Текст книги "Три Германии"

Чей социализм лучше? Летом 91-го неизвестный доброжелатель прислал в корпункт «Известий» потрёпанную книгу «Преданный социализм», изданную в 39-м гитлеровцами массовым тиражом. С 1938 по 1941 год она выдержала 12 изданий. Полагаю, что владелец этого экземпляра симпатизировал идеям социализма, независимо от его окраски. Иначе он с ним давно бы уже расстался. Автор (Карл Альбрехт) рассказывал о своей судьбе. Оказавшись в русском плену в первую мировую, сделал карьеру при Сталине: член Центральной Контрольной Комиссии (ЦКК) и Рабоче-крестьянской инспекции (РКИ), заместитель наркома лесной промышленности. Принимал участие в заседаниях Политбюро и Совнаркома. На его удостоверении стояли подписи Сталина и Молотова. Его жена получала письма от Клары Цеткин. Но в нём заподозрили шпиона, и в тюрьме он возненавидел большевизм, пламенно полюбив национал-социализм. В 34-м ему удалось вернуться в новый рейх, где он и написал свои мемуары. Немудрено, что Гитлер обожал таких коммунистов: его главным союзником был не монополистический капитал, а страх населения перед гражданской войной. И раздували этот страх коммунисты, обеспечив НСДАП приток избирателей. Видный соратник фюрера по партии Х. Раушнинг, эмигрировавший в 36-м в Швейцарию, цитировал Гитлера в записках, изданных в 40-м году в Цюрихе: «Вообще-то между нами и большевиками больше объединяющего, нежели разделяющего. Из мелкобуржуазного социал-демократа и профсоюзного бонзы не получится стоящий национал-социалист, из коммуниста – всегда». О незаметном перерождении сталинизма в своеобразный русский фашизм писал Бердяев. Левый уклонист Зиновьев произнёс на процессе 36-го года замечательную фразу: «Троцкизм – это вариант фашизма, а зиновьевизм – это вариант троцкизма». Вывод Раушнинга подтверждался примерами «смены окраса». Вот самый яркий. В январе 78-го в ГДР «Союз демократических коммунистов» распространил манифест, где говорилось, что сталинизм и фашизм – близнецы-братья. В феврале 94-го я опубликовал в «Известиях» статью «Какую Россию любят немецкие ультра-правые», приводя примеры дружбы и вражды двух идеологических систем. Их можно было бы применить и к власовцам. Но главное противоречие – в отношении самих власовцев к родине – осталось для меня неразрешимым. Понимая и принимая позицию антисталинистов, я так и не смог преодолеть в себе отношение к власовцам, как к предателям.

Противоестественно, когда человек отказывается от родного дома, но естественно и закономерно, когда люди внимательно следят за тем, что происходит в соседнем доме. И мне приятно было получить из Саарбрюккена, где я рассказывал местным парламентариям о реформах в нашей стране, следующее послание:

24 декабря 1987 г. Депутат парламента Саара от ХДС Штефан Вескальнис Е. Бовкуну:… Желаю Вам и Вашей семье на Рождество только самого приятного. Сообщения из СССР вселяют большие надежды и вместе с тем столь удручающи, что воспринимается всё это со смешанными чувствами, а именно с благодарностью и радостью, но также с некоторым страхом и глубоким сочувствием. Одной материальной помощи нуждающимся недостаточно. Уверен, что, несмотря на 70 лет коммунизма, у вас достаточно добрых и справедливых, умных и религиозных, т. е. по-настоящему верующих людей. Они и выведут страну опять на передовые позиции. С сердечным приветом, Штефан Вескальнис.

Письма с выражениями симпатии к нашей стране и с добрыми пожеланиями я получал регулярно, особенно после выступлений по разным каналам немецкого телевидения. Много писем в качестве реакции на мои публикации приходило в редакцию, но переправлять их в Бонн было хлопотно, и я знакомился с ними, приезжая в отпуск. Исключения делались для писем, требующих скорейшего ответа, их старались передавать с дипломатической почтой или с оказией. В марте 88-го я получил письмо от Ксении Соколовской, надеявшейся разыскать в Германии могилу своего деда, полковника русской армии, Александра Николаевича Соколовского, защищавшего со своим 453-м пехотным полком крепость Новогеоргиевск (Модлин), попавшего в плен во время первой мировой войны и скончавшегося в 1916 году в немецком госпитале. Она писала: «Уважаемый товарищ Бовкун! Ваша публикация в «Известиях» («Письмо из 41-го» дала мне повод обратиться к Вам. Дело моё состоит в неисполненном мною долге перед памятью деда моего, но после Вашей статьи мне показалось, что надо обращаться к советским журналистам в ФРГ. А характер Вашей публикации, её тон и дух таковы, что я осмеливаюсь побеспокоить именно Вас. Может быть, недалеко от Ганновера, в Хильдесхайме вопреки всему сохранилась могила моего деда. Отцу было известно, что деда похоронили на городском кладбище. Вот долг, который я хотела бы исполнить, пока жива: знать, цела ли могила деда. Понимаю, что дело не актуальное. Если побеспокоила зря – простите. Если же потрудитесь для доброго дела – спасибо тысячу раз и низкий поклон!» Дело оказалось непростым, но я, разумеется, съездил в Хильдесхайм и с помощью местных властей действительно обнаружил в архиве сведения о захоронении. Надгробие и само кладбище, к счастью, уцелели, и Ксения Соколовская через некоторое время смогла приехать в Хильдесхайм, чтобы посетить могилу деда. Во время своих поездок по Германии, которую я исколесил основательно, оказываясь в глубинке, я не упускал случая расспросить местных жителей о судьбах наших соотечественников, похороненных на чужбине. Следы их я находил в Кёльне и Бохольте, Саарбрюккене и Биберахе. Публиковал репортажи в «Известиях», в затем в журнале «Российский Красный Крест». Крупные материалы с продолжениями мы неоднократно готовили вместе с Аликом Плутником (Альбертом Ушеровичем). Творческое сотрудничество продолжалось и после фактического развала газеты, когда Алик ушёл из «Известий» и стал главным редактором РКК. Обширные списки захоронений в Германии наших соотечественников, включая военнослужащих, я ранее передавал в советский Комитет ветеранов войны (один лишь биберахский список насчитывал более 120 фамилий), но чиновники ими не заинтересовались: время не пришло. А когда пришло, в «Известия» стали поступать бесконечные запросы. Например, такой: 10 августа 1989 г. Пос. Беково пензенской обл. – Москва. В редакцию «Известий». Бековский райвоенком Крычко:… Обращается к Вам военный комиссар Бековского района, Пензенской обл. капитан Крычко Валерий Иванович. Ко мне обратилась Никулина Вера Алексеевна по поводу статьи Е. Бовкуна и А. Плутника «Процесс», напечатанной 22-го апреля. Она узнала в ней своих братьев (похороненных в Биберахе): Никулиных Степана и Акима 1907 и 1910 г. р. Имена и даты рождения сходятся. В ноябре 1941 г. их мать получила извещение, что сыновья пропали без вести. И с тех пор о них ничего не известно. И вот Ваша публикация вселила надежду в родственников. Сообщите, куда обратиться. Капитан Крычко.

30 марта 1988 г. Артур Хёнер ван Гог Е. Бовкуну:… Ваше выступление в Цюрихе состоится 3 мая, во вторник, в 18 часов. Название выбрано «провокационное» – «Почему нас не понимают?» Желаю Вашей семье счастливо провести Пасхальные каникулы. Ваш Хёнер Ван Гог. 6 мая 1988 г: … Евгений! Еще раз огромное спасибо за доклад и ответы на вопросы публики. Рад сообщить, что всё это вызвало живой отклик участников мероприятия. Запоздало поздравляю с личным юбилеем (50-летием), о котором узнал, к сожалению, только после Вашего отъезда. Большой привет от Францины! Ваш Хёнер ван Гог. 20 апреля 1989 г.: Дорогой Евгений! Клуб «Консультант» празднует 25-летие. Разрешите пригласить Вас на торжественное собрание членов Клуба в конференц-зал гостиницы «Нова-парк». Ваше имя возглавит список почётных гостей. Францина и я рады предстоящей встрече и возможности неформального общения у нас дома. Официальное приглашение высылаю.

Дюссельдорфский клуб. Юбилей в Цюрихе. Портрет Ван Гога. Открывая очередное заседание Промышленного клуба в Дюссельдорфе, председатель никогда не употребляет обращение «Дамы и господа!» За длинным овальным столом на втором этаже японской гостиницы «Никко» раз в месяц собираются исключительно «господа», местная знать: бизнесмены и юристы, издатели и врачи, руководители фондов и депутаты: послушать и обсудить выступление крупного политика, популярного писателя, представителя федеральной спецслужбы или именитого зарубежного гостя. Выступив несколько раз на этом престижном форуме, я сделался почётным членом клуба и на протяжении 15 лет получал от его бессменного председателя Карла Циммерера письменные приглашения, хотя бывал там не так часто, как хотелось бы. Своей привилегией я пользовался в основном в тех случаях, когда предстояла встреча с особенно интересным собеседником. Во время одной из них сидевший рядом отрекомендовался, как Артур Хёнер ван Гог, председатель аналогичного элитного учреждения в Швейцарии. «Вы не хотели бы выступить в цюрихском клубе «Консультант»? – спросил он. – Моим коллегам еще не приходилось беседовать с представителем столь информированной советской газеты». Услыхав редкую фамилию, я проявил закономерное любопытство и от соблазна не устоял. «Нет, нет – улыбнулся моему вопросу собеседник. – Я не потомок знаменитого живописца, но женат на правнучатой племяннице его брата Тео. Кстати, она тоже художница – портретистка». Это усилило мой интерес к поездке в Цюрих. В Швейцарию мы отправились вместе с женой на машине и провели несколько дней в состоянии перманентного восхищения альпийскими вершинами, серпантинами на перевалах, озерами и узкими улочками городов Гельвеции. Напоследок – вечерний чай у ван Гогов, который плавно перешёл в затянувшуюся до утра беседу с Франциной. Высокая худощавая женщина, чертами лица напомнившая мне мать моего школьного друга Зою Сергеевну Черных, оживлённо смеялась, рассказывала интересные истории из жизни местного бомонда, не переставая курить. Она «показалась» мне. Сработал психологический эффект: мы скорее проникаемся симпатией к тем, в ком обнаруживаем внешнее сходство с друзьями и близкими. Мы беседовали с Франциной о её предках, об импрессионизме, русском авангарде и российских буднях, а перед отъездом получили подарок. Сначала она принесла фотокопию написанного ею портрета темпераментного баварского политика Франца-Йозефа Штрауса и небольшую гуашь с изображением сидящей возле дома марокканки. А потом достала настоящий холст и, закурив очередную сигарету, сказала: «Дарю вам портрет двоюродного прадеда. Он не похож на канонические, но я почему-то всегда представляла его себе именно таким». Сходство, однако, было, и притом немалое, потому что на границе произошла смешная сцена. «Что везёте?» – «Мелкие сувениры и картину». Немецкие таможенники, услыхав слово «картина», немедленно потребовали предъявить её, а, увидев портрет и прочитав надпись, позвали на помощь других сотрудников. Не слушая сбивчивых пояснений, они долго допытывались, откуда у меня «неизвестное полотно ван Гога», пока, наконец, один из них не обратил внимания на дату. «Смотри-ка, присвистнул он, – 1988 год!» После этого меня выслушали, и нас отпустили восвояси. С Франциной ван Гог нам довелось ещё увидеться, когда я приезжал на «круглый стол» швейцарского телевидения, а с Артуром я нередко встречался у Карла Циммерера.

1 июня 1988 г. Муниципалитет Киля представителям СМИ ФРГ: Уважаемые коллеги, наш отдел печати впервые проводит в рамках «Кильской недели» круглый стол для журналистов Востока и Запада «Роль СМИ в устранении образов врага». На встречу приглашены 40 журналистов из 10 стран – ГДР, Голландии, Дании, Исландии, Норвегии, Польши, СССР, Финляндии, ФРГ и Швеции. Модерирует встречу корреспондент советской газеты «Известия».

«Прекрасные кильки». Журналисты и оружейный бизнес. На эту встречу я сразу же согласился, хотя предложенное амплуа и внушало мне определённую тревогу: ведь нужно было не отвечать на вопросы, к чему я давно привык во время своих поездок по Германии, а задавать их, да ещё и журналистам. Сразу же выяснилось, что бить по чужим воротам проще, чем защищать свои. Встреча, конечно, закончилась вничью, потому что опять «победила дружба», но зато я в ещё большей мере смог оценить достоинства Киля: волшебство и азарт регаты и строгую северную красоту жительниц города, которых язык не повернулся бы назвать «кильками». Впрочем, этот лингвистический казус на репутацию Киля в моих глазах никак не повлиял. Во время нашей встречи мы много говорили о способах устранения стереотипов мышления, затрудняющих продуктивное общение, и по ассоциации я не мог не вспомнить дружественный визит в Киль советских военных кораблей. Готовя репортаж, я поочерёдно побывал тогда вместе с дочерью и в рубке советского эсминца, и в соответствующем помещении корабля бундесмарине. Моё внимание сразу же привлекла характерная деталь: символы мишеней, по которым предстояло нанести ответный удар в случае военных действий, однозначно говорили о государственной принадлежности мишеней. «Образы врага» разрядка напряжённости не изменила. Улучив момент, я собирался поговорить на эту тему с командиром немецкого корабля и уже начинал формулировать вопрос, не заметив, что меня мягко взял за локоть представитель нашего консульства. «Ай-ай-ай! – улыбаясь, тихо сказал он. – Тебя разве не учили, что неприлично задавать в гостях трудные вопросы!» «Учили!» – вздохнул я и подумал: «Но ведь у нас то же самое!» А тогда, во время встречи с коллегами за «круглым столом» я не мог не вспомнить и другое событие – «Аферу Баршеля». Тема эта долго не сходила со страниц мировой печати. Речь шла о трагической смерти кильского политика, премьера Шлезвиг-Гольштейна в женевской гостинице «Бо Риваж». Самоубийство или убийство? Детектив развивался в стиле Агаты Кристи: как только очередная версия начинала казаться всё более правдоподобной, вступал в силу закон жанра, и подозрение падало на другого. От романов Кристи трагедию отличало одно: об неё обломала зубы опытная германская юстиция. Опубликовав несколько оперативных заметок, я решил глубже изучить доступные материалы следствия и съездил в Киль, чтобы побеседовать со вдовой Уве Баршеля. Речь шла о подпольной продаже оружия ближневосточным режимам, и этим, разумеется активно интересовались разведки многих стран: СССР и ГДР, США и ФРГ, а также Израиля, Ирана, Пакистана и Швеции. Пока версия о самоубийстве казалась правдоподобной, конкурирующие разведки хранили молчание, но потом стали наперебой сбрасывать в печать компроматы на конкурентов. Автор книги «Секретная папка Моссад» и не скрывал, что сам он – бывший агент одной из спецслужб. Изучив и сопоставив совпадения и противоречия разных версий, я пришёл к выводу – Баршеля устранила международная мафия (торговцы оружием, связанные с упомянутыми спецслужбами). По результатам своих размышлений я опубликовал в «Известиях» очерк «Человек, который умер семь раз». А на следующий день мне позвонил из Гамбурга тамошний заведующий ДПА и, не скрывая иронии, сказал: «Господин, Бовкун, в логичности Ваших предположений трудно усомниться. Вы, очевидно, получили какие-то дополнительные материалы из КГБ?» Я ответил, старясь выдержать тот же тон: «Ну, что Вы! На трудные задачки нам никто ответ не подсказывает».

Подсказки и подножки. Сейчас, на склоне лет, могу сказать, что подсказки я не любил с детства и в школе предпочитал получить кол, но не повторять то, что шептали на ухо. Тем более, что нашептать могли заведомую чушь. Привычка осталась на всю жизнь. В детстве я часто болел ангинами. В силу этого обстоятельства, а также потому, что мама хорошо знала русскую поэзию и литературу, а папа активно помогал нам создавать домашнюю библиотеку, я много читал, и в школе любимыми были уроки литературы. Мне нравилось декламировать стихи, учительница литературы Любовь Константиновна всегда вызывала меня что-нибудь «прочитать с выражением», когда открывала журнал и произносила коронную фразу: «Пойдёт отвечать очень хороший ученик…» Двоечники облегчённо вздыхали. Вслед за этим называлась, как правило, одна из трёх или четырёх фамилий. Я неизменно попадал в число фаворитов, но как-то сильно разочаровал любимую учительницу. Мы проходили «Мёртвые души», и я, желая блеснуть богатым опытом внеклассного чтения, собирался рассказать классу о переписке Белинского с Гоголем, которую проглотил накануне, решив оставить чтение романа на закуску. Но у педагога были свои планы, Любовь Константиновна охладила мой пыл, предложив рассказать, как жили крестьяне у Плюшкина. Мне стали подсказывать, я гордо молчал, потом решительно произнёс: «У этого скупого крепостного помещика крестьяне жили плохо!» – «Как плохо?» – насторожилась Любовь Константиновна. – «В бараках», – выпалил я под хохот одноклассников, демонстративным невежеством поразив любимого педагога в самое сердце и получив свой первый и последний в жизни кол по литературе. А вообще-то я привык доходить до всего самостоятельно отчасти из самолюбия, но также из нежелания оказаться от кого-то в зависимости. Возможно, что предрасположенность к «особому мнению» передалась мне от отца.

В числе моих друзей по международной журналистике было немало талантливых аналитиков и прирождённых стилистов, умевших не только глубоко проникнуть в суть явления, но и увлекательно описать его, пользуясь простым слогом, безукоризненной логикой и богатствами русского языка. Некоторые, правда, поддавались соблазну украсить репортаж эксклюзивной деталью из секретных источников. Никто из нас не гнушался общества «особо информированных коллег». Но порой стремление к обладанию «эксклюзивной информацией» опьяняло и могло превратиться в манию с роковыми последствиями. В конце концов, всегда можно было включить соображалку и докопаться до всего дедуктивным путём. И в этой связи я до сих пор не могу избавиться от тягостного впечатления, оставшегося после загадочной смерти Юры Щекочихина.

31 августа 1988 г. А. А. Саакянц Е. Бовкуну:… Евгений Васильевич! Передаю Вам через Ник Ника свою книгу с личным автографом и запоздалой благодарностью за помощь, оказанную мне при подготовке рукописи. Автограф на книге «МАРИНА ЦВЕТАЕВА. Страницы жизни и творчества»: Евгению Васильевичу на добрую память от постоянного читателя «Известий» и автора этой книги.

Не сотвори себе кумира! Свобода. Равенство. Братство. Легенда о Крысолове из пряничного городка Хамельна, её цветаевская трактовка и позднейшее открытие немецкого языковеда из Гёттингена Юргена Удольфа, разгадавшего «секрет волшебной дудочки», установив реальную связь между таинственной «пропажей детей» и реальной миграцией местного населения на Восток в поисках работы и колонизацией восточных областей, в свое время помогла мне понять, насколько необдуманно, хотя и непреднамеренно участвуем мы – журналисты, историки и летописцы – в сотворении заблуждений. Порой только на основании газетных публикаций простодушные читатели начинают верить политикам-популистам, верить в то, что интересы высшей гуманности требуют уравнять в правах на благополучие тунеядцев и даже потенциальных преступников. Верить в мифы о светлом будущем и всеобщем равенстве, которого в природе никогда не существовало. Спорщики в телестудии срываются на крик, доказывая свою правоту, но так и остаются при своих мнениях. Мы слишком часто оказываемся неспособными спокойно и убедительно излагать мысли, потому что вкладываем разный смысл в одни и те же формулировки. Привычка пользоваться подменой понятий, унаследованная от советских времён, тормозит поиски истины, которые становятся поисками утраченных иллюзий. Три идеала-лозунга Великой Французской революции – свобода, равенство и братство – по отдельности звучат великолепно. А если выбрать одно из двух – свободу или равенство? Что важнее? Немецкие социологи так и поступали. С 1973 по 1990 год они 15 раз задавали согражданам этот вопрос. В начале 70-х мнения делились поровну. Спустя 25 лет на Востоке и Западе упомянутые ценности тоже ценились одинаково высоко, но поставленные перед необходимостью выбрать что-то одно, люди неожиданно оказывались в разных лагерях: 60 процентов западных немцев предпочли бы свободу и почти 70 процентов восточных немцев – равенство. У нас тоже больше предпочитают равенство. Константин Райкин в одной из телепередач возмущался «свободой хамства и агрессии». Допустимо говорить о «свободе безграмотности, коррумпированности или вседозволенности». О «свободе совести и личности» и вспоминать не хочется. Но можно ли противопоставлять такие ценности, как свобода и равенство? Гёте был убеждён, что законодатели и революционеры, обещающие одновременно и то, и другое, либо фантазёры, либо шарлатаны. Бердяев считал, что свобода есть нечто гораздо более изначальное, чем справедливость. В основном лозунге Французской революции с самого начала была заложена несовместимость принципов Свободы и Равенства. Если бы все были равны по силе, не было бы спорта. Если бы все были равны по уму, не было бы Эйнштейна. Если бы все были равны по таланту, не было бы Пушкина. Вспомните русские сказки. Один из трёх братьев непременно – дурак, хотя и удачливый. Лозунг равенства и братства потому и фальшив, что в братстве не существует равенства. Есть оно, правда, у братьев во Христе, но ведь равны-то они только перед Богом. Любовью нельзя унизить и оттолкнуть, она порождает любовь, но никогда не создаёт равенства. И в этом состоит то великое испытание, которому подвергает Господь любящих. Равенство иллюзорно, его нет в социальных отношениях и никогда не может быть в отношениях родителей и детей. Поэтому так важно создавать очаги любви, укреплять родственные связи, приобретая друзей и совершая добрые поступки. Неравенство любви теряет своё значение для тех, кто окружён заботой и уважением родных и друзей. Но кровные узы не должны превращаться в поводья и цепи, не должны прерываться обидами и подозрениями. Где золотая середина? Её нет, и не надо её искать.

Коммунистическая система рухнула не потому, что Запад разложил её вождей идеологическими диверсиями. Они оказались предрасположены к перерождению, начав создавать для себя привилегии и расправляться с соперниками сразу же после захвата власти. Предрасположенность их к коррупции и мстительности была обусловлена генами вождизма и особенностями социалистического мировоззрения. Идеология социализма требовала воспитания масс в атмосфере радостного строительства системы вечного ожидания счастья для всех путём поэтапного ограничения свобод лихого победоносного пролетариата. Шансы равенства были реализованы вождями социализма при формировании номенклатуры «более равных» с уравниловкой для широких масс. Когда резервы веры простых тружеников в гуманные намерения вождей иссякли, Свобода разрушила миф о Равенстве и Братстве. Французский просветитель Монтескье считал, что свобода может процветать только там, где распределены средства власти. В социально-политическом смысле только рыночная экономика отвечает идеалам Монтескье.

Мифы – это антимиры, существующие рядом с нами и вокруг нас. Причудливость образов и декораций, невероятные способности героев и чудесные превращения – камуфляж, скрывающий тождественность ситуаций. Немецкий лингвист Удольф доказал это, исследуя реалии сказки о Крысолове, но мы постоянно сталкиваемся с другими версиями легенды. Сколько драм случается, когда жертвами соблазнителей становятся дети! Скорби житейские исцеляют душу человека от самообольщения и самообмана, от лжеучительства. Но как уберечь детей от веры в непогрешимость лжепророков! Архиепископ Шаховской писал о Льве Толстом: «Глубоко понимавший красоту человеческого смирения, он был деспотичен не только в своём зле, но и в добре». Современные ловцы душ (не только детских) часто руководствуются принципом диктатуры добра. «Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас, ибо многие придут под именем моим», – предупреждал Господь. Не внемлют этим словам популисты. Не внемлют им иногда и наши дети.

16 сентября 1988 г. Оффенбург-Бонн. Иван Ребров – Е. Бовкуну:… Мне было приятно принять Вас у себя, в замке в Таунусе. Наша беседа обрадовала и вдохновила меня, особенно – Ваша идея о поездке в Москву, ведь мне пришлось побывать в СССР всего дважды – туристом. О публичных выступлениях я и не мечтал. Конечно, я готов бесплатно выступить в Посольстве и Торгпредстве. Негоже хвастать, но мне удалось собрать полную коллекцию выступлений Шаляпина, записанных для граммофона при его жизни. Надеюсь, Вам пришлись по вкусу пельмени моего «сибирского» повара. Сердечный привет супруге и Вашим друзьям Юдановым. Письмо направляю через Концертное бюро Рихарда Вебера в Оффенбурге. Я попросил его подобрать для Вас и для г-на Юданова наиболее удачные пластинки. Ваш Ребров.

Песни, из которых слов не выкинуть. Иван Ребров. За годы советской власти наше отечественное искусство бурно развивалось, несмотря на грубое вмешательство в процесс его развития со стороны партийных чиновников, постоянно изобретавших новые запреты. Они умудрились отменить даже действие некоторых пословиц. Народ в стародавние времена заметил: «Из песни слова не выкинешь». И оказалось – поспешил. Когда отношения с Японией стали улучшаться, из исторической песни тут же вычеркнули выражение «и летели наземь самураи», заменив их на «вражью стаю», что стало звучать ещё более грубо, поскольку японцы безусловно знали эту песню, и в первом варианте их открыто не называли врагами. Те же самые партийные чиновники усердно мешали проникновению в СССР песенных жанров с «тлетворного Запада», а московская интеллигенция с упоением слушала магнитофонные записи и пластинки, привозимые командировочными легально и полулегально. Когда, возвращаясь из Конго с пересадкой в Париже, я привёз домой две пластинки Теодора Бикеля (на русском и на иврите), мой сосед по квартире на Большой Переяславской Миша Лямпе, сын известного актёра, одолжил у меня Бикеля и недели две подряд устраивал для друзей и родственников коллективные прослушивания. В свою очередь, он одалживал мне записи Алёши Дмитриевича, Дины Верни и Бориса Рубашкина. Тогда же я впервые услышал и голос Реброва. Даже будучи искажён некачественными магнитофонными плёнками, он произвёл на меня сильное впечатление. «Живого Реброва» я услышал в конце 70-х в Германии, но только в 1986-м мне удалось побывать сначала на его концертах, а потом и дома, в старом замке, затерявшемся в чаще лесного массива Таунус. В то время Ребров заглядывал в эту загородную виллу редко, в промежутках между гастролями. Нас с женой и нашими друзьями Юдановыми он встретил радушно, по-русски, широко растворив тяжёлую дубовую дверь и театрально выйдя на ступени крыльца в красной рубахе, подпоясанной широким кушаком. Рыцарские доспехи в коридорах контрастировали с обстановкой гостиной, где Ребров держал коллекцию «коробушек» – палехских шкатулок, хохломских игрушек и прочей утвари народного промысла. Встречались мы и позже, но эта встреча с сибирскими пельменями и задушевными беседами под водочку запомнилась особенно. По-русски певец говорил свободно, хотя и с некоторым акцентом. Наполовину родной язык пришлось осваивать вне дома. Я сразу обратил внимание на фотографию красивой женщины, но еще больше меня заинтересовало другое фото, стоявшее тут же на комоде – портрет Шаляпина с собственноручной надписью великого певца: «Наташе Нелиной». После этого я и услышал биографию Реброва, рассказанную ярко, со значительной долей юмора. Нет, разумеется, он не княжеского рода, не внебрачный сын Шаляпина, и русский наполовину, по матери, которой он обязан своими способностями. Наталья Нелина, хорошо знавшая многих выдающихся деятелей русской культуры, включая Станиславского, была близко знакома с Фёдором Ивановичем. После неё у Реброва осталась коллекция пластинок Шаляпина. Уехав в Германию, Нелина вышла замуж за берлинского интеллектуала, наполовину еврея. Там же, в Шпандау, в 1931 году появился на свет Ханс-Рольф Рипперт, будущий Иван Ребров. Когда к власти пришли национал-социалисты, пути родителей разошлись. Отец эмигрировал в Швейцарию, где и затерялись его следы, а Наталья Нелина увезла сына на Запад. Они колесили по Европе в поисках пристанища, перевозя с места на место архив, умещавшийся в двух картонных коробках, с уникальными документами, включая письма Горького и Римского-Корсакова Шаляпину. Беглецов приютил у себя на хуторе голландский фермер. В 53-м вернулись в Германию, и Ханс-Рольф получил гражданство, записав в паспорт сценический псевдоним в качестве имени и фамилии – Иван Ребров. Хотелось учиться, денег не было, пришлось подрабатывать, и одно время он выступал в хоре донских казаков Сергея Жарова. Профессионала сделал из него учитель музыки Александр Китнес, специалист по славянским голосам, поставивший ему правильное произношение. Ребров не пытался никому подражать, считая, что имитация плоха, даже если подкреплена природными данными, но понял, что манера Шаляпина ему ближе, чем манера Пирогова, когда поют полуоткрытым ртом, растягивая до вибрации гласные звуки. Ребров пел по-шаляпински открыто и звонко. «На Западе русские песни исполняют по-разному, – объяснял певец. Их приспосабливают к вкусам аудитории. Так появился салонный и кабацкий фольклор. Я стараюсь найти контакт с публикой, соблюдая традиции классики, но публика в Германии требует от исполнителя народных песен известной театральности. В России было иначе, в советские времена Огнивцев и другие певцы выходили на сцену во фраках и пели, застыв как соляные столбы. У вас так было принято. Магомаев, пытавшийся завоевать расположение западной публики длительными гастролями, потерпел фиаско потому, что держался по-советски скованно». В 60-е годы Ребров прославился во Франции исполнением роли Тевье-Молочника в музыкальном спектакле «Анатевка», с удовольствием пел партии дона Базилио, полицмейстера в опере Шостаковича «Нос», любил хоралы и мечтал спеть Ивана Грозного, Распутина или Генриха VIII-го: его интересовали трагические характеры. Но широкую известность ему принесло исполнение русских песен. При первой встрече Ребров признался, что с огромной радостью выступил бы в Советском Союзе. Чуть позже на благотворительном концерте в Гамбурге, сбор от которого пошёл в фонд помощи пострадавшим от землетрясения в Армении, был представлен новый макси-диск Реброва; я добился разрешения редакции поставить на них логотип «Известий». А затем, в декабре 88-го я опубликовал в газете очерк о Реброве, задавшись целью помочь организовать его поездку в СССР. В редакцию пошёл поток писем: «Пригласите Реброва!» Читатели хотели ближе познакомиться с творчеством певца, более 20 лет пропагандировавшего по всему миру русскую народную песню. Объясняя верность ей, он говорил: «Россия – родина моего сердца». Посоветовавшись с Ребровым, мы решили: неплохо было бы для пользы дела бесплатно выступить в советских учреждениях за рубежом. Посольский клуб в Бонне 8 марта 1989 года был переполнен. Но дипломаты держались скованно, были застёгнуты на все пуговицы. На лицах читались вопросы: «Кого это привёл корреспондент «Известий»? Эмигранта?» Смущался и певец, раскрепощавшийся, когда публика прихлопывает в такт ладошами и подпевает. Теплее прошла встреча в кёльнском Торгпредстве: Реброву подпевали, а после концерта угостили пельменями. Стояла на столах и «столичная»: бесславная антиалкогольная компания к тому времени закончилась. Бюрократическая машина работала медленно, но поездка всё же состоялась, хотя организатор гастролей – болгарская фирма – ободрала Реброва как липку. Неприятность с лихвой окупилась сердечностью и восторженностью русских зрителей. В «Лужниках» Реброва встречали рукоплесканиями. Состоялось воссоединение русской зарубежной песни и отечественной. Германия неоднократно отмечала заслуги певца в деле укрепления взаимопонимания между народами. В 1986 году его наградили Федеральным Крестом, а в 96-м торжественно отметили его 65-летие. Российские власти заслуг Реброва перед русской культурой так и не оценили.