Текст книги "Три Германии"

Авангардисты, шоколад, Пушкинский музей и амбиции директрисы. Покупая плитку шоколада «Трумпф», «Линдт» или «Шпренглер», не каждый немец знал, что произведены они в империи «шоколадного короля» Петера Людвига, унаследовавшего этот бизнес от своего тестя. Но зато многим известен был в Германии и за её пределами коллекционер и меценат Петер Людвиг, в свое время основавший музей живописи, названный его именем. Собирать картины Людвиг начал не потому, что устал от сладкой жизни, искусством он интересовался ещё в студенчестве, до знакомства с будущей женой. Но потом они поставили это занятие на коммерческую основу: покупали и продавали большие коллекции, проводили выставки и открывали новые музеи. История кёльнских музеев любопытна. Она берёт своё начало в 1824 году, когда каноник Фердинанд-Франц Вальраф завещал городу собрание алтарной живописи. Через 30 лет торговец Й.-Х. Рихартц пожертвовал 100 тысяч талеров на строительство подходящего помещения. Это была первая в мире художественная галерея для широкой публики. После второй мировой войны коллекция пополнилась полотнами экспрессионистов. И наконец, в 68-м более 300 картин передал музею Петер Людвиг. Впоследствии его коллекция заняла два этажа, а позднее вытеснила даже экспозицию алтарной живописи. Я познакомился с Людвигом в 76-м при открытии его музея в Кёльне, а последняя наша встреча состоялась в 95-м, за год до его неожиданной смерти. Предмет многих бесед – сотни произведений русских авангардистов (Гончаровой, Лентулова, Татлина, Малевича, Филонова, Родченко, Клуциса), приобретённых фабрикантом в послевоенные годы. Немало картин купил он у советских функционеров, в том числе у посла в ФРГ В. Семёнова, непонятным образом ставшего владельцем полотен, которые должны были находиться в государственных музеях. В отличии от Семёнова Людвиг не наслаждался шедеврами в одиночку. Он был первооткрывателем и меценатом, стремясь открыть Западу неизвестное искусство Востока и познакомить Восток с неизвестными произведениями западных художников. Большим успехом пользовалась в Германии его выставка «От Малевича до Кабакова». Я бывал на выставках Людвига, но больше всего меня заинтересовала его идея передать России долю своих сокровищ. Он поделился со мной этим намерением, и я предложил: «А что, если написать в «Известиях?» Меценат не возражал и подтвердил: он готов безвозмездно передать Государственному музею им. Пушкина в Москве внушительную часть картин при одном условии. Тщеславному фабриканту хотелось, чтобы зал открывался табличкой «Из собрания Петера Людвига». В этом не было ничего необычного – сотни музеев удовлетворяют такие просьбы. Но дело застопорилось. Директор музея Ирина Антонова, продемонстрировав мощную закваску советского ура-патриотизма и диктаторские замашки, не захотела «превращать Музей Пушкина в Музей Людвига». Подобная ограниченность надолго лишила москвичей возможности знакомства с шедеврами русского авангарда. Людвиг был разочарован и щедро одарил Художественный музей в Пекине, передав китайцам 115 скульптур и картин, включая работы наших авангардистов. Ему удалось открыть постоянную экспозицию в одном из музеев Будапешта, а чуть позже он обратился в Государственный Русский музей, и там с радостью выполнили его условие. Фонды, коллекции и выставки Людвига и по сей день в известной мере определяют культурный облик Старого Света. К числу крупных просветителей искусства русского авангарда, популярного на родине социализма, относилась и хозяйка кёльнской галереи Кристина Гмуржинска, с которой по поручению газеты в 94-м я обсуждал условия передачи Харджиевым своего архива России. Архив он России подарил, хотя далеко не бескорыстно. По простоте ли душевной или с расчётом подарила мне Кристина копию интересного документа: «30.9.93. Соглашение. Я, Кристина Г.-Бшер, по приезде господина Н. И. Харджиева и его жены Л. В. Чага в Амстердам обязуюсь для их материального обеспечения выдать чек в сумме 2,5 000 000 (два с половиной миллиона) долларов».

29 мая 1991 г. Меербуш – Бонн. Промышленник Клаус Беерман – шеф-корреспонденту «Известий»:… с радостью я узнал от Вернера Хёфера, что 12 октября Вы будете его собеседником на встрече производителей ведущих марочных продуктов на рынке Германии в отеле «Бюлерхёэ». Вашими собеседниками на подиуме будут журналистка Мария Хубер, президент Восточного комитета германской экономики Отто Вольф фон Амеронген и Ваш коллега, профессор Юрий Юданов. Прошу Вас передать мне факсом расширенные биографические сведения о себе…

Вечерние прогулки. Огонёк Юдановых. В детстве я любил гулять по вечерним улицам с кем-нибудь из приятелей, умевших слушать, потому что слушать я тоже умел. С коренастым Юркой Уткиным, который всегда откапывал что-то новое в районной библиотеке, мы говорили о книгах. С рослым Вовкой Марининым, которого моя мама называла «самым умным мальчиком на Ордынке», мы беседовали о жизни. У нас это называлось «ходить вокруг дома». Такие прогулки помогали сосредоточиться, находить аргументы и оригинальные решения, пробуждали ассоциации. Впоследствии профессор кинезики Вальтер Кайм объяснил мне долго остававшуюся для меня загадочной пользу таких прогулок. Взгляд собеседника, сидящего напротив, смущает, сковывает инициативу, отвлекает от главного. Поэтому диалоги во время прогулок более продуктивны. Выдающийся советский дипломат Юлий Квицинский на советско-американских переговорах о разоружении в Женеве в 82-м году выбрал именно такую форму бесед – «лесные прогулки». Пригодился и мне этот вид продуктивного обмена мнениями. В одном из первых зарубежных репортажей я рассказал, как немецкие фирмы добиваются успеха путём синхронизации усилий в смежных областях. Это называлось «эффектом синергизма». В кругах советских экспертов о нём заговорили после публикаций Юрия Игнатьевича Юданова, профессора Института мировой экономики и международных отношений. Как ни странно, именно это обстоятельство способствовало пересечению наших судеб и зарождению дружеских отношений. Мы приехали с ним на корреспондентскую работу почти одновременно, в середине 80-х: я от «Известий», он от журнала «МЭиМО» и своего института, директором которого был Евгений Примаков. Я консультировался с Юрой, когда брался за экономические темы, ему пригождались мои связи в деловых и политических кругах и сведения из области германистики. Опыт экономиста и знание страны создавали своеобразный эффект синергизма. Взаимодействие этих факторов сослужило нам хорошую службу. На пресс-конференциях и мероприятиях для более широкого круга журналистов мы с Юрой тоже старались держаться рядом. После одного из моих выступлений по телевидению он сказал: «Моя жена опять видела тебя в пресс-клубе и считает, что ты чем-то похож на её отца. Приходите с Ольгой к нам завтра в гости». И мы охотно нанесли визит в жилой дом посольства, где первоначально поселились Юдановы и где двери всех квартир запирались исключительно снаружи. Внутренних запоров и щеколд «от своих» советским людям иметь не полагалось. Учитывая особенности акустики в этом доме, при первых встречах мы старались говорить на общие темы, но день ото дня дружба наша крепла в неформальном общении. Жена Юры Валера (Валерия Викторовна) была его секретарём, внимательной матерью и бабушкой, искусной кулинаркой и интересным собеседником, а ещё, подобно одному из героев А. Гайдара, «умела петь песни». После нескольких рюмок удешевлённой для дипломатов посольской водки мы дружно затягивали «По Муромской дороженьке». Полюбили Юдановых и наши дети, а старшая внучка Юдановых Люшка, которой очень нравилась наша Татка, рассказывала им: «Вчера видела трёх девочек. Одна совсем не похожа на Татку. Другая немного похожа на Татку, а третья очень похожа на Татку, но не Татка». После увлекательных бесед с Юрой на темы мировой экономики наш Иван решил: «Буду поступать на экономический в МГУ». Беседуя на разные темы, мы с Юрой гуляли по тихим вечерним улочкам Мелема и Бад-Годесберга, по набережной Рейна, доходя порой до соседнего городка Ремагена. Однажды, не успев договорить, остановились у жилого дома посольства. Я собирался ехать на север, в рыбацкую деревушку Гретсиль, чтобы закончить очерк о Восточной Фрисландии, и предложил Юре поехать со мной. Он сказал: «Давай отложим. Шеф приезжает на два дня (директор института Примаков), надо кое-что обсудить. И Валера уже хлопочет. Но если хочешь, вечерком заходи. Он тебя понаслышке знает». В эту минуту к нам подкатил щекастый корреспондент АПН Марков, которого у нас в группе журналистов не жаловали за самонадеянность и самовлюблённость, и зачастил: «Юрий Игнатьевич, я слышал, к Вам Евгений Максимович собирается. Вы не знаете его программы? В посольстве ещё ничего не известно…» Юра напустил на себя несвойственную ему важность и холодно отчеканил: «А, может быть, так надо!» Прилипалу словно ветром сдуло. Мы посмеялись, а я сказал: «Здорово ты его! Я так не умею». По странной ассоциации припоминается и другой случай. Встретившись с ребятами из советского Торгпредства в Кёльне, куда я приехал договориться о бесплатном выступлении там Ивана Реброва, я услышал конец их разговора. Они говорили о прибывшем проездом из Рима своём главном начальнике. Имя, фамилия, некоторые привычки… Всё совпадало. Я невольно воскликнул: «Не может быть! Вовка Маринин! Мы же с ним гуляли!» И мои собеседники как-то странно на меня посмотрели. А с Юрой Юдановым мы совершили ещё немало познавательных поездок по Германии. Как хорошо, что память хранит образы друзей, помогая воссоздавать по ним картины прошлого, без которого наше настоящее и будущее наших детей сильно потускнели бы.

4 мая 1988 г. Москва – Бонн. Толпегины – Бовкуну: Дорогой Женя! Поздравляем со славным юбилеем. Ждём новых – всё более выдающихся произведений. В том числе и для нас (для «За рубежом»). Например, ты мог бы написать разворот о какой-нибудь земле или городе. Горячий привет всем домочадцам, от нас и от редакции, где все тебя помнят! Будьте здоровы, дружны и жизнерадостны! Обнимаем. Земфира, Саша.

Беляши у Толпегиных. Кто как пишет. Кто как читает. Кулинарные излишества, которым подвергали свои желудки герои Франсуа Рабле, стали бы невозможными, если бы не потребность в неформальном общении. При такой-то снеди как не быть беседе, говорили и на Руси. Дань кулинарному искусству хозяйки, изумительно готовившей беляши, мы отдавали всякий раз, собираясь на посиделки-попивалки в служебной квартире Толпегиных на окраине Бонна. С Сашей Толпегиным, журналистом с обострённым чувством гражданской ответственности и твёрдыми моральными принципами меня познакомил Юра Юданов, когда мы по пути на бал журналистов в Ганновере остановились в придорожной гостинице нижнесаксонского городка Пайне. Вечером, соединив дорожные припасы и выполнив нехитрый традиционный ритуал знакомства – «сразу за всё по маленькой», разговорились. Саша расположил меня к себе оригинальностью суждений, основательностью и кропотливостью в работе, а ещё и тем, что представлял журнал «За рубежом». Когда мы с Юрой хвалили Сашу в присутствии его жены Земфиры, она говорила с трогательной почтительностью, растягивая слова: «Мой Саня, он та-а-акой у-у-умный!» «Наши жёны про нас так не скажут!» – соглашались мы с Юрой. И сразу же создавалась непринуждённая домашняя обстановка, в которой даже несовпадение точек зрения не приводит к ожесточённой полемике. А тогда мы обсуждали текущие темы. Ежедневная газета, еженедельник, ежемесячный журнал. У каждого своя тема, свой ритм, свой объём. Юра писал о глобализации, Саня – о демонстрациях антивоенщиков, а меня волновала предвыборная обстановка в одной из земель ФРГ. Я сказал, что из-за уплотнённого графика мне пришлось поторопиться и свой материал я накануне уже передал в редакцию. «Ты хочешь сказать, что за один день написал статью на такую сложную тему?» – спросил Толпегин, и я уловил нотку недоверия. Я объяснил, что привык работать без черновиков: выбрав тему, долго вынашиваю её, отбираю и сопоставляю факты, придумываю заходы, бегло зашифровываю ассоциации, а потом сажусь и пишу статью, которую остаётся отредактировать. Редактируя, я безжалостно выбрасывал лишние союзы, глаголы, определения и повторы, придавал огромное значение синонимам. Но не это главное. Кто как пишет, вопрос не новый, и рецептов тут как не было, так и нет. Куда важнее решить, о чём и для кого писать, а соответственно – кто и как это будет читать. Контингент русскоязычных читателей в Германии в 90-е годы составляли переселенцы из всех регионов СССР, большей частью – с окраин. И привыкли они к определённому стилю газетных статей – строгому и даже казённому, без примеси какой-либо иронии, если только это были не фельетоны. Журналисты «Известий», начиная с периода гласности и перестройки чаще пользовались иронией и даже сарказмом. И я мог бы назвать десятки имён моих более популярных коллег, которые стали лауреатами престижных премий как обладатели особого стиля. Каждый из них был легко узнаваемым автором, у каждого были «свои» читатели. Были они и у меня, но я понимал, что для русскоязычных изданий в Германии нужно писать иначе. Не всем нравились мои сравнения, гиперболы и выводы. Полемизировал. Когда стал работать для русскоязычных газет («Восточный экспресс», «Европа-Центр», «Контакт ам Зоннтаг», «Рейнская газета», «Русская Германия») писать приходилось много, потому что после ухода из «Известий» на квартплату и содержание машины уходили почти все гонорары, а других источников дохода у меня не было. Статьи, очерки, фельетоны, полит-эссе, комментарии, интервью, портреты земель, авторские колонки, дайджесты, ответы на письма читателей… Мне отводили целые полосы. Недостатка места для своих публикаций я не испытывал. Но недостаток времени… Если я вёл постоянные рубрики, которые порой занимали не одну страницу, подпись мою ставили выборочно. Чтобы не смущать и не путать читателей, «Русская Германия» опубликовала такое сообщение: От редакции РГ: «Этот, как и другие материалы на 2-й и 3-й полосах, написаны нашим политическим обозревателем. Его подпись стоит над страницами. Маленькое это пояснение адресовано тем читателям, которые этой подписи не обнаружили и удивляются анонимности нашей аналитики. Здесь нужно добавить, что Евгений Бовкун обладает, по мнению множества читателей – его поклонников, таким самобытным слогом, что спутать его с другими авторами или не распознать довольно сложно». О собственной узнаваемости мне судить трудно. Могу лишь сказать, что в числе моих художественных средств немаловажное место занимала ирония. Сборник избранных стихов разных лет я так и назвал «Ироническая имажелирика», но пользовался и другими приёмами отечественной публицистики.

Судаки Удомельские. Обстоятельства сделали меня многостаночником. Потребовались псевдонимы: Виктор Оксен, Алексей Дёмин, М. Гурский, Василий Штольц, Саша Штеглиц, Свен Вильде и даже Ольга Остара. Был у меня и основной псевдоним, записанный в удостоверение Союза журналистов РФ – С. Удомельский. Готовясь к вступлению в СЖ, я никак не мог придумать новое имя. Его непременно нужно было указать в анкете. Как раз в то время я услышал от Юры Гаузе легенду о знаменитых судаках, которых вылавливали в озере Удомля и доставляли к царскому столу. Псевдоним родился сам собой – С. Удомельский. Я крайне редко им подписывался. Он стал неким талисманом, охранявшим воспоминания о пребывании на озере и на небольшом безымянном острове, где прятались в яблонях и соснах академические избушки. Одна, покрупнее, принадлежала семейству Збарских, другой дом поделили между собой Василий Кузьмич Дудник и Юра Гаузе, отец которого Георгий Францевич синтезировал антибиотик грамицидин, получив за это Сталинскую премию. В свою половину Юра несколько раз приглашал нас с женой. Грибы, малина, великолепная рыбалка, на которую я как-то уговорил приехать своего школьного друга Юру Тихонова… Прогулки по лесу, в чаще которого прятался тихий и потому таинственный Дом инвалидов. Рейды на моторной лодке по заводям. Иной раз становилось не по себе от того, что глубина под тобой достигает десятков метров. Зимой тёплая печка и рождественский гусь. Мы купили его живым в деревне и вынуждены были резать самостоятельно, но сделали это так неумело, что он взлетел с отрубленной головой и застрял в ёлке. Остров был одним из тех немногих мест, где, общаясь с Юрой Гаузе, и в долгих беседах с ним на разные темы я познавал его достоинства и учился познавать самого себя: на совпадении или несовпадении взглядов, противоположности привычек и вкусов, противоречивости своих и чужих поступков. Человек оригинального склада ума, ироничный рационалист и в меру циничный романтик, он привлекал меня своими парадоксальными суждениями и достаточно глубокими знаниями психологии научной среды, которая интересовала меня как «чистого гуманитария». Очевидно, и у него были причины искать моего общества. Своеобразие нашей недолгой дружбы состояло в том, что мы были женаты на кузинах, в отношениях которых не было полной задушевности, а жена Юры, с которой он вскоре развёлся, обладала явными мизогиническими наклонностями. Мы много говорили о произвольном характере добра и об особенностях физиологических влечений, что очень волновало Юру, любившего анализировать вслух свою интимную жизнь. Он развивал, в частности, такую теорию: гениальные или просто одарённые мужские особи должны стремиться увеличить число себе подобных. Всё остальное (любовь, секс, семейные отношения) может лишь сопутствовать в продвижении к этой цели. Я не разделял этих взглядов, но мне нравилось бывать в его «академической» квартире на Соколе; привлекала не роскошная по тем временам обстановка, а возможность интеллектуальной беседы. В первую очередь – с Юриным отцом – Георгием Францевичем. Я легко находил контакты с родителями друзей и знакомых, стремясь не только расширять познания в разных областях, но и постигать психологию старшего поколения. Георгий Францевич поражал разносторонностью интересов, остротой научного мышления, фотографической точностью жизненных наблюдений, терпимостью и добротой по отношению к окружающим. А ещё чисто внешне отдалённо напоминал моего папу и тем уже был мне глубоко симпатичен. Мы подолгу говорили на разные темы – о литературе и театре, политике и медицине. Не знаю, что интересного находил в наших беседах сам Георгий Францевич, но Юра как-то заметил: «Отцу нравится с тобой общаться». И я ощутил в его словах небольшой налёт ревности. В декабре 90-го я получил от него письмо из Америки, куда удалился он в научную эмиграцию и где занимался поиском ингибиторов развития вируса СПИДа. Долго собирался ответить, но внешние обстоятельства помешали мне выполнить эту обязанность. Контакт опять прервался, о чём я искренне жалел. Вспоминая Удомлю, я вижу Василия Кузьмича, крепкого рассудительного казака с прочной привязанностью к семье, природе и физическому труду. Иной склад ума и характера. К таким людям, признаться, меня тянуло больше. И контрастные имажинистские впечатления омрачаются мыслью о трагической гибели Мити Збарского на моторной лодке. Тайна её покоится в карстовых глубинах озера.

15 февраля 1993 г. Кёльн (Роденкирхен) – Бонн (Мелем) Вернер Хёфер – Е. Бовкуну:… Весна машет голубой косынкой, и по её капризу 21 марта приходится на воскресенье. Именно в этот день я праздную свое 80-летие. По этому случаю приглашаю Вас в 11.30 в гостиницу «Дом-Отель», где соберутся близкие мне люди. Заранее сердечно рад …

Партнёры-оппоненты. «Фрюшоппен» Вернера Хёфера. Странные отношения много лет связывали меня с Вернером Хёфером, регулярно приглашавшим на свои полуденные воскресные передачи на телеканале ВДР советских журналистов. Он вёл их с 1952 года по 1987-й. Весной 85-го, две недели спустя после аккредитации от «Известий» в боннском Ведомстве печати федерального канцлера, меня пригласил на телевидение популярный в то время ведущий воскресной программы Вернер Хёфер. Его передача «Фрюшоппен» с участием пяти журналистов из четырёх стран начиналась бокалом белого вина ровно в полдень и длилась 45 минут. Трое гостей были пришлыми, членами Союза иностранной прессы. Хёфер и его коллега представляли Германию. Ведущий задавал вопросы по внешней и внутренней политике (часто каверзные) с расчётом, чтобы дискуссия была напряжённой, но вместе с тем познавательной. Иностранные гости компактно излагали официальную точку зрения руководителей своей страны по конкретной проблеме и давали личную оценку. Это было интересное шоу, изящная полемика, никогда не переходившая в крикливый словесный мордобой, как на современном российском телевидении. Высказывая личные оценки, я не согласовывал их заранее с посольством, как это принято было прежде. В иные времена после этого можно было начинать готовиться к досрочному отъезду на родину. Но шла перестройка, и моя строптивость осталась без последствий. Меня стали чаще приглашать на телевидение, затем – на радио. Потом – приглашения от промышленных клубов, университетов, гимназий, фондов и учреждений, парламентских структур и даже из бундесвера. Для германиста роль советолога, специалиста по российским проблемам была непривычной, но это пошло на пользу моей газете, поскольку позволило насыщать очерки и репортажи эксклюзивными и малоизвестными деталями, брать интервью у труднодоступных политиков, деятелей культуры, военных и спортсменов. Я приобрёл прочные контакты в разных сферах, и многие длительные знакомства перешли в дружеские отношения. На протяжении многих лет Хёфера считали одним из самых острых на язык и популярных тележурналистов. Каждое воскресенье он давал новое шоу. Это была не просто самая популярная телепередача. Всякий раз она поражала новизной и свежестью. Каждая тема была для него инструментом, на котором он виртуозно играл. Во время передачи, посвящённой Женевским переговорам по разоружению между СССР и США, он в заключение попросил: «Г-н Бовкун, рискните предположить, чем закончится очередной раунд». Я решил подыграть ему, предвидя, какую реплику вызовет мой ответ: «Стоит ли делить шкуру неубитого медведя!» Хёфер молниеносно уточнил: «Русского медведя!» И добавил, блестяще завершая дискуссию: «Да, это ещё никому не удавалось и вряд ли удастся когда-нибудь». Шоу закончилось в «нашу» пользу. Он давал высказаться всем, кому было, что сказать, и обрезал на полуслове тех, кому сказать было нечего. Заранее готовил эффектный финал. Из-за камеры ему показывали, сколько минут осталось до конца, и он умел так задать последний вопрос, что последнее слово как бы само собой оставалось за ним, с точностью до секунды. Это был мастер своего жанра. В декабре 87-го против него развернули разоблачительную кампанию из-за деятельности во времена Третьего рейха. Её начали левые. Всё это было известно и раньше, но многих шокировали цитируемые тексты из газет военного времени. Хёфера обвиняли в том, что в 43-м он радовался казни виртуоза-пианиста Карлоберта Крайтена, которого гестапо арестовала накануне концерта в Хайдельберге, ночью подняв его с постели. Хёфер не скрывал, что был членом НСДАП с 30-х годов, но авторство в инкриминируемой статье отрицал. Он не сказал вслух: «Да, я был национал-социалистом, до конца верил Гитлеру и видел предателя в каждом, кто желал его краха. Прошло много лет, прежде чем я преодолел это в себе». Хёфер так не сказал, но, возможно, он так думал. А сказал он другое: «Я был попутчиком, а не героем». Его выгнали с телевидения, несмотря на то, что ранее он был удостоен Федерального креста за заслуги, Премии Гримме по публицистике и многих «Золотых экранов». После открытия архивов Штази выяснилось: компромат на Хёфера перекинули в западные СМИ из Восточного Берлина. Историк Себастьян Хаффнер, которого нельзя было заподозрить в симпатиях к гитлеровцам, писал о нём: «Если бы после войны все бывшие члены НСДАП так выступали за демократию, как Хёфер, нам не на что было бы жаловаться». О его заслугах забыли. Но он остался прежним, стал модерировать частные дискуссии в дорогом шварцвальдском отеле «Бюлерхёэ», где и состоялась наша последняя встреча.

Встречи в Пульхайме. В одной из телепередач с участием историков мои симпатии своей компетентностью, оригинальностью мышления и способностью убедительно и остроумно излагать доводы привлёк Герхард Зимон – ведущий профессор Института по изучению проблем Восточной Европы. Пересекаясь на публичных мероприятиях, мы всегда находили время обменяться мнениями. На одном из приёмов, куда приглашали с жёнами, состоялась «семейная встреча». Нам с женой сразу и навсегда понравилась Надя Зимон, очаровательная брюнетка с приятным грудным голосом, твёрдыми принципами христианской нравственности, оригинальными суждениями и независимым характером. Мы регулярно встречались у нас в корпункте и у них в Пульхайме, небольшом городке под Кёльном. Наслаждались интеллектуальным отдыхом либо в гостиной, где Надя музицировала в свободное время, либо в идеально ухоженном саду. Герхард часто разъезжал, пользуясь огромным спросом как историк и специалист по России публиковал научные труды и книги, одна из которых написана совместно с Надей. Она тоже много работала, дополнив своё образование учёбой на юрфаке Боннского университета. Безукоризненно владея искусством синхронного перевода, Надя «обслуживала» международные и российско-германские форумы на высшем уровне. Как юриста её часто приглашали на консультации в полицию, куда попадали правонарушители с российским гражданством. Один молодой русский, уроженец Литвы, охотно объяснил ей, каким образом без знания языка, не имея ни визы, ни денег, он умудрился прожить два года на Западе, разъезжая по Германии, Франции Голландии и другим странам. Просил приюта в церковном приходе, жил и питался бесплатно какое-то время и отправлялся дальше. Когда путешествовать надоело, добровольно сдался немецким властям, попросил «выслать» его на родину. Просьбу удовлетворили, продержав его некоторое время в тюрьме. Не потому ли в Германии родилась легенда о «русской мафии», что гуманная к пришлым немецкая юстиция и добросердечные пастыри религиозных общин так терпимо относятся к разного рода проходимцам! Эта история вызывала в памяти похождения Шельмуфского, Феликса Круля и капитана из Кёпеника. Впрочем, и у нас ведь любили Хлестаковых и Бендеров. В другой раз Наде пришлось помочь полиции объясниться с русскими проститутками. Потрудившись в Италии и возвращаясь в Россию через Германию на небольшом закрытом автобусе, они остановились как раз в Пульхайме, решив немного подработать. Но добропорядочные бюргеры обратились к стражам порядка. И на этот раз до границы автобус сопровождала полицейская машина. Впрочем, юридическая деятельность Нади Зимон постепенно сосредоточивалась на более важных рабочих контактах с русской православной церковью. Будучи человеком глубоко верующим и владея не только русским и немецким, но и украинским языком, Надя посвятила себя помощи нуждающимся в России и на Украине. Стала основным переводчиком на встречах представителей русской православной церкви и религиозных организаций Германии. Надиной трудоспособности и трудолюбию можно только удивляться. А ведь жизненный путь у неё был нелёгким. Поступив в МГИМО, она скрыла религиозное прошлое отца, рискуя, что это вскроется с «вытекающими» последствиями. Познакомившись с Герхардом во время его командировки в Москву, вышла за него замуж и уехала в Германию, оставив в России часть своей души. Это были ещё советские времена. И нужно было глубоко верить в то, что Господь не оставит её, даст силы найти себя в чужой стране. Удаляясь от родительского дома на годы, человек нелегко обретает устойчивость в новых условиях. Жизнь Христианина – это борьба против духов злобы поднебесной, против тёмных демонических сил. И ведётся она не мечом, но словом и добрыми поступками таких людей, как Надя Зимон. Она преодолела трудности благодаря Вере. А ещё потому, что рядом постоянно был её Герхард.

22 марта 1987 г. Франкфурт-на Майне – Бонн. Участник власовского движения корреспонденту Известий.… Евгений Васильевич, разумеется, я согласен удовлетворить Вашу любознательность и ответить на Ваши вопросы, как смогу. Жду Вас у себя дома в воскресенье. Маршрут проезда прилагаю. А. Артёмов.

Противостояние двух социализмов. Власовцы, советологи и номенклатура. Александра Николаевича Артёмова я разыскал по поручению редакции «Известий», готовившей публикацию о судьбе русского литератора, следы которого стёрла война. Артёмов был убеждённым антисталинистом и в годы войны работал в Идеологическом центре Русской освободительной армии (РОА) в Дабендорфе, под Берлином. Я встретился с ним во Франкфурте-на-Майне в издательстве «Посев» и был поражён его внешним видом. В свои 88 лет он выглядел удивительно бодрым. «Успехи восточной медицины?» «Отнюдь. Закалка немецкого концлагеря» – «?» – «Видите ли, – охотно удовлетворил мое любопытство собеседник, – к здоровому образу жизни, который помог мне сохранить работоспособность до настоящего времени, я привык в немецком плену. Широкоплечие здоровяки, попавшие в Красную Армию из деревни, в лагере быстро теряли здоровье, с трудом приспосабливаясь к его условиям. Очкарики-интеллигенты вроде меня старались разумно питаться, экономно распределяя скудную пищу, тщательно мыли найденную на помойке морковь или свеклу, делали зарядку». У сдавшегося в плен молодого лейтенанта Артёмова была еще и маленькая щёточка, которой он с помощью соли чистил зубы. Его путь к отрицанию сталинизма был типичным не только для офицеров-власовцев. Сначала обычная советская карьера. Работал на заводе, вступил в комсомол, служил в армии – недалеко от лагерей для раскулаченных. На работе занимался бухгалтерским учётом. Серьезно относясь к этому занятию, пытался улучшать делопроизводство. С этого всё и началось. Ему посоветовали не лезть не в своё дело, а поскольку он продолжал рационализаторствовать, обвинили в делячестве: дело, мол, ставит выше общих интересов. Он не соглашался с комсомольскими вожаками. Тогда его обвинили в критиканстве. А когда попытался объясниться публично, последовало обвинение в антисоветской агитации. Исключили из комсомола. Не обескураженный он отправился в Москву, поступил в институт, изучал микробиологию, интересовался философией, пиал научные труды. Война застала его в Эстонии, где он наблюдал массовое дезертирство солдат и офицеров Красной Армии, не желавших сражаться за Сталина. Та же картина во время польского похода на Западе Украины. Эстонцы, вспоминал Артёмов, видели оккупанта в каждом русском, и многие русские солдаты сдавались немцам в плен, чтобы не получить пулю в спину от эстонцев. Сам он оказался в плену, когда дивизия была разгромлена. В то, что Германия может победить Россию, не верил. Из лагерей его отобрали как специалиста (биохимика) для Школы кадров и пропаганды РОА, которую опекало Восточное министерство Германии во главе с Розенбергом, и отправили в Дабендорф – преподавать молодым русским иммигрантам, среди которых были и члены Народно-трудового союза (НТС). Артёмов проводил с ними семинары по русской истории и политике большевизма, используя в том числе и знания, полученные в аспирантуре при Институте философии Академии Наук. «Потом нас обвинили в том, что мы оставались марксистами, – объяснял Артёмов. – Но марксизм в школе РОА изучали как враждебную идеологию. Мы были антисталинистами и сотрудничали с Гитлером. Нашим идеалом был социализма без Сталина, хотя будущее устройство России представлялось всё-таки авторитарным: демократии мы по существу не знали, а опыт Веймарской республики, которую погубил политический плюрализм, давал скорее отрицательные примеры. Идеология национал-социализма нас тоже не устраивала. Но социальная программа Гитлера казалась приемлемой. Лишь после войны мы познакомились с настоящей демократией, став свидетелями политики Аденауэра». В Дабендорфской школе тон задавали русофилы из остзейских немцев с крайне антисемитскими настроениями, продолжал Артёмов. Антисемитами были многие казаки, влившиеся в армию генерала Власова. Активно действовала советская агентура. Агенты НКВД предпочитали занимать должности, дававшие им определённую власть над людьми, например, – полицейских. Артёмов как будто бы знал литератора, судьба которого интересовала «Известия». Это мог быть член исполкома НТС, с которым он познакомился в январе 43-го на частной квартире, некто Зыков. Его труппа издавала газеты «Доброволец» и «Заря», сначала самостоятельно, потом – под немецкой цензурой. В некоторой степени она противостояла НТС. Позже участников этой группы обвинили в том, что они пытались вбить клин между РОА и вермахтом. Артёмов рекомендовал порыться в архивах «Известий». Искомый Зыков как-то вскользь упомянул при нём, что вместе с Бухариным одно время работал в «Известиях». Я ещё долго беседовал с Артёмовым, уже не только о Зыкове, находя все новые противоречия в отношениях антисталинистов армии Власова и национал-социалистов гитлеровского вермахта.