специальном отделе КГБ. Однажды, когда я помогал фоторепортёру Дитеру Блюму делать снимки для его книги о Москве, меня вызвали к руководству: «Придётся отнести слайды в областное управление КГБ для контроля. Пропуск на Ваше имя уже заказан». В кабинете, на двери которого значился только номер, ждал цензор. Просмотрев не слишком внимательно несколько катушек слайдов, он зацепился взглядом за один, задумался и произнёс: «Вообще-то я должен изъять этот кадр. Видите фабричную трубу? Она принадлежит военному заводику. Но если мы задержим снимок, то привлечём ненужное внимание к объекту, а так его никто не заметит». Слайд милостиво оставили. Речь шла о панорамном снимке, сделанном с Ленинских гор, от университета. Подчищал огрехи Главный выпуск – особая редакция, которую не мог миновать ни один материал. Цензоры вписывали в комментарии цитаты Ленина и Брежнева, вымарывая вредное. Некоторым антисоветчина мерещилась в каждом слове. «А что Вы под этим подразумевали?» Приходилось объяснять, да так, чтобы не подставиться. Один после серии вопросов вдруг спросил: «Бовкун, у вас такая странная фамилия. Вы случайно не еврей?» Я объяснил, что это украинская фамилия. Тогда он быстро уточнил: «А почему же в паспорте вы пишите – русский»? – «По матери». Он впился в меня изучающим взглядом, и я понял, что он читает не только комментарии, но и личные дела сотрудников. С точки зрения нормального человека, Главный выпуск был порождением воспалённого недоверия ко всему, не только к чужому. С одним из цензоров произошёл комичный случай. При переезде на новую квартиру в паспортном столе милиции его спросили: «В заявлении вы указали специальность – «главный выпускающий». Извините, но вы забыли указать место работы. Напишите адрес вашей тюрьмы». Милиционер был недалёк от истины. Советские цензоры обладали логикой тюремщиков. Пропагандистские функции АПН и обилие опекунов не отвечали моим представлениям о нормальной работе журналиста, но попутчиков режима, подобных мне, было немало. И мне несказанно повезло, что большинство «шестидесятников», т. е. людей моего поколения, вдоволь хлебнувших хрущёвской оттепели, отвергали сталинизм не столько как тоталитарную модель государственного устройства, сколько как систему моральных ценностей. Впрочем, иные политические взгляды не могли бы стать для меня причиной разрыва со старым другом. Это могло бы произойти только из-за непорядочности или подлости. А способных на это среди моих друзей-журналистов, к счастью, не было.

Остается добавить, что цеховая этика выработала во мне важную для профессии привычку – не опаздывать. Началось это с института. После бессонной ночи, когда навёрстывал упущенное по второму языку (французскому), я опаздывал на лекцию по политэкономии, которую читал наш декан Дмитрий Игнатьевич Валентей, и, войдя в аудиторию, постарался как можно тише прошмыгнуть на своё место. Вслед за мной ту же операцию проделали ещё трое «прогульщиков», но декан занятие не прервал, тем ещё больше пристыдив меня. Политэкономия не была моим любимым предметом, но, как и большинство инязевцев, я относился к Валентею с огромным уважением, поскольку после его объяснений сложные вещи всегда становились понятными. Тогда я хотел подойти к нему с извинениями, но он плавным жестом остановил меня и сказал, обращаясь ко всем: «У каждого из нас, дорогие друзья, есть неотложные дела. И я обращаюсь к вам с просьбой: в следующий раз обязательно доведите до конца своё неотложно дело. А если почувствуете, что опаздываете на 10 минут, найдите возможность опоздать на целый день. Это облегчит жизнь и вам, и вашему педагогу». С тех пор я перестал догонять трамваи, бежать по эскалатору, вскакивать в закрывающиеся двери поездов метро или электричек и парковать машину где попало. Что оказалось полезным для журналиста-международника. Опоздаешь на пресс-конференцию, прозеваешь решающую деталь важной информации.

29 ноября 1999 г. Бонн, Велькерштрассе, 11 – Бонн, Вулканштрассе. Зам. Руководителя Федерального ведомства печати – Е. Бовкуну:… Сердечно поздравляю Вас с избранием в Правление Союза Иностранной прессы Федеративной Республики Германии. Радуюсь продолжению нашего доброго сотрудничества. Прошу обращаться ко мне в любое время. Ведомство печати готово оказать поддержку Вашему изданию и Вам лично… Петер Руенштрот-Бауэр.

Обладавший особой социальной прозорливостью Ярослав Гашек стараниями придуманного им учёного, профессора Гарро вывел породу стадных млекопитающих – говорящих слуг народа (депутатов). Рискнув продолжить аналогию, я предложил бы выделить в особую породу «говоривших и писавших млекопитающих» советских журналистов-международников. Особую ввиду распространённой двойной и даже тройной подчинённости. Формально подчиняясь руководству одного органа печати, некоторые из них в большей степени подчинялись военному или гражданскому начальству. То, что собкор «Красной Звезды» носил погоны офицерского состава, разумелось само собой. Но будущий главный редактор журнала «За рубежом» Д. Краминов в годы войны носил, например, форму наших союзников – англичан. Младшие офицерские звания имели выпускники Института военных переводчиков. В Инязе тоже была кафедра военного перевода, и после окончания института нам присваивали звания младших лейтенантов, что освобождало от призыва в армию. Преподаватель военного перевода Владимир Иванович Долгоруков, приходивший на занятия в мундире, поразил моё студенческое воображение «самым длинным немецким словом» Luftwaffenfeldersatzmaschibnengewehrkompaniegefechtstrossführer», означавшим должность на аэродроме. Оно положило начало моему «Лексикону продвинутого германиста». Своевременного призыва в армию я избежал по причине врождённого дефекта – «порока митрального клапана», но, работая в журнале «За рубежом», посетил «военные сборы», правда, всего только раз: военкомат направил меня на семинар, проходивший в здании Академии Фрунзе. Отрабатывался танковый удар по Китаю. Видимо, не с бухты-барахты осенью 69-го в западной прессе распространились слухи о возможном ракетном конфликте между СССР и Китаем. В графе военного билета у меня была вписана «учётная специальность – контрпропаганда». Контрпропагандой занимались и гражданские подразделения АПН. Понятно, что каждая группа журналистов-международников двойного подчинения была своего рода кастой, и её корпоративные интересы соблюдались в первую очередь. Обо всём этом я узнавал постепенно, и меня интересовала не корпоративная, а цеховая этика отношений, которую имел в виду Александр Трифонович Твардовский, говоря о сотрудничестве с «Новым миром». Принадлежность коллег к той или иной группе соподчинения не была для меня решающим обстоятельством в личном общении. Рискующий жизнью в интересах своего государства журналист в погонах вызывал уважение. Завистник, доносчик или провокатор, использующий корпоративные связи в корыстных или карьерных целях, не мог вызывать иных эмоций, кроме глубокой неприязни. Однажды в группе аккредитованных в ФРГ советских журналистов произошло ЧП – бесследно исчез телеоператор Ковнат, машину которого обнаружили на правом берегу Рейна, в Кёнигсвинтере. Меня как старшего по группе журналистов (по длительности пребывания в стране я считался дуайеном и представлял наши интересы в Союзе иностранной прессы) пригласил в посольство офицер по безопасности (официальное лицо для связи с местными спецслужбами в случае конфликтов). Он поинтересовался моим мнением о пропавшем. Ковнат не пользовался у нас авторитетом, был самовлюблённым и гонористым, грубо говоря – говнистым, его так и звали за глаза Говнатом. Добавив несколько штрихов к портрету, я сказал: «Вот, пожалуй, и всё». «А вы не могли бы изложить это письменно?» «Сожалею. Я изложил частное мнение, а в письменном виде это была бы официальная характеристика, на составление которой у меня нет полномочий, да и желания тоже». «Я так и думал», – сказал он, закрыв лежавшую на столе папку. И я вспоминаю этого сотрудника посольства с уважением и благодарностью. Ведь он вполне мог бы поступить иначе.

Ткачиха из Иваново и пробки на автобане. Возможно, я был несколько «избалован» отношением редакторов, печатавших мои заметки с минимальной правкой или вообще без правки. Мишка Палиевский из «Комсомолки», всегда начинённый анекдотами и шутками и не упускавший случая подметить у автора несуразность, говорил, бегло просмотрев принесённый мною опус о наводнениях в Германии или о суде над военным преступником во Франции: «Берём, уважаемый внук Барбье! В следующий раз принеси опять что-нибудь такое же весёленькое. На полторы колонки. С тобой хорошо – тебя редактировать не надо!» Укладываться в нужный объем я умел. Сокращать себя и другим премудростям меня научил знаменитый лингвист, академик Виноградов, к которому в школьные годы водила меня с моими незрелыми сочинениями подруга маминой сестры, тётя Соня. Виктор Владимирович учил излагать мысли компактно и безжалостно удалять лишние глаголы (особенно – глагол «является»), союзы и безличные местоимения. И я вырабатывал для себя стиль компактного письма. Но заданный объём и заданная тема вещи разные. Темы я предпочитал выбирать сам. И потому существовавшая в посольствах практика согласования публичных выступлений и статей, а также «записей бесед» меня не устраивала. Благодаря перестройке я достаточно успешно от этой негласной обязанности уклонялся. Иное дело уважить личную просьбу коллеги, «прикрыть» его в случае необходимости или помочь в житейской ситуации. Однажды корреспондент ВИНИТИ, в порядочности которого я неоднократно имел возможность убедиться, обратился ко мне с необычной просьбой. «Слушай, – начал он немного нерешительно, – мы тут с женой хотим на уикенд рвануть в Голландию, но это не афишируем. Вы с Ольгой не могли бы на пару дней взять под опеку наших девчонок?» Конфиденциальность просьбы подразумевалась сама собой, и мы с женой, конечно, её выполнили. В другой раз, тоже под выходные, мне позвонил пресс-атташе Юра Гримитских, к которому я всегда испытывал уважение и симпатию, и сказал: «Можешь выручить посольство? На два дня прилетела знатная ткачиха из Иваново, депутат Верховного Совета. Её нужно сопроводить на текстильную фабрику под Аахеном, но мы не успели запросить ноту для дипломата, а журналисты в разъездах. Есть только немецкая переводчица, которая повезёт её туда на своей машине. Ты не мог бы их сопроводить? Мероприятие состоится сегодня в пять, а завтра ей улетать». У меня срывалась важная встреча, был повод отказаться, но я не смог. Поехали на двух машинах. Переводчица с ткачихой впереди, я за ними. Из Бонна выехали заблаговременно. Погода стояла отличная. Мы благополучно миновали кёльнский разъезд и съехали на 4-й автобан, езды по которому было часа полтора. Пробок по радио не предвещали. Но машины почему-то начали притормаживать и вскоре мы наглухо застряли. К таким затычкам на дорогах мне было не привыкать, но, просидев минут 15, я решил всё же пройти вперёд – выяснить обстановку. Долго идти не пришлось. Над автобаном кружил пожарный вертолёт, а внизу поперёк обеих полос лежал на боку огромный бензовоз и трое полицейских вели разъяснительную работу среди гомонивших водителей. Я обратился к одному из них: «Пресса. Долго простоим?» – «Если повезёт – до полуночи, а то и до утра». В голове у меня застучали молоточки. «Но как же? Зарубежная гостья опаздывает на встречу…» – «Мы не боги…» Страж порядка безнадёжно махнул рукой. Я вернулся к побледневшим от волнения дамам, которые при новых деталях моего сообщения бледнели ещё больше. Нужно было любым путём выбираться. Вспомнилось: незадолго до остановки справа промелькнуло какое-то поле, и ограждения там не было. «Разворачиваемся и едем назад, – сказал я переводчице. – Постарайтесь повторять мои маневры. Может быть, повезёт». Мы стали разворачиваться. К счастью законопослушные немецкие водители уже образовали коридор для скорой помощи, прижав свои машины – справа к обочине, а слева – к разделительной планке. Проехав совсем немного, я действительно увидел большое поле, кое-где пересечённое проездами для сельскохозяйственных машин. Нужно было только пересечь по диагонали канавку на обочине, съехать на пашню по достаточно пологому склону и почувствовать себя трактором. Я совершил эту операцию успешно, но переводчица застряла, пожелав съехать по прямой. Всё! И тут пришла нежданная помощь. Вдохновлённые нашим примером немецкие водители стали вылезать на подмогу. Машину переводчицы приподняли и на руках спустили по откосу. А затем и сами пристроились за нами. Великая вещь – пример!