Текст книги "Три Германии"

Вторая Германия

Туда и обратно. Удивительным образом переплела наши судьбы страна, дважды воевавшая с Россией на протяжении одного столетия. Мой отец – Василий Георгиевич Бовкун – участвовал в защите Сталинграда и в разгроме армии Паулюса. В Берлин вошёл победителем тесть-танкист Павел Николаевич Сизиков. В Берлине после войны вплоть до своего ареста работал инженером мой дядя – Виктор Георгиевич Бовкун. В конце 80-х недолго работал переводчиком в Вюнсдорфе (ЗГВ), а затем в Стендале (где советские специалисты строили АЭС) родной брат – Юрий Васильевич Бовкун. Я жил и работал в Германии без малого четверть века (1976–1979, 1985–2005).

Контрабанда и другие перевозки. Первая долгосрочная командировка началась с приятного сюрприза. Прежний хозяин казённой квартиры АПН в Кёльне, на Оскар-Йегерштрассе Вадим Ананьев оставил мне в наследство изрядное количество литературы, которая по тогдашним понятиям вся без исключения считалась антисоветской. Наверное, ни в одной другой стране не было столь внушительного количества художественных приёмов и средств, позволявших затрагивать и публично обсуждать животрепещущие темы, неугодные властям. Понятие «антисоветчина» трактовалось широко. Цензоры цеплялись к словам совершенно безобидным, подозревая намёк на недостатки режима или критику отдельных руководителей. Вмешательство цензуры носило подчас анекдотический характер. Цензор институтской многотиражки «Советский студент» (контролю подлежали даже такие издания) внёс исправление в заметку о строительстве нового корпуса института. Фраза «кабель проходил через двор» у него зазвучала так: «во дворе проходила собака». Что же говорить о книгах «тамиздата», где сами названия были под запретом! А между тем в числе доставшихся мне сокровищ было полное собрание сочинений одного из лучших прозаиков начала ХХ века и замечательного стилиста Евгения Замятина, включая, конечно, его знаменитый роман «Мы». Замятин ещё не был официально реабилитирован и числился в запрещённых авторах. Был там двухтомник русского крестьянского поэта Николая Клюева, писавшего в автобиографии: «Жизнь моя – тропа Батыева. От Соловков до голубиных китайских гор пролегла она. До Соловецкого Страстного сиденья восходит древо моё, до палеостровских самосожженцев, до вызовских неколебимых столпов красоты народной». А ещё – «Тёркин на том свете» Твардовского, отдельные произведения Михаила Булгакова и «несобранные» сочинения Марины Цветаевой, за которые потом благодарила меня исследовательница её творчества А. А. Саакянц. Ник Ник попросил у меня для неё эту книгу на длительный срок, поскольку это был сборник зарубежных публикаций цветаевской поэзии. Для литературоведов он сам по себе представлял огромный интерес. Личный канал был у Алёши Бердникова, к которому изданные на Западе книги попадали из Италии. Но кто-то «уведомил органы»: к нему пришли, изъяли чемодан литературы и заставили написать «покаянное письмо» в «Комсомолку». Он никого не выдал, но кто настучал на него, мы так и не узнали. Не хотелось думать, что это был кто-то из «фотоновцев». Позже Ник Ник, хорошо знавший публику в Доме литераторов, немного просветил меня на этот счёт, но лучше я оставлю свои подозрения при себе. Чемодан с аналогичным содержимым одно время хранился у Саши Чехова. К счастью для всех это противоправное по тем временам деяние осталось без последствий. Менторам советской нравственности, видимо, уже становилось не под силу осуществлять повальный контроль за проникновением в страну запретных мыслей.

Плоды «Посева» и тень Баркова. Оставил мне предшественник политические пасквили на руководителей и сборники антисоветских анекдотов. Анекдоты я прочитал, но не взял, пасквили выбросил на помойку (они не интересовали). Остальное очень хотелось вывезти. Но как? Решение пришло само, когда я принёс из магазина памперсы для дочери, которой тогда ещё не исполнилось и года. Их нужно было с оказией переправить в Москву. Осторожно скальпелем вскрыв коробку, я вынимал несколько пелёнок и вместо них засовывал книжки, следя, чтобы не слишком изменился вес. Благо, большинство изданий печатались на тонкой бумаге. Позже нашлись другие способы, подсказанные Ник Ником. Запрещённую литературу провозил не я один. На книжной ярмарке во Франкфурте, где АПН имело обширную экспозицию, желающие бесплатно получали образцы литературы издательств «Найманис» и «Посев». Стенды их находились по соседству. Однажды московский куратор нашего стенда из органов отозвал меня в сторонку: «Я видел – ты изучал продукцию «Посева» (я похолодел). Если опять туда заглянешь, захвати для меня несколько книжек. Самому мне неудобно, меня там знают. Можешь, конечно, и для себя взять, что понравится». Речь шла о художественной литературе. Я, разумеется, не заставил себя упрашивать и тут же воспользовался разрешением. А некоторое время спустя, оказавшись по редакционным делам в Мюнхене, рискнул посетить магазин издательства «Найманис» и, войдя туда, поразился обилию запрещённых названий. Пожилая женщина вежливо спросила по-русски: «Что вас интересует? Вы, наверное, из Москвы?» Я промямлил что-то, прозвучавшее утвердительно, и услышал: «Тогда пройдите в ту комнату, для вас там всё бесплатно, а в этой мы продаём». Я набрал целую сумку: несколько изданий Цветаевой, Андрея Белого и Набокова, двухтомник Ахматовой, изданный Международным литературным содружеством, избранные рассказы Хармса и еще кучу книг любимых авторов. Двухтомник Мандельштама пришлось, правда, приобрести за деньги. Легально я вывез многотомное сочинение Эжена Сю «Вечный жид», изданное в Тель-Авиве. Место издания в данном случае тоже считалось крамолой, поэтому с помощью нехитрых манипуляций на ксероксе я получил титульный лист с надписью: «Москва-Ленинград. Наука. 1964 г.» Друзья изумлялись: «Неужели у нас это издавали?». Не сохранил я лишь брошюрку «Посева» с поэмой о похождениях сексопата Лукаши, авторство которой приписывают Баркову, потому что большего надругательства над известными именами не встречал. Составителем её значилась Татьяна Тэсс, открывалась она «вступительной статьёй» будто бы Екатерины Фурцевой и посвящалась Михаилу Шолохову. К поэме прилагались вымышленные отзывы печати «о первом издании эпопеи Баркова». Низкопробная антисоветчина у меня интереса не вызывала, но спросом, очевидно, пользовалась. К тому же хулиганский вымысел противостоял официальной «правде» соцреализма, а непристойная шутка как художественный приём бытовала на Руси с давних времён. Вспомним «Заветные сказки» А. Н. Афанасьева и нескромные намёки в творчестве Пушкина. И остаётся лишь добавить, что ордынская шпана, «матерный» словарь которой был чрезвычайно богат и временами даже изящен, никогда не ругалась матом при женщинах, тогда как теперь на улице забористо и примитивно сквернословят молоденькие девчонки. Произошло ли катастрофическое падение нравов в результате постоянной подмены понятий или по другой причине, уже не важно.

Особенности грибной охоты в Германии. Хобби большинства командировочных в то время составляли походы по магазинам. Рыбалка и охота по понятным причинам отпадали, зато не возбранялось ходить по грибы. А я с ранней юности любил грибную охоту. Сначала меня увлёк ею младший брат Юрка, умело искавший грибы и отменно их готовивший. А потом я изучил до корки книгу увлечённого геолога и азартного грибника Петра Сигунова «Лесное счастье», написанную с тем же мягким юмором и с той же научной основательностью, которые были характерны для книг Джеральда Даррелла и Игоря Акимушкина о жизни и повадках животных. «Повадки грибов» оказались не менее занимательными. В Германии при первой же семейной прогулке в лесу я оценил возможности грибной охоты: конкурентов нет и в грибах местные жители не разбираются. Пожилая пара, увидев у меня в корзинке много осенних опят и пять крепких поддубовиков, долго убеждала: «Это ядовитые грибы! Выбросьте их, отравитесь». Но я-то хорошо знал, что несу. Нередко мы выезжали на коллективную охоту. Корреспондент ТАСС Слава Быков, коллега по работе в журнале «За рубежом», писавший о спорте, хорошо знал места под Арвайлером, где водились белые, и однажды пригласил меня поехать с ним. Мы долго блуждали по чаще неподалёку от правительственного бункера, который тогда ещё не стал музеем, набрали пакеты боровиков, и Славка сказал: «Что с ними делать? Не солить же. Поехали к нам. Галка нам их пожарит с картошечкой». И мы на двух машинах отправились в Бонн, на Дойчхерренштрассе. На обработку грибов ушло немало времени. И когда мы, наконец, уселись за стол, посреди которого, источая дивный аромат, стояла огромная сковорода, Славка стал меня соблазнять: «Под такой закусон грех не причаститься! Ты сейчас холостяк (жена моя в это время находилась с детьми в Москве), торопиться тебе некуда». И мы хорошо посидели, хотя по привычке из рюмки я только отхлёбывал. Время бежало, подкрадывалась дремота, Быковы уговаривали переночевать у них. Машина у меня по статусу сотрудника АПН была с дипномером. Паспорт, правда, был хотя и синий, но не дипломатический, а служебный. Я решил: «Кто меня будет проверять среди ночи. Потихоньку поеду, правил нарушать не буду!» И поехал. До Кёльна добрался благополучно, не лихачил, хотя, признаюсь, хотелось посильнее прижать акселератор. До дома было уже недалеко, на перекрёстке зажегся жёлтый, я думал проскочить, но, видимо, промедлил и, миновав перекрёсток, понял, что проехал на красный. Вокруг не было ни души. Но на следующем перекрёстке меня догнала полицейская машина. «Здравствуйте! Вы проехали на красный свет!» – Я немного приспустил левое стекло. «Разве? По-моему, жёлтый был.» – «Вы пили сегодня спиртное?» – «Бокал пива! (тогдашние правила это допускали)» – «Вы не могли бы пройти проверку?» – «Сожалею. Мне не хотелось бы покидать свою машину». – Я и сам не понял, откуда набрался такого нахальства. «Предъявите, пожалуйста, документы». Я просунул права в узкую щёлочку, стараясь не дышать в ту сторону. Полицейский ушёл и отсутствовал довольно долго. Ситуация сложилась необычная: машина с дипномером, а сидит в ней не дипломат. В таких случаях положено было вызвать на место происшествия сотрудника посольства. Прошло минут сорок. Страж порядка наконец отпустил меня, пожелав спокойной ночи. Видимо, полиция сочла моё прегрешение недостаточным поводом для дипломатического скандала. А я запомнил этот случай на всю жизнь, и с тех пор никогда, ни в Германии, ни в России не садился за руль, «хлебнув предварительно из вещего мерзавчика». А вообще-то проблем с алкоголем у меня не было. По примеру отца я своё состояние достаточно успешно контролировал, особенно вне дома. К тому же у меня был «талисман», подаренный другом семьи. Одноклассник моей жены Женя Калиновский в 70-е годы работал в лаборатории, где синтезировали антиалкогольные препараты (очевидно, для разведчиков). С юмором рассказывал, как сотрудники лаборатории превращали себя в «подопытных зайцев», испытывая на себе порошки и таблетки: не забывая создавать предпосылки для введения «антидота», щедро использовали отпущенный для опытов спирт. Попробовал и я принесённый порошок. Его нужно было растворять в воде, выпив жидкость тотчас же после принятия алкоголя. Не понравилось. Но баночку с кристалликами я всё же оставил и потом взял с собой в Германию. На всякий случай. За все годы я воспользовался порошком лишь единожды. Когда точно знал, что меня будут спаивать. Помогло.

Другой, очевидно, более осведомлённый тассовец тоже как-то увлёк меня в те же места в поисках грибов, и, удалившись в чащу по малой нужде, мы не сразу заметили, что сделали своё дело в присутствии «глазастой» телекамеры, наблюдавшей за нашим безобразием с высокого дерева. Впрочем, бывший бункер к тому времени уже давно рассекретили, предварительно пригласив иностранных журналистов на интереснейшую экскурсию. Я увидел захватывающий киносюжет – симуляцию атомного нападения армий Варшавского договора на ФРГ. О чём рассказал в репортаже «Ядерная война под виноградными лозами». В Советском Союзе подобный объект не был бы столь же доступен для «бродячих» журналистов. Любопытно, что, когда стала решаться коммерческая судьба бывшего бункера, один из вариантов его использования предусматривал выращивание в нём… шампиньонов.

Необычный результат принесла другая «охота за грибами». Мы отдыхали с женой и детьми в Кёнигсфорсте, под Кёльном, нашли подходящую поляну, расстелили одеяло для детей, и я отправился изучить окрестности. Нет ли грибов? Грибов не было. Но, ковырнув палочкой подозрительную горку под берёзой, которую окружал густой кустарник, я подцепил не кусочек бересты, а уголок странного предмета. Это был немецкий паспорт. На фотографии – молодая женщина с ребёнком. Документ говорил о совершённом преступлении. Поэтому я поспешил в редакцию и передал находку шефу – Володе Милютенко: «Наверное, нужно уведомить немецкие власти…» Он сказал: «Поехали в посольство. Там разберутся». Время было неурочное, да ещё воскресенье. Мы быстро домчались до Бонна, но долго ждали, когда нами займутся. Наконец, нас пригласили в кабинет, и ответственный сотрудник подробно расспросил о времени и обстоятельствах находки. Некоторое время помолчав и строго сверля меня взглядом, он сказал: «Спасибо за бдительность. А теперь обо всём забудьте!» На языке у меня вертелись, скакали и прыгали вопросы: «Как? Почему? А как же?..» Но я взял себя в руки, по нелепой ассоциации вспомнив «Старика Хоттабыча», когда герой детского фильма просит джинна: а теперь пускай все забудут о том, что происходило в цирке и на стадионе.

Петровка, 38. Секреты и пропаганда. Два года работы заместителем редактора журнала «Советский Союз сегодня» пролетели незаметно. Приехав в Москву в отпуск, я первым делом стал читать накопившиеся письма. Один конверт меня озадачил – Петровка, 38? Сразу же поехал. Вошёл в кабинет. «Следователь такой-то. Садитесь», – нелюбезно сказал мужчина средних лет и, вытащив чистый лист бумаги, стал записывать анкетные данные. Я отвечал, потом не выдержал: «Извините, Вы не можете сказать, в чем дело?» – «Ах, Вы не знаете! Во-первых, почему сразу не явились? А, во-вторых, хотя именно это и есть самое главное – попрошу положить на стол права и технический паспорт вашей автомашины и сказать, сколько вы заплатили за эти документы и кому!» Я сказал: «Извините, но могу предъявить только внутренний паспорт, по которому я сюда прошёл, и удостоверение сотрудника АПН. Зарубежные паспорт и права остались дома. А своей машины у меня нет, я на неё ещё не заработал. Работаю я в ФРГ и только что прибыл в отпуск, потому и не мог прийти раньше. Но я всё равно ничего не понимаю». Обстановка изменилась. Следователь порвал анкету, которую начал заполнять, заглянул в удостоверение АПН и сказал уже вполне миролюбиво: «Извините. Разматываем мы тут одно дело. Но копия ваших прав нам всё же понадобится, занесите. А кому сдавали вождение?» «Такому невысокому, плотному, с родинкой. Володе. Фамилию не помню». Следователь улыбнулся: «Деньги ему, конечно, не платили?» – «Нет». «До свиданья». Экзамен я сдавал честно, нажимал на кнопки, отъездил положенные часы. Инструктор Володя учил меня хорошо, и один его совет я запомнил накрепко: «ты должен ехать одновременно в трёх машинах: в своей, в той, что спереди, и в той, что сзади». Я попросил его поездить со мной дополнительно несколько дней, чтобы закрепить навыки, и за это, конечно, заплатил. Но ведь об этом следователю знать было необязательно. Потом я узнал: в отделении ГАИ в Подкопаевском переулке раскрыли крупную аферу с коррупцией.

За время первой командировки у меня были встречи, помогавшие открывать новые стороны жизни немцев, но возможности ограничивались статусом сотрудника АПН, распространяющего контрпропагандистские творения советских авторов. Регулярно приходилось передавать в Москву запросы немецких газет. Однажды позвонил главный редактор военного журнала «НАТО-леттер», заказавший снимок нового советского танка в качестве иллюстрации к статье о вооружениях Варшавского договора. Я отправил телекс в АПН, зная, как чертыхнутся на заведомо невыполнимую заявку коллеги, поминая меня нехорошими словами. Как я и ожидал, пришёл дипломатичный ответ: «Заявку выполнить не можем: в наших архивах такой фотографии нет». Я лаконично уведомил об этом редакцию «НАТО-леттер», а через месяц получил журнал со снимком нового советского танка на обложке. В сопроводительном письме главный редактор любезно сообщал: «Уважаемый господин Бовкун, ввиду отсутствия необходимого снимка в фототеке агентства «Новости», мы обратились к американцам. Направляем Вам полученный от них снимок для пополнения архивов АПН».

Кому нужна была в СССР многоэтажная секретность? Уже тогда американцы снимали крупным планом со спутника лопату, брошенную строителями на трассе БАМа. Но секреты у нас берегли не столько от чужих, сколько от своих. Иначе что подумали бы простые советские люди о своих стражах секретности! Но как бы там ни было, а советский человек, длительно пребывавший за границей, на всю жизнь приобретал рефлекс осторожности: не говорить лишнего по телефону, оглядываться по сторонам, избегать случайных встреч с равными промежутками времени и держать ушки на макушке. Очень помогало от случайных и злонамеренных соблазнов. А ещё у меня закрепился навык вождения автомобиля – создавать возможность для того, чтобы слишком долго следовавшая за мной в отдалении машина наконец проехала мимо.

Друзья-коммунисты. Люди меняются, корректируют свои представления об окружающей действительности под влиянием жизненного опыта. Это нормально. И я стал другим, избавившись от детской наивности, студенческой веры в конвергенцию и от конформизма периода брежневского застоя. Но я не изменил отношения к старым друзьям, на мировоззрение которых оказали влияние иные события и факты, потому что истинная дружба – это терпимость и уважение к чужой точке зрения. По этой причине я никогда не распалялся ожесточением от несогласия с политическими позициями близких мне людей. Не пытался навязать свои взгляды друзьям-одноклассникам, с которыми профессия разлучила меня на долгие годы, не ссорился с дядей – Александром Леонтьевичем Гурским, когда его политические привязанности казались мне устаревшими и не учитывающими изменившихся реалий. Моим старшим друзьям выпало на долю и в годы перестройки не разочароваться в идеалах, провозглашённых создателями нашего государства, чего я не мог сказать о себе, поскольку пришёл в журналистику в период хрущёвской оттепели, когда один за другим стали крушиться эти самые идеалы. Я не перестал любить старших родственников, большинство которых остались убеждёнными коммунистами, и сохранил тёплое отношение к тем немецким коммунистам, с которыми подружился в первые годы работы в Германии. Большинство членов ГКП были идеалистами в ещё большей мере, чем многие рядовые члены КПСС. Им верилось в чистоту социалистических идеалов тем легче, чем труднее становилось отстаивать их в обществе, которое разуверилось в них как минимум во времена Веймара, а как максимум после второй мировой войны. В силу этих причин 40-тысячная ГКП после объединения Германии сморщилась подобно шагреневой коже до фундаменталистского ядра в две-три тысячи марксистов-сталинцев. Пользовавшийся дотациями из ГДР на издание своих сборников поэт-коммунист Петер Шютт впоследствии утверждал, что СЕПГ за 20 лет перекачала в ГКП на классовую борьбу почти миллиард западных марок. Мне приходилось бывать на съездах ГКП. Даже, когда на партийных собраниях советских коллективов застойная анемичность аудитории предопределяла формальное, приспособленное к указаниям свыше решение, дискуссии немецких коммунистов отличались живостью и самокритичностью. Но они продолжали верить Москве, хотя она безжалостно списывала в расход неудачливых революционеров. Один из вожаков просуществовавшей несколько дней Баварской советской республики коммунист Макс Левин в 36-м погиб в Гулаге. Там же оказались троцкисты, выданные Сталину гестаповцами. Вождь отказался обменять Тельмана. Интерес к соратнику не пробудился у диктатора и после подписания пакта с Гитлером. Судя по архивам, хранившимся в Кремле у Суслова и переданным в 1950 году братской СЕПГ, сын мелкого предпринимателя, ставший вождём немецкого пролетариата, знал, что его предали, но порвать с предателями не посмел. НКВД выдавал немецких коммунистов палачам «третьего рейха», обменивая их на русских эмигрантов. При передаче заключённых в Брест-Литовске энкавэдэшники и гестаповцы обменивались приветствиями, как друзья. Бывший сотрудник немецкого посольства Ханс фон Герварт, увидев эту сцену, испытал шок и записал в дневнике: «Это они радуются, что наконец-то могут работать сообща». Берлинский дипломат с ужасом представил себе, как они начнут обмениваться личными досье. Предчувствие не обмануло его. Многих немецких коммунистов ожидал Гулаг. Такая судьба постигла участников восстания гамбургского пролетариата, которое пытался поднять Карл Радек. Его соратнику Альфреду Леви посчастливилось бежать из германского концлагеря в Москву. Счастье было недолгим: его объявили врагом народа и отправили по этапу. Не сделали исключения для Фрица Платтена, который в 1917 году сопровождал Ленина из Цюриха в Петроград и спас ему жизнь во время одного из покушений. Его расстреляли в 42-м, а беспартийную жену Берту Циммерман приговорили к расстрелу в декабре 37-го. Чудом избежал ареста Бертольт Брехт, успевший выехать в Америку. Работая в кёльнской редакции бок о бок с немецкими коммунистами, я ещё не знал многих фактов, хотя двойная мораль лидеров КПСС стала очевидной уже тогда. Набирать персонал разрешали только из коммунистов, к сочувствующим доверия не было. Однажды из-за болезни сотрудницы у нас появилась симпатичная женщина, хорошо говорившая по-русски, но не состоявшая в ГКП – Марианна Витхоф. Это чуть было не нарушило сложившуюся практику. Из других немецких работников русским никто не владел, и мой начальник Володя Милютенко решил её оставить. Но кто-то услужливо сообщил об этом руководству компартии, из дюссельдорфской штаб-квартиры ушла в Москву сердитая депеша, и способную сотрудницу уволили. Те три года я вспоминаю с удовольствием. В редакции работали умные, отзывчивые люди, ко многому относившиеся с юмором. Мы дружили, и с некоторыми из прежних коллег я продолжал поддерживать добрые отношения ещё много лет. Больше всех мне нравился Руди Трайбер – человек с исключительно сильно развитым чувством справедливости. В довоенные годы его дважды исключали из компартии (КПГ) за участие во фракционных группировка, но он не переставал верить в коммунистические идеалы. Много лет спустя, в середине 90-х, когда Марианна Витхоф вместе с мужем приехала к нам на шашлыки в боннскую квартиру на Вулканштрассе, мы долго вспоминали прошлое. По какой-то ассоциации я рассказал ей, как перевозил в Москву запрещённую литературу. Она от души посмеялась, потом сказала: «Знаешь. А ведь наш Руди этого не понял бы».

11 марта 1979 г. Кёльн. «Дорогим Оле и Жене в память о Бибисе Ивановне и обо мне». Л. Гинзбург. (Автограф на книге «Немецкая поэзия XVII века в переводе Льва Гинзбурга» (Худлит 1976).

Время вагантов. Поэтам в различной мере подвластно искусство художественного перевода. Иные переводить вообще не умеют и не хотят. Но даже многочисленный цех поэтов-переводчиков разнороден. Сильная индивидуальность препятствует всеядности, присущей большей части людей. Великие поэты переводили в основном то, что было близко им по духу, и нередко улучшали оригинал. Лермонтов создал гениальное «Горные вершины спят во тьме ночной», переводя Гёте, для которого это стихотворение не было выдающимся. Яркая индивидуальность Пастернака явственно проступает в переводах Шекспира. Блестяще переводил немецких поэтов основатель русского художественного перевода Василий Андреевич Жуковский. Конгениален современный перевод «Алисы» Кэрролла, выполненный Ниной Демуровой. Эталоном высокой художественности остаётся «Божественная комедия» Данте в переводе Лозинского. Прекрасно звучит по-русски «Винни-Пух», хотя Заходер и привнёс в эту сказку немало очаровательной отсебятины – сравнений, образов и неожиданных рифм. Но отчуждающе выглядит для меня попытка наследников Заходера на обложке книги нескромно «уравнять в правах» автора и переводчика – «МИЛН – ЗАХОДЕР». Маршаку никогда не пришло бы в голову написать на обложке своего перевода «Бернс-Маршак». Заглавие «Роберт Бернс в переводах С. Маршака» и без того звучит достаточно внушительно. Значительная часть художественных переводов принадлежит, как ни странно, перу ремесленников (в Интернете их пруд пруди). Но, к счастью, самые значительные произведения мировой классики переведены талантливыми людьми. Классическую немецкую поэзию невозможно представить себе без переводов Льва Гинзбурга. Со Львом Владимировичем меня много лет связывали творческие отношения. В литературном кружке «Фотон» он появился вместе со своим неразлучным другом Евгением Винокуровым по инициативе ректората, обеспокоенного самостийностью и бесконтрольностью нашего кружка. Переводя ранее запрещенные поэзию и прозу тлетворного Запада, мы, скорее всего, не смирились бы с цензорами, но приглашенные руководители нас чем-то «зацепили». Наши семинары с самого начала носили неформальный и дружеский характер. Фотон приобрёл известность. Кончалась хрущевская оттепель, снизошедшая на всех нас подобно весеннему грозовому ливню Одних он основательно промочил, другим щедро плеснул за шиворот, третьих едва окропил. Но нам и этого было достаточно. У Гинзбурга при всех его талантах было ещё великолепно развито «чувство детали». Когда в конце 70-х я работал в Кёльне, Лев Владимирович, приезжая в Германию, останавливался у нас дома на Оскар-Йегерштрассе с женой Бибисой. И однажды, (трудясь над переводами вагантов) спросил: «Женя, а нет ли поблизости этнографического музея? Интересно бы сходить». Я начитался соответствующей литературы, чтобы не ударить в грязь лицом, и принялся последовательно излагать усвоенное, едва мы вошли в музей. Гинзбург слушал рассеянно. Но, увидев посреди зала конного рыцаря в полном боевом снаряжении, необычайно взбодрился, устремился к нему и, указывая куда-то за каблук железного сапога, громко вопросил: «Что это? Как называется?» Я объяснил, стараясь как можно точнее соответствовать толковому словарю. И тогда он удовлетворённо сказал: «Ну, всё! Пойдём!» Нужная деталь была найдена. В другой раз, когда я вёз его на машине в Кёльн из Мюнхена, где он вдохновлялся, работая над «Потусторонними встречами», он что-то рассказывал, но вдруг воскликнул: «Давайте-ка сюда заедем!» Его привлёк синий дорожный указатель – «Гинцберг». Так назывался баварский городок рядом с автобаном. Достопримечательностей в нём мы не нашли, улицы к шести часам вечера опустели, но Лев Владимирович заметил магазин мужской одежды и решительно направился к нему. На звон колокольчика вышел сонный хозяин: «Господа что-то желают?» Покупатель устремил на него гипнотический взгляд и внушительно произнёс: «Я – Гинзбург». Это не произвело эффекта. Он повторил ещё значительнее: «Я – Гинзбург». «Ну и что?» «Ваш город носит моё имя, и вы должны продать мне со скидкой этот шарф». Не оценив юмора, хозяин пожал плечами: «Сожалею». Гинзбург признал поражение: «Уходим». Ему действительно нужен был шарф. На следующий день он улетал в Москву и за ужином в общих чертах посвятил меня в некоторые события, связанные с выпуском диcсидентского альманаха «Метрополь». Руководство СП тогда попросило его и Фазиля Искандера об оказании компромиссных услуг. Гинзбург был сильно озабочен судьбами участников проекта, но чем всё закончилось, я в то время так и не узнал.

3 июня 1979 г. Первый заместитель Председателя Правления АПН П. А. Наумов Е. В. Бовкуну (телеграмма): «Женя! Пока неофициально сообщаю Вам о необходимости поехать в Вену для освещения советско-американской встречи в верхах (Брежнев-Картер), после завершения которой там состоится подписание Договора ОСВ-2. Решение Правления и просьбу об аккредитации получите на днях. Встреча состоится во дворце Хофбург с 15 по 18 июня, но пресс-центр откроется в 9 часов утра в среду 13 июня и будет работать круглосуточно – по 18 июня, включительно. Генрих Боровик и я вместе с коллегами из разных газет прибываем в Вену накануне самолётом. Оттачивайте перо. Хорошо отоспитесь: путь на машине не близкий. До встречи – П. Наумов.

Картер и Брежнев. На предстоявшую встречу Брежнева и Картера я отправился 12 июня в полдень на редакционном «мерседесе» с большой опаской. На такие расстояния ездить мне ещё не приходилось. К вечеру добрался до Розенхайма, заночевал в 15 километрах от автобана. Это был тихий уголок Баварии, деревенскую церквушку венчала луковка, совсем как в Закарпатье. До границы рукой подать. Хозяйка проявила ко мне исключительное радушие и не скрывала удивления: советского журналиста она видела впервые. Та же ситуация повторилась часом позже. Двое пограничников – подтянутый и деловой, стройный немец в идеально сидевшем мундире и щеголеватый австриец с холеными усиками, как у поручика Лукаша, в фуражке набекрень – долго расспрашивали меня, кто я и откуда и зачем еду в Австрию. Я показал телеграмму из Москвы, переведённую на немецкий для ведомства печати ФРГ, но они взглянули на неё только мельком. Оба явно скучали, движения через границу не было, поэтому наша беседа длилась минут 40. Затем меня церемонно усадили в машину, пожелав счастливого пути. Самое интересное, что в паспорт они даже не заглянули. По дороге я слушал радио. В 10-часовом выпуске сообщили: из Москвы в Вену вылетает необычайно представительная делегация. И вот Вена. Дворец Хофбург. Белые комнаты с золотыми вензелями. Тронное кресло. Шкатулка. Розовая комната. Розы в виньетках на стенах и под потолком. Вице-президент канцелярии знакомит журналистов с процедурой встречи. Картер войдёт и остановится. За ним появится Брежнев, а посол выйдет. Несколько минут бесед. Затем главы делегаций направятся в комнату федерального президента. 16 июня всё так и было. Не предусмотрели только заключительный эпизод общения двух гигантов политической мысли. Американский коллега, проинформированный заранее о ключевых деталях, шепнул мне на ухо: «Не пропусти самое интересное и приготовь камеру. Картер поцелуется напоследок с Брежневым». Но вышло иначе. Президент США, видимо, никак не мог решиться на дружеское объятие с генсеком, и западные журналисты начали нервничать. Он как будто бы слегка подался в сторону собеседника, и тогда неожиданно для всех Брежнев сам ринулся к нему обниматься. Смачный поцелуй взасос. Картер оторопел и под натиском любвеобильного колосса начал тихо заваливаться набок. Они рухнули бы на сцену, если бы не телохранители. Защёлкали затворы и завспыхивали блицы западных журналистов. Советские же фотокорреспонденты, словно по команде, стыдливо отвели объективы в сторону. А у меня фотоаппарата не было. В тот же день вечером австрийские власти дали представление для прессы в испанской школе верховой езды. Пегие кобылы на манеже двигались под звуки вальсов, демонстрируя танец суставов. Белые рысаки с изяществом выделывали сложные «па». 17-го днём экскурсия по городу, а вечером всех журналистов – аккредитованных в Германии и Австрии и прибывших из Москвы – повезли на виноградники, где уже были накрыты столы, ломившиеся от деликатесов местной кухни. Московские коллеги могли гулять до утра, но Карену Карагезьяну, Володе Михайлову и другим «немцам», включая меня, пора было подумать о возвращении в Бонн и Кёльн. В принципе должен был ехать на две недели в ФРГ и прилетевший из Москвы Юлиан Семёнов. Но ему очень уж не хотелось упустить роскошную халяву, и он обратился к дуайену – Наумову, возглавлявшему группу советских журналистов: «Павел Алексеевич, можно я поеду с вами, чтобы немого пожрать? Голоден – как собака. А после двину в сторону границы, съеду на обочину и посплю за рулём часок – другой». В этот момент он, вероятно вживался в образ Штирлица. Позже, находясь в Бонне, куда он попал впервые, Юлиан попросил меня «показать ему окрестности». Потом приезжал в Бонн корреспондентом «Литературной газеты», но пробыл недолго, уступив место племяннику главного редактора «Литературки» А. Чаковского Толе Френкину. Должность собкора «Литгазеты» считалась номенклатурной. «Если мы не хотим, чтобы корабль разрядки дал течь, его нужно как следует просмолить», – писала либеральная немецкая газета. У меня создалось впечатление, что лидеры сверхдержав в Москве и Вашингтоне сознательно стремились к тому, чтобы разряда больше продолжалась на словах. Противостояние армий Варшавского договора и НАТО на границе двух Германий казалось вечным.