Текст книги "Три Германии"

26 декабря 1988 г. Киев-Бонн. Народный артист УССР, композитор Ю. С. Мейтус – Е. В. Бовкуну:… прочитал Вашу интересную статью «Русская песня популярна во всём мире» о Реброве. В ней Вы упомянули, что он мечтает спеть Ивана Грозного. В 1983 году я написал оперу «Иван Грозный» на либретто Александры Васильевой по мотивам повести А. Н. Толстого. Если она его заинтересует, я вышлю клавир. Буду рад, если контакты с этим выдающимся певцом осуществятся. С наилучшими пожеланиями к Новому году, лауреат Госпремии СССР Мейтус Юлий Сергеевич. Киев.25, ул. Владимирская, д. 14, кв. 8. Это письмо я переслал в Оффенбург Веберу, но на все отклики ответить не смог. Их было слишком много.

1 февраля 1990 г. Кристиан Кирш Е. Бовкуну: Дорогой Евгений! Меня порадовал твой визит. Наконец-то мы узнали друг друга лично. Пользуюсь случаем поблагодарить тебя за помощь нашей ассоциации «Музыка Магна», которая пытается возродить Дельфийские игры. Мне очень помогли твои советы и особенно статья в «Известиях» После неё дело сдвинулось с мёртвой точки. Надеюсь, что со временем твоя страна сыграет решающую роль в развитии этого процесса. Ты был совершенно прав, когда говорил о неиспользованных резервах. В скором времени я собираюсь отправиться в Афины, чтобы заручиться поддержкой Мелины Меркури. Огромный тебе привет от фрау Кинлин. Она уже нашла у себя в архиве и вышлет тебе обещанные мемуары своего прадеда о коронации последнего русского царя. На всякий случай сообщаю телефон гостиницы в Афинах. Отель «Орион» – (0030) 1–362, комната 23. Сердечно обнимаю, Кристиан.

«Музыка-Магна» и «Дельфийские игры». Будущий руководитель новых Дельфийских игр объявился в корпункте на Вулканштрассе в начале января 1989 года и с места в карьер нарисовал фантастическую картину ближайшего будущего, когда в Европе вновь начнут проводить Олимпиады музыкальной культуры, существовавшие в Древней Греции. В разных странах ежегодно устраивают всемирные конкурсы, но они в недостаточной мере становятся достоянием широкой публики, сетовал Кирш. Причина – отсутствие единого центра, который обеспечивал бы достижениям искусства гласность и сравнимость. У музыкальных конкурсов много общего со спортивными состязаниями, но им не хватает соревновательности. Рассматривать и тем более соизмерять художественные достижения, разумеется, труднее, чем спортивные, но всё же нельзя отказываться от расширения музыкальных соревнований, рассуждал Кирш. Он говорил настолько горячо и убедительно, что пробудил во мне интерес к своим идеям. Между нами затеялась интенсивная переписка, и я стал регулярно получать толстые конверты с текущей информацией по проекту, которым руководила учреждённая международная ассоциация ММ. Существовала она большей частью на бумаге, но Кирш компенсировал этот недостаток своей исключительной активностью. Вскоре я получил от него полный список тех, кому были отправлены (на русском языке) письма с изложением идеи возрождения Дельфийских игр. В числе получателей значились: президент Михаил Горбачёв, советские послы и посланники в Германии и Швейцарии, дирекция Большого театра, Союз композиторов и Министерство культуры в Москве, многочисленные СМИ и отдельные общественные деятели. Эффект от переписки оказался тогда нулевым. Это обстоятельство, собственно, и побудило меня использовать возможности прессы. В январе 89-го я опубликовал в «Известиях» заметку «Господин Кирш ждёт ответа», не ожидая существенных сдвигов в проекте Кирша. К счастью, я ошибся. Мы оба радовались успеху, но по мере появления новых структур Кирш объявлялся всё реже, я продолжал выполнять свои обязанности, связь прервалась. Сейчас Йозеф Кристиан Кирш – исполнительный директор ассоциации «Дельфийские игры», имеющей филиал в Афинах и Москве. Главный офис её находится в Берлине.

20 октября 1988 г. Зав. Кафедрой славянских литератур Тюбингенского у-та Рольф-Дитер Клюге Е. Бовкуну:… спасибо за помощь, но боюсь, что в этом году поезд уже ушёл. Разочаровали меня московские чиновники. А с Вашим выступлением в Тюбингенском театре в разговоре с депутатом Бундестага Эрмером хочу Вас поздравить. Вы правильно и хорошо ответили на его – увы! – расплывчатые и неточные высказывания. Думаю, симпозиум был нужным и успешным.

На шварцвальдском перекрёстке. Чеховиана. В ноябре 88-го я получил письмо от литературоведа Рольфа-Дитера Клюге, с которым познакомился на симпозиуме в Тюбингене. Он сожалел, что наши чиновники (делопроизводитель в Госкомитете по народному образованию) сорвали его поездку в Москву для работы в архивах. Между тем усилиями этого слависта было столько сделано для лучшего понимания Чехова в Германии, что ему могли бы позавидовать опытные советские чеховеды, занимавшиеся интерпретацией его творчества у себя дома. Стражи литературы в СССР пытались встроить Чехова в систему коммунистических моральных ценностей, упирая на социально-критическое значение его творчества, в чём изрядно преуспел лауреат Сталинской премии, один из основателей ассоциации пролетарских писателей (РАПП) В. Ермилов. В его трудах Чехов выглядел чуть ли не революционером. Такая репутация посмертно повредила писателю в Германии, когда встал вопрос об открытии ему памятника в Баденвайлере. Не заинтересовались советские журналы и записками доктора Юрия Балабаева, жителя Баденвайлера, посвятившего себя изучению германского периода жизни Чехова. Небольшую рукопись, полученную мною от него в конце 70-х, опубликовать не удалось. С тем большим любопытством я приглядывался к Баденвайлеру через 10 лет. В центре всё так же стояла гостиница «Парк-отель» с табличкой на балконе «Здесь жил Антон Чехов в июле 1904 года». Памятник Чехову в курпарке – небольшой валун у Лебединого пруда. О событиях начала века могли рассказать только архивы и воспоминания из вторых рук. Старожилов, знавших Чехова, в живых не осталось. Но живы были потомки доктора Швёрера, лечившего Чехова, и Лина Краус, дед которой позаботился об останках писателя. Первый памятник ему поставили в июле 1908 года, в присутствии Станиславского, Боборыкина и литературного критика Веселовского. Раньше, чем на родине. Он стоял у подножья развалин римской крепости – бронзовый бюст на гранитном пьедестале. Идея принадлежала Станиславскому, осуществил её российский посланник при баденском дворе фон Айхлер. Ему помогала свояченица великого герцога Баденского Фридриха I, княжна из рода Романовых. В 1914-м бюст переплавили: цветной метал требовался для пушек. Доктор Швёрер сделал гипсовый слепок и хранил его в подвале. Слепок пережил войну, но потом исчез. Вопрос о восстановлении памятника немецкие друзья Чехова поднимали в 56-м и в 60-м, но вновь открыть его удалось только в 63-м, при содействии советолога Клауса Менерта. (Мир тесен, я познакомился с ним в конце 70-х, когда группа журналистов летела на международную встречу в Среднюю Азию. Мы сидели рядом, разговорились. «Москвич?» – спросил он. Я подтвердил его догадку. «Большую Ордынку знаете?» – «Конечно, я там родился и вырос». – «А дом?» – «49». – «Да что вы? А рядом был когда-то и мой»). Из свидетельств, собранных местными чеховедами, создавалась такая картина. Чехову не повезло с Баденвайлером. Он оказался там в период, когда курорт менял профиль – из лёгочного превращался в сердечно-сосудистый. Педантизм, безвкусица и отсутствие фантазии у немецких интеллектуалов угнетали Чехова. Он осуждал «азиатчину», посмеивался над попытками «славянской имитации» Запада и всё же терпимее относился к западной цивилизации, чем Достоевский и другие его земляки. Нельзя сказать, что Чехов сразу полюбил Германию, но, приехав туда, он понял, что не сможет остаться бесстрастным созерцателем и принялся изучать её с присущим ему педантизмом. А поскольку западный быт пробуждал в нём желание повысить культурный уровень российского крестьянства, в Шварцвальде он приглядывался к сельским нравам. Ездил по деревням, знакомился с местным бытом.

И если Тургенева покорила природа германского чернолесья, а Достоевского интересовала психология горожан, то Чехову показалось соблазнительным глубже изучить патриархальные стороны жизни обывателя германской глубинки. Он полюбил города Шварцвальда, но жаловался на скуку курортной жизни, понимая, что оказался жертвой борьбы двух лечебных направлений местной медицины. Противоречивость отношения к окружающему миру надолго определила и противоречивое отношение самих немцев к этому русскому писателю. Даже после его смерти страсти не утихали. В начале 60-х руководство курорта порицало журналистку Ингеборг Хехт-Студницку: «Жаль, что в Вашей заметке вы не написали просто о болезни Чехова, а пишете о его лёгочном заболевании. В этом отношении мы всё ещё очень чувствительны». Чувствительность прошла. Курорт повзрослел, местные власти перестали переживать за его репутацию. А немецкие чеховеды провели немало интересных исследований. Им удалось объяснить происхождение нелепиц, включённых советскими литературоведами в биографии Чехова. Кропотливости и усердию немецких литературоведов можно позавидовать. Они давно пришли к выводу: больной гость Баденвайлера прославил курорт больше, чем именитые посетители, поправлявшие там своё здоровье. Многие русские писатели оставили свои следы в Шварцвальде. С Баден-Баденом мы встречаемся в «Неосновательной прогулке» у Жемчужникова и в «Пошехонской старине» у Салтыкова-Щедрина. Достоевский дважды наведывался в Шварцвальд, интересуясь Баден-Баденом. Единственным из русских писателей, в творчестве которого, не считая писем, остались не отражены реалии Шварцвальда, был, пожалуй, только Чехов. И всё-таки «русский перекрёсток» в Шварцвальде связан в первую очередь с его именем.

Земные женщины высшего света: супруга канцлера, баварская баронесса, русская княгиня

6 декабря 1989 г. Союз балов для прессы земли Нижняя Саксония корреспонденту «Известий»:… в воскресенье, 27 января 1990 г. в Ганновере состоится пресс-балл. На это необычное мероприятие мы сердечно приглашаем Вас и Вашу супругу. Для начала Вы посетите Вольфсбург и побеседуете с членами правления концерна «Фольксваген». Затем Вас познакомят с жемчужиной культурной жизни Средневековья – Евангелием Генриха Льва в Вольфенсбюттеле. Вершиной Вашего пребывания в нашей земле будет пресс-бал, на котором Вас ожидает сюрприз. С дружеским приветом, председатель Союза Рудольф Штраух.

Ханнелора Коль. Обычай давать балы для прессы возродился в Германии в 70-е годы и сделался важной частью её послевоенной культуры. Встречи политиков, соревнования кулинаров, причудливые торты, новинки лауреатов эстрады… Я не обманулся в своих ожиданиях, отправившись в Ганновер. Но меня ожидал особый сюрприз. Нас с женой подвели к столику, накрытому на три персоны, тогда как за соседними гости усаживались парами. Мы не придали тому значения, но, когда к нам подошла элегантная женщина в тёмном костюме и попросила разрешения сесть, я на мгновение потерял дар речи. Корреспондента «Известий» и его супругу удостоили чести наслаждаться балом в обществе первой леди – Ханнелоры Коль. Она очаровала нас. Живая, непринуждённая, наблюдательная и остроумная, наделённая недюжинным интеллектом, она великолепно танцевала, расспрашивала нас о личной жизни, рассказывала о себе и невзначай лукаво поинтересовалась: «Ну как, надёжную информацию получают «Известия» от агентов КГБ». В Германии чуть ли не каждому было известно, что многие советские журналисты выполняют двойные функции, поэтому я только пошутил: «Госпожа Коль, у нас есть и другие источники информации. Например, беседы с умными и знающими людьми». Она звонко рассмеялась: «Иного ответа я от Вас и не ожидала». Мы провели чудесный, незабываемый вечер, сохранившийся в моей памяти почти во всех деталях. Ханнелора Коль была необыкновенной женщиной. После Ганновера мне довелось лично общаться с нею всего один раз, когда канцлер пригласил небольшую группу журналистов на своё 60-летие в уютный ресторан на винограднике под Оггерсхаймом. Она опять была великолепна, много шутила и, не боясь показаться смешной, завернула в салфетку оставшиеся колбаски – «для собаки». В июле 2001 года жители Оггерсхайма были потревожены неурочным колокольным звоном местной церкви. Мелодия звучала печально, все поняли, что кто-то умер, но многие еще не догадывались, по ком прозвонил колокол. О трагедии в доме на улице Марбахерштрассе 11, знали тогда лишь в соседних виллах. Она покончила с собой, написав прощальные письма мужу и сыновьям, будучи не в силах переносить муки, причиняемые болезнью. Ханнелора могла выходить на улицу лишь в полной темноте, а в последние полтора года вообще не покидала квартиру. Аллергия на яркий свет впервые появилась у неё в 93-м после интенсивного лечения пенициллином. Сильно подействовала на её психику кампания травли бывшего канцлера в германской печати и провокационные публикации на основе ядовитых архивов Штази. Не прошли бесследно попытки политических противников Коля затеять против него судебное дело, хотя расследование и кончилось бесславно для его инициаторов. Ханнелора Коль легко внушала к себе симпатии всем, кому довелось с нею общаться. Первым ощутил воздействие этих чар Хельмут Коль, увидевший её на танцах в молодёжном кафе после войны. Ей было 16 лет, он на три года старше. Но ему понадобилось 11 лет, чтобы окончательно завоевать её сердце и получить согласие стать его женой. Ухаживая за Ханнелорой, Хельмут написал более 200 любовных писем. Протестантка стала единомышленницей католику и европейцу, активным помощником председателю ХДС и канцлеру, верной подругой отцу своих сыновей, но никогда не стремилась играть при муже роль первой дамы королевства. Будучи мужественной, интеллигентной и отзывчивой, она основала в 1983 году Фонд помощи больным с повреждениями центральной нервной системы, активно занималась благотворительностью. Её трагический уход из жизни потряс всех. А через два года, когда вышла необычная книга, написанная её сыном, многие поняли, как мало знали они о Ханнелоре Коль: о том, чем она жила, чему радовалась и отчего страдала. Недостойные люди, политические противники Коля воспользовались скудостью информации, чтобы нагромоздить горы лжи. Гнусные догадки и сплетни расползались по страницам бульварной и левой прессы, и лишь волна возмущения общества остановила этот липкий поток. Книга была коллективным объяснением в любви к Ханнелоре Коль её трёх мужчин на фоне её собственных воспоминаний. Тяжёлые детские годы отпечатали в сознании впечатления военных лет. Она видела, как заживо сгорали солдаты, задыхаясь в раскалённых касках. Познала нужду и голод. В 12 лет убежала из родительского дома в Лейпциге в резиновых башмаках, которые вырезал ей из автомобильных шин отец. Воровала картошку с чужих огородов, чтобы утолить голод. Пьяные немецкие солдаты выбросили её из окна, и она два месяца пролежала с переломами в больнице. Когда немецкие войска отступали на Запад, пришли новые беды. Юную Ханнелору изнасиловали солдаты-освободители, причинив ей телесные повреждения. Она мужественно перенесла мучения и позор, повзрослев за одну ночь. Мужу и детям о кошмарном эпизоде не рассказывал, но незадолго до смерти поведала о нём близкой подруге-журналистке, которая помогла Петеру Колю написать книгу о матери. Некоторым утешением для неё после отставки Коля стало то, что она смогла изменить семейные привычки: ездила на обычном транспорте, ходила с подругой по магазинам. Но приступы депрессии повторялись всё чаще, накапливая в душе подсознательное желание освободиться от мук. Дом превратился в темницу, на окнах перестали поднимать жалюзи. Парадный вход навсегда закрыли, войти в дом можно было только через кухню. И однажды она не выдержала: сделала ядовитую смесь и выпила её через соломинку. Из глухой темницы она навсегда ушла в светлую темноту.

28 марта 1990 г. Мюнхен-Бонн. Баронесса Ирмгард фон Кинлин-Мой Е. Бовкуну:… Рада, что смогла выполнить просьбу «крестника» (Кристиана Кирша) и отправить Вам воспоминания моего дяди. Распоряжайтесь ими по своему усмотрению. Уверена, ему было бы приятно, что результаты его размышлений будут опубликованы в России. Буду счастлива познакомиться с Вами лично, когда Вы окажетесь в Мюнхене.

Свидетель коронации. О баронессе Кинлин-Мой мне много рассказывал Кристиан Кирш, задумавший возродить и возродивший Дельфийские игры. Во время наших бесед я узнал интересные факты из жизни этой удивительной женщины – интеллигентной, скромной и готовой прийти на помощь ближнему в трудную минуту. Она была совсем не похожа на тех чопорных великосветских дам, которых я видел на киноэкране. Жила в Мюнхене, где учился Кристиан, сдавала ему комнату в студенческие годы, терпеливо выслушивала его фантазии, вдохновляла на творческие искания, вообще помогала, чем могла. Помимо этого, её глубоко интересовала Россия, в которой она никогда не была, но про которую столько слышала от своего дяди – баварского дипломата, графа Йоханнеса Карла фон Моя, отпрыска родовитых французских иммигрантов, прослужившего несколько лет при царском престоле в Петербурге и Москве. Мне посчастливилось послушать её рассказы во время одной из поездок в Мюнхен. Но ещё раньше, в марте 90-го, она прислала мне записки дяди, переизданные после войны незначительным тиражом. Впервые же граф Карл Мой опубликовал их в конце 30-х годов. В предисловии к редкому изданию отмечалось, что описание коронации – одной из самых пышных и крупномасштабных церемоний XIX века – представляет для немецких читателей огромный интерес, особенно ввиду трагической судьбы царской семьи. Это были впечатления баварского посланника о пребывании в России в 1883–1896 гг. и последней коронации российского монарха. Русские, в большинстве добродетельные и готовые прийти на помощь, настолько импульсивны, что могут вести себя, как настоящие черти, удивлялся граф. В каждом Бог уживается с диким животным. Русский впадает из одной крайности в другую: от тонкого самоанализа переходит к грубому насилию, от страстного эгоцентрического загула – к нежному участию в судьбе ближнего. Его не упрекнёшь в нечестности, поскольку он способен в определённый момент верить в то, что минуту назад считал неправильным. Он не логичен и может ночь напролёт беседовать о Боге и душе. Он соткан из противоречий, но это и есть в нём самое притягательное. Больше всего Моя поразила широта русской души. Германский посол рассказывал: всякий раз, когда он отправлялся в отпуск, ему предоставляли отдельный вагон-салон до границы, но семья увеличивалась и однажды с учётом этого обстоятельства ему дали два вагона. Он обратился к начальнику вокзала: «Как приятно жить в стране, где злоупотребления властью столь масштабны». В 1932 году писал граф Мой, завершая свои записи, можно было увидеть, как большевистские государственные институты пытались изменить русский характер. Мой не дожил до сталинской селекции по выведению новой исторической общности «гомо советикус» и, разумеется, не мог предвидеть развала советской империи. Но если бы он имел возможность побывать в России сейчас, убедился бы: русский характер не изменился. Я выполнил пожелания скромной баронессы и опубликовал отрывки из воспоминаний графа в журнале «Эчо а мано».

12 августа 1994 г. Миттельхайм-Бонн. Княгиня Татьяна Меттерних Е. Бовкуну:… Позвольте поблагодарить Вас за публикацию и за то, что не забыли вернуть мне семейную рукопись. Буду рада еще раз увидеть Вас на очередном благотворительном вечере в поддержку русских мастеров музыки.

В замке на Ивановой горе. Дочь известного немецкого политика Ирина Герстенмайер, удостоенная в 90-е годы почётного российского гражданства за активную деятельность в развитии благотворительных структур в России, в разговорах со мной много раз упоминала имя своей старшей подруги – княгини Татьяны Илларионовны Меттерних-Васильчиковой. «Моя Татьяна, – как-то обмолвилась она, – располагает интереснейшими записками своей матери – одной из первых русских женщин – сестёр милосердия. Они относятся к началу первой мировой войны». Приближалась очередная годовщина, и я, заручившись рекомендациями, отправился в окрестности Висбадена и Майнца, воспетые нашим знаменитым поэтом-славянофилом Николаем Языковым. Лечась на водах в Ханау, читая книги Ленау и Гейне, он сочинял шутливые стихотворные послания своим друзьям – Гоголю и Каролине Павловой и в курзале Теодорсхалле написал две элегии – «Пловец» и «Крейцнахские солеварни». Языков восторгался Рейном, обещая сплести ему поэтический венок и передавал ему привет от «державной северной реки» Волги, но больше всего его впечатлили виноградники Йоханнисберга. Он посвятил хвалебную песню «Ивановой горе», где зреет «вино первейшее, краса всех прочих вин» – немецкий рислинг. Там, в излучине, на правом берегу Рейна и находился Йоханнесбург – фамильный замок князей Меттерних, имя которых носит в Германии дорогой сорт шампанского. После смерти мужа он достался Татьяне Илларионовне. Её родители – князь Илларион Васильчиков и княгиня Лидия Вяземская, близкие к царскому престолу – уехали из России сразу после большевистского переворота. Татьяна Илларионовна училась во Франции и Германии, в 1942 году вышла замуж за Пауля Меттерниха. Она блистательно знала русскую историю, а в 90-е годы занялась благотворительностью, помогая приобретать оборудование для детских клиник Петербурга. В Германии вышло её исследование о некоронованной династии Строгановых. Рукопись же её матери «Исчезнувшая Россия» в то время была опубликована лишь по-немецки, но княгиня хотела непременно издать её в России и согласилась дать мне редкий документ семейного архива с правом сделать необходимые выписки в качестве цитат и пересказать для читателей «Известий» наиболее интересные главы. В первую очередь речь шла о тех, где говорилось о начале Первой мировой войны. Хозяйка замка поразила меня всем – статью, благородными чертами лица, приятного тембра голосом и безукоризненной русской речью, которой мог бы позавидовать любой преподаватель отечественной словесности. В ней не было даже намёка на какие-либо сорные предлоги и словечки, она текла плавно и легко, покоряя собеседника простотой и богатствами того русского языка, который и сохранился разве что только у представителей и потомков дореволюционной интеллигенции. Великолепно владея многими европейскими языками, она без труда объяснялась с каждым на его родном языке. Записки были прочитаны за один день. На этом благодатном материале я написал большой очерк, опубликованный «Известиями» без обычных сокращений. Откликов было невероятно много. Для всех читателей наблюдения сестры милосердия в начале первой мировой стали откровением. Слабым диссонансом прозвучало одно письмо, полученное по факсу из Лондона.

21 октября 1994 г. Лондон-Бонн. Князь Васильчиков Е. Бовкуну:… Я с интересом прочитал Ваш очерк о записках моей матери, Лидии Васильчиковой. Действительно, как и все её три брата, моя мать закончила гимназию с золотой медалью, прекрасно писала по-русски, и её оригинал гораздо живее, нежели более поздние английские и немецкие версии. Меня удивило, однако, что моя сестра Татьяна готовится напечатать книгу в России. Дело в том, что рукопись – совместная собственность всех её прямых потомков. А их насчитывается ныне шесть человек, включая Татьяну и меня. По международным законам в таких случаях ни один из нас не вправе издать рукопись без согласия других собственников. А что касается меня, то я никому своих прав не уступал. Я позволяю себе затруднить Вас этими подробностями ввиду того, что не знаю, с каким именно издательством начала переговоры моя сестра. Было бы нежелательно, если какая-нибудь русская фирма оказалась бы судимой, с вытекающими из этого последствиями. Прошу Вас считать себя вправе использовать вышесказанное по Вашему усмотрению. С уважением, Георгий Илларионович Васильчиков.

А ещё я получил письмо от Натальи Шульц из Йены для передачи его княгине Меттерних, и, разумеется, передал его по назначению. Вот оно: «Уважаемая княгиня, Татьяна Илларионовна! Приклонно прошу Вашего покровительства. Приют, защиту, опору, заботу… Всю жизнь искала я эти качества у мужчин, но тщетно. Вы последней надеждой вспыхнули на закате моей жизни. Уходя из неё, я уношу с собой «Тайну Бытия». Погибнув со мной, как Александрийская библиотека, она навсегда будет утеряна человечеством. Мне не надо ни имени, ни богатства. Только возможность изложить всё на бумаге… Если Вам дорог этот мир, если Вы любите эту Землю, защитите её от варваров Вселенной. Беда подходит тихо… Фрау Шульц». Какой угнетённый несправедливостями и пороками бытия мозг просит помощи у здравого рассудка? Какие удары судьбы испытала эта несчастная женщина? Этого мы не узнаем. Но говорят, что только детский или перегруженный тяжкими испытаниями стариковский разум способен предчувствовать приближение общей беды.

4 мая 1990 г. Ункель – Мелем. Норберт Кухинке Е. Бовкуну: Дорогой Евгений! Не откажи в любезности зрелому мужу, «датскому профессору» г-ну Норберту пожаловать к нему с супругой в знаменательнейший день сего года – День Печати и День рождения Карла Маркса (5 мая), в который по капризу госпожи Судьбы твоему покорному слуге исполняется Полтинник. Дам и господ из Москвы будут принимать в саду на берегу Рейна и угощать скромными немецкими разносолами. Плясать разрешается до упада. Ждём по адресу: г. Ункель, Банхофштрассе 7. Нижайше – Норберт.

Датский профессор. Хорошо сидим. Мы – соседи по окраинам Бонна. Корпункт «Известий» на левом берегу Рейна в Мелеме находится немного наискосок от съезда с парома в правобережном пригороде Бонна. «Датский профессор», которого помнят многие по фильму «Осенний марафон», наливает мне крепкого чаю из пузатого русского чайника и с неповторимым акцентом произносит по-русски крылатую фразу: «Хорошо сидим». Мы и в самом деле неплохо сидим на открытой террасе его дома, а перед нами катит свои воды Батюшка Рейн. На бетонном причале со стороны реки есть надпись с названием местечка – Ункель. Но увидеть её можно только с другого берега. Гордо демонстрируя мне личную коллекцию русской живописи, Кухинке говорит: «Временами мне кажется, что культурную жизнь твоей страны я знаю лучше, чем своей собственной. Очевидно, это участь корреспондентов, долго живущих за рубежом. Когда-нибудь мы встретимся и обменяемся впечатлениями: что интересного увидели и узнали за последние годы. Да и вообще корреспондентам полезно почаще общаться друг с другом. Это обогатит не только их самих, но и их читателей». С Норбертом меня познакомил мой начальник – ответственный редактор Отдела Центральной Европы АПН Виктор Иванович Боев, бывший военный переводчик и тот самый офицер, который, согласно официальной хронике, в конце войны передал по телефону ультиматум о капитуляции самому Геббельсу. А потом с Норбертом нас неоднократно сталкивала наша журналистская судьба. Мне приходилось писать в «Известиях» о его увлечениях и проектах. В 84-м он записал пластинку церковных песнопений по случаю Рождества Христова, исполненных монахами Троице-Сергиевского монастыря в Загорске (Великое Повечерие и Утреню), представив её в Дюссельдорфе. Я не упустил случая посетить это интересное мероприятие и (опять-таки по стечению обстоятельств) привёз в Дюссельдорф случайно находившегося в Бонне проездом своего бывшего редактора африканского отдела «За рубежом» В. Б. Иорданского, не только большого знатока африканского искусства, но также меломана и собирателя редких пластинок. Кухинке написал несколько книг о русском искусстве, снял фильм о Майе Плисецкой, собирал средства на строительство монастырей в России. Заключительный этап своей деятельности он решил посвятить православию. В мае 90-го в Ункеле собралось много гостей. Кухинке был в ударе: много шутил и даже плясал, а когда провожал меня к воротам, сделал жест: «Видишь соседнюю крышу? В этом доме живёт Вилли Брандт». Я вспомнил эту фразу годы спустя, в день смерти бывшего канцлера.

Так уходили великие люди. Вилли Брандт. Через Ункель я проезжал на машине всякий раз, когда путь мой лежал по правому берегу Рейна в сторону Майнца и Висбадена. И он всегда вызывал у меня одни и те же ассоциации. Вспоминались немногие личные встречи с Вилли Брандтом. Этот выдающийся политик ещё в 1961 году, выступая на митинге в Берлине, сказал: «Придёт день, когда Бранденбургские ворота не будут стоять на границе». Город ликовал, но сам он в это не верил. Невольное пророчество сбылось через 28 лет. Подобно Кеннеди он ездил в открытых машина. Родная, социал-демократическая земля не липла к его подошвам и потому ему доверяли многие молодые немцы вне СДПГ. Не в пример нашим политикам он выбрал путь очищения от исторических шлаков. Преклонил колени в Варшавском гетто, хотя и не увидел в тогдашних восточных диссидентах будущих руководителей новых государств. Программа его реформ опиралась на леволиберальные принципы и традиции СДПГ. Его политические внуки этого не поняли, пытаясь продолжать идеологическое размежевание с христианскими демократами даже, когда их лидер осознал, что время требует политических компромиссов. Под конец жизни он сильно разочаровался в наследниках. А в последние дни, когда он уже не поднимался с постели, ему не хотелось видеть даже собственных «политических внуков» – популистов Шрёдера и Лафонтена, готовых загрызть друг друга в борьбе за власть. Выступления Брандта поражали эмоциональностью и публицистичностью и нередко становились поводом для конфликта между моралью и властью. Брандт становился, конечно, на сторону морали. Он был азартен, темпераментен, вспыльчив и подвержен внезапным депрессиям. Как и большинство сильных личностей обладал многочисленными слабостями и не стеснялся в этом, признаться. Он не жаловался на судьбу, но говорил, что лишние должности мешают ему расслабиться. В редкие минуты отдыха сидел в саду с друзьями за кружкой пива, пел, играл на гитаре, флиртовал с молодыми артистками. Когда в его окружении обнаружили шпиона Штази, впал в депрессию, подумывал о самоубийстве, но просто подал в отставку. Перед смертью лауреат Нобелевской премии мира признался: «Я не всегда придавал значение важным вещам, о чём сейчас сожалею».

18 апреля 1991 г. Президент Палаты ремесленников г. Кобленца – Е. Бовкуну: Настоящим подтверждаем, что г-ну Е. Бовкуну выдан Диплом «Мастера металлообработки», как закончившему семинар для журналистов при Технологическом центре Палаты ремесленников г. Кобленца. Обладателю Диплома присваивается титул «Испытанный практика».