Текст книги "Жизнь и Любовь (сборник)"

– Ну, иди, иди, готовься. Бабушка-то знает?

– Конечно. Не видно по мне? – спросила, уже смеясь, Настенька, имея в виду, что без помощи бабушки разве могли состояться такие прекрасные сборы.

– Видно, видно, – ухмыльнулся бородатый вахтёр. – Иди уж.

Стоит ли говорить, что Настенька волновалась? Она стояла перед зеркалом уже несколько минут, хотя поправлять было решительно нечего. Но вдруг ей стало страшно выходить. До сих пор мысли все заканчивались дедом. Вот он её встретит и всё расскажет, и он будет рядом и всё увидит: какая она красивая, какой красивый парень её пригласил. Да, любимый дед будет рядом.

Настенька посмотрела сквозь зеркало себе в глаза. Ну, зачем обманывать? Дед будет здесь в фойе, а там, в зале, за дверью, она окажется одна с ним, с человеком, которого фактически совсем не знает. Вот когда сердце бешено застучало. Что он о ней думает? Вдруг решит, что раз она пришла, то ему всё позволено? А ведь это не так. Но груди. Под тонким шифоном их круглые очертания выглядят, наверное, вызывающе. Ну, зачем они такие большие? Хоть бы прижать чем. Дома всё казалось так прекрасно. Тут мама, бабушка и сестра с фотографии смотрит, смеётся и словно говорит:

– Давай-давай, малышка, что-то у тебя из этого получится?

Перед нею было легко и просто. Хотелось ответить:

– А что, я такая же, как и ты – взрослая и красивая. И талия не шире твоей. Даром что ли диету соблюдаю по науке? Калорий поглощаю ни больше, ни меньше. Одна беда: сдаётся, что все они пошли в груди.

И Настенька, хохоча, выгибалась, выдвигая груди ещё больше вперёд. Но то было дома, а то здесь. Критически осматривая в принципе вполне совершенную красивую фигурку юной девушки, Настеньке казалось теперь, что она чуть ли не порнографически вызывающе выглядит, и все вокруг сразу подумают, что она его любовница.

Разумеется, страх был напрасным. Красивое, благодаря хорошему покрою, платье не имело никаких лишних украшений, не кричало брошками или необычностью вырезов до живота и разрезов от пояса. В меру длинное, оно буквально сияло скромностью в тон красоте и скромности самой хозяйки.

Сложность заключалась совсем в другом. Настенька осознала, что совершенно не знает того, к кому идёт на свидание. Что он ждёт от неё? Почти каждый день встречал. Может, конечно, полюбил с первого взгляда. Наверное, так. Да что наверное? – Наверняка, иначе, зачем всё это? Отрезали же ему сразу, а он опять и опять. Уже и девочки говорили:

– Слушай, ты его и впрямь заколебала.

В данном контексте слово «заколебала» означало «заставила влюбиться». И самое главное то, что, как и всем девушкам такого возраста, очень хотелось Настеньке, чтобы кто-то полюбил её раз и навсегда, на всю жизнь, да так сильно, что ни уйти от этой любви, ни убежать, ни спрятаться не возможно, и самой бы влюбиться до беспамятства.

Ах, как легко жить, если рядом тот, кто действительно любит. Расскажешь ему всё-всё, даже самое-самое, чего может и дедушке не рассказывала, боясь, что не так поймет. А он улыбнётся, обнимет и прошепчет на ухо:

– Милая моя, любовь это искусство, которое даётся не каждому. С этим приходится мириться. А нам с тобой оно подарено судьбой. Мы оба гении любви и потому никогда не расстанемся.

И она ответит: «Да, никогда». Как счастливо будет жить, если он искренний друг, да ещё старший, с четвёртого курса. О, как много он ей поможет с английским. А может и второй язык с ним легче начинать. Не сразу, естественно. Сегодня они просто поговорят об институте. Она спросит его, где он проходил практику. Скорее всего, в Англии. И он будет хвалиться успехами. Ну и пусть. Мальчишки все хвастуны. Так им полагается. Она тоже поедет после третьего.

Потом она спросит, любит ли он стихи. На губах его скользнёт снисходительная улыбочка, что, мол, он земной человек, а не воздушный, и тогда она будет без объявления читать Есенина. Нет, не читать, а рассказывать, и даже не рассказывать, а просто говорить, словно сама с собой: «Эх вы сани!.. – пауза – А кони!.. – пауза – Кони!.. – пауза – Видно чёрт их на землю принёс…»

Или лучше процитировать Жака Превера: «Три спички, зажжённые одна за другой. Первая – чтобы увидеть твои глаза. Вторая – чтобы увидеть твои губы…»

Ах, нет, это слишком откровенно. Впрочем, стихи есть стихи. Позже, когда станет ясно, что он не знает или не очень знает поэзию (Настенька была почти уверена, что не ошибается в этой части оценки Вадима) можно будет осторожно прочитать строки своих стихов и тоже без объявления. Интересно заметит ли он, что это стихи не поэта профессионала?

Думая так, Настенька незаметно успокоилась. Она решила, что, в конце концов, мир не рушится, земля под ногами держится, и жизнь только начинается. Они посидят, поговорят, выпьют немного шампанского, но очень немного, так как она всего два раза его пробовала и боится опьянеть, потанцуют, и Настенька неожиданно скажет:

– Всё. Спасибо. Ухожу. Не провожайте.

Ах, нет, так не уходят. Пусть проводит и оденет. И, кстати, тут можно будет познакомить его с дедушкой. Вот будет сюрприз на прощание. Он обалдеет сначала, потом слегка поклонится с уважением и скажет:

– Ну, мадам, это удача. Отныне, как говорится в известном детективном фильме, место встречи изменить нельзя. Будем встречаться у дедушки.

Всем станет смешно, а главное действительно это удобно. Дедушка будет иногда оставлять им места, и маме с бабушкой не придётся беспокоиться, как сегодня, тем более, если этот товарищ вообще не пришёл. Вот будет юмор.

Эта мысль совсем развеселила Настеньку. Взяв сумочку со снятой обувью, но без косметики – тут театр сатиры ошибся – Настенька не пользовалась искусственными наводками, как совершенно лишними, в её возрасте всё хорошо, что естественно – она повернула ручку двери и вошла в холл.

Перед нею оказался Вадим. Он прошёл из зала прямо к раздевалке, не замечая её, а она опешила от неожиданности. Знакомый по институту преобразился. В коричневой кожаной куртке и хорошо обтянутых по фигуре синих джинсах он выглядел бы элегантно для охоты или верховой езды, если бы не огромные ботинки на толстой подошве и высоких каблуках, напоминавшие скорее сапоги с обрезанными голенищами.

Настенькин дедушка стоял к нему спиной, помогая пожилому мужчине попасть в рукава чёрного плаща. Настенька хотела окликнуть дедушку, но решила подождать, пока тот подаст шляпу и зонт человеку, собиравшемуся уходить, и, быть может, только поэтому произошло то, что болью отзывается и сейчас в моём сердце.

Вадим опередил девушку и властным громким голосом произнёс:

– Эй, дворняга, открой дверь. Посмотри, не пришла ли моя девушка. Её зовут Настя.

Швейцар, только что почти торжественно помогавший надевать плащ другому человеку, словно получил удар по спине, гордая осанка которой вдруг сразу сникла, и к обидчику поворачивалось совершенно беззащитное старческое тело. Швейцар знал голоса своих постоянных клиентов, как их привычки и всю подноготную. Но он не мог предугадать будущее своих посетителей и, если рождались в голове перспективы и проекты, то даже на последнее место не попала бы мысль о том, что этот голос назовет имя его любимой внучки в качестве своей девушки.

Швейцар обернулся. Широко раскрытыми изумлёнными глазами на него смотрела внучка. Нет, не на него, а в спину парню, в его затылок.

– Вадим!

Этот крик девушки не был зовом влюблённой, не был зовом ищущего, не был зовом спрашивающего. Этот крик был хлыстом, которым дрессировщики заставляют опомниться зазевавшегося на арене хищника, хлыстом, стреляющим звуком рядом, но требующим скосить глаза на обладателя демонической плети и повиноваться ему, выполнять все приказы.

Вадим не узнал голоса, однако сильным и твёрдым был оклик. Он нехотя повернул голову, но, увидев Настеньку, удивлённо развёл руки в стороны и обрадовано двинулся ей на встречу, говоря:

– О, пардон. Сэ трэ бьен, что означает – это прекрасно. Мадам уже здесь.

Однако движения его замерли, будто остановленные невидимой преградой. Взгляд его поймал ненависть в глазах девушки. Её губы были плотно сжаты и резкие складки злости опустились к подбородку. Щёки пылали огнём, а прекрасная грудь вздымалась частыми волнами.

– Что случилось, мадам? – Удивлённо спросил Вадим? – Вы сердитесь? Но я не опоздал. У меня всё готово. Прошу! – и театрально выдвинув вперёд ногу, широким жестом руки он пригласил в зал.

Настенька не слышала его слов. Она пыталась справиться с видимыми признаками своего волнения. Прежде всего, успокоить дыхание. Собраться с силами и успокоить. Да некогда. Успела только подумать: «Вот тебе и любовь с первого взгляда. Дурёха». Но это только мелькнуло. Остальные мысли были не о том. И не сумев до конца справиться с дыханием, она выдохнула слова:

– Ты что сейчас сказал?

– Кому, тебе? – изумился Вадим?

– Нет, ему.

Настенька хотела произнести «моему дедушке» и не смогла, прерванная глубоким вздохом, поэтому лишь подняла левую руку, показывая.

Вадим проследил за направлением руки и, удивившись ещё больше, выровнялся из своей театральной позы и небрежно протянул:

– Дворня-а-ге?

Удар маленькой ладошки поймал поворачивающееся лицо, развернув его с силой в другую сторону. Не смотря на её невысокий рост, Настенька была одной из лучших волейболисток школы и что-что, а удар правой по мячу при подаче был отработан.

Для всех и даже для самой Настеньки пощёчина оказалась неожиданностью, и первые секунды Вадим, Настенька и те, кто стоял вокруг, замерли в оцепенении.

– Ты что, рехнулась? – наконец, пробормотал Вадим. Хмель от выпитых нескольких рюмок коньяка внезапно прошёл. Щека горела, как обожжённая только что утюгом. – Это же шутка. Дверь закрывает, вот и называется дворнягой.

Раз! И ещё одну пощёчину, теперь уже левой рукой так же мастерски влепила Настенька. Но ей сейчас было не до мастерства. Всё завертелось и расплывалось перед глазами в бешеной ярости. Голова раскалывалась от гнева. Грудь, накачиваемая изнутри частыми сильными рывками невидимого насоса, казалось, готова была разорваться от напряжения, обиды, боли, и она выплёскивала их, крича в лицо ненавистному человеку:

– Не смей оскорблять моего дедушку. Он не дворняга. Он самый добрый, самый хороший, он человек, а ты щенок паршивый. Мой дед воевал на фронте. У него орденов и медалей больше, чем тебе лет. Подлец ты несчастный. Назвать так моего любимого дедика, – и она разрыдалась, всё же не выдержав, не устояв против закипевших слёз. Она была женщина.

А их уже разнимали. Первым обхватил свою внучку швейцар. Распрямившийся, широкий, крепкий, становящийся всё сильнее с каждым словом внучки, он стеной вырос на пути её несчастья и, прижав к себе совсем ещё девчоночью голову, осторожно повлёк девушку в сторону, приговаривая:

– Ну, будет, малышка, будет. Поволновалась и будет. Знаешь сколько грубых людей на свете? Если за каждого переживать, жизни не хватит.

Настенька, уткнувшись по привычке лицом в бороду, говорила почти шёпотом:

– Деда, разве ты за таких воевал? Разве за это?

Получив вторую пощёчину, Вадим взревел, можно сказать, и от боли и от невероятной злобы, рванувшейся изнутри. До него не сразу дошло, что сказала Настенька, и он закричал:

– Меня бить? Меня-а-а? Да за всю жизнь ни единым пальцем никто не тронул, а тут какая-то…

Его держали под руки двое дюжих парней, молча, спокойно, крепко. Они вышли из зала почти сразу за Вадимом и стояли незаметно, оба в серых аккуратных костюмах, пока обиженный не пришёл в себя от первого шока и не рванулся к обидчице. Тотчас же он попал в их руки, как в тиски, но, казалось, не замечал этого и продолжал говорить, осознав с некоторой задержкой смысл сказанного ему Настенькой:

– Так это, значит, твой дед здесь служит? Прекрасно. Сейчас ты меня узнаешь. Он-то в курсе дела, кто я такой. А ты ошиблась, дорогая, ошиблась. Я тебя научу, как руками-то размахивать. Макарыч, – властно обратился ко второму швейцару, – ну-ка зови хозяина!

– Сейчас, Вадим Демьяныч, пригласим-с. Всё сделаем, будьте покойны.

Макарыч, почти такой же по комплекции, как и Настенькин дедушка, и с не менее пышной белой бородой, но с каким-то лисьим выражением лица, собрался выйти из-за стойки раздевалки, когда хозяин появился сам в сопровождении сержанта милиции.

Средних лет мужчина, молодцеватый и подтянутый, как гусар на параде, гладко выбритый, гладко причёсанный, и так хочется сказать гладко одетый в коричневый костюм с коричневой бабочкой на белой гладкой сорочке, высоко подняв голову и оглядывая всех как бы издали с горы, он деловито поинтересовался:

– Так, что тут происходит? Вадим Демьянович, слышу шумок. Только не волнуйтесь, всё исправим. Что? Кого? Где?

Лишь теперь Вадим заметил, что его держат. Он встряхнул руками:

– Да отпустите вы, кретины!

Двое так же спокойно, как брали, теперь освободили руки Вадима, но остались стоять рядом с тем, кто продолжал не замечать их, отдавая распоряжения:

– Сержант, составьте на эту цацу протокол – она меня оскорбляла и все слышали. В институте её, конечно, не оставят после этого. Можно и в вытрезвитель на ночь. Она, по-моему, пьяная. Не повредит проспаться с ночными бабочками. А Поликарпычу пора на пенсию. Засиделся малость старичок на моих чаевых. Пора и честь знать.

Сержант, невысокий, щупленький, но весьма решительный на вид, направился прямо к Настеньке со словами:

– Хулиганите, гражданка, нехорошо-о-о! Пройдёмте со мной. Хватит безобразничать.

Настенька испуганно прижалась к деду. Слёзы ещё сползали со щёк, оставляя серебристые светлые дорожки, хотя она уже не плакала. Если минуту назад было трудно, но понятно, как на фронте: вот враг и надо бить, то теперь с каждым новым моментом она всё больше теряла нить понимания. Всё, казавшееся очевидным, рвалось. Кто-то угрожает дедушке. За что? Что он-то сделал? Вот и, как его назвали, хозяин говорит:

– Поликарпыч, от тебя я такого не ожидал. Уж ты-то у нас опытный, заслуженный и вот…

«Что это он несёт? – думала Настенька. – Чего он не ожидал? И что надо сержанту, который идёт к ней такой строгий?» Она прижалась ещё крепче к деду и приготовилась отдёрнуть руку, если милиционер попытается её схватить. «Будь что будет, – решила она, – но деда она в обиду не даст. Пусть его увольняют. Они не пропадут. И нечего ему тут делать. Составят на неё протокол – ладно. Это не всё. Она расскажет на комсомольском собрании, как всё на самом деле было. И ей поверят. Ещё неизвестно кому попадёт. Хотя чёрт его знает, кто этот Вадим. Но она не сдастся. Ну и исключат если её из института, она в другой поступит. Но деда обижать не позволит.

Сержант подошёл:

– Так я говорю, пройдёмте.

Дед опять, словно стена встал перед внучкой, отгораживая её от сержанта и увещевая его:

– Не стыдно, Костя? Ты же меня знаешь.

Хозяин в коричневом костюме громко скомандовал:

– Поликарпыч, оставьте девушку, пройдите ко мне в кабинет.

И тут деда прорвало. Видимо, и в самом деле у него с внучкой была одинаковая горячая кровь, которая страшна в закипании. Он повернулся к своему гладкому хозяину так резко, что сержанта словно сдунуло от этого поворота:

– Эй ты, чёртов молокосос, что это ты раскомандовался? Ведь не я на твоих чаевых, а ты на тех, что мне дают, живёшь. Забыл, кто тебе помогал сюда устраиваться? Так что иди в свой кабинет и помалкивай. А я уйду от вас. Давно опротивела мне ваша пьяная развратная свора.

Сейчас дед выглядел богатырём. Он сжал кулак и, подняв руку, погрозил отутюженному гладко хозяину:

– Мне можешь говорить что угодно – я плюну и разотру, но внучку мою не тронь! – и, повернувшись снова к Настеньке, он обнял её и успокаивающе добавил:

– А ты не бойся, родная. Я хоть и стар уже, а эту гниль в один момент раскидаю. Даром что ли в разведке служил да за языками охотился? Кого-кого, а внучку у меня никто не обидит.

От вешалки донёсся голос Вадима:

– Макарыч, пойди помоги сержанту забрать девушку, а то её дед разошелся больно.

Сержант опять направился к Настеньке, откашливаясь для солидности. Макарыч что-то забормотал, выходя из-за стойки. Оскорблённый хозяин вечерних часов ресторана начал свою тираду в адрес Поликарпыча, и вдруг над всем этим раздался резкий, командный и жёсткий голос:

– Прекратить безобразие! Отставить, сержант! Подойдите ко мне!

Каждый присутствовавший и даже появившиеся на шум некоторые посетители из зала почувствовали, что команды относятся ко всем и всеми должны исполняться. Все посмотрели в сторону входной двери. Человек в чёрном плаще, так и не надевший шляпу и не взявший зонт, протянул неторопливо идущему к нему сержанту раскрытое удостоверение, взглянув в которое издали, милиционер тут же сбился со своей ленивой походки, вытянулся столбиком, щёлкнул каблуками. Лицо его заострилось – всё внимание в глаза большого начальства.

А начальство говорило:

– Отставить протоколы. Учитесь разбираться в ситуации, если хотите служить людям, а не денежным мешкам. Идите к себе и думайте. За сегодня вам выговор.

– Слушсь! – только и проговорил застывший на месте сержант.

Вадим криво усмехнулся и снисходительно сказал:

– Не тянись, сержант. Что это ещё за шишка на ровном месте объявилась? Да вы знаете кто я?

Человек в чёрном плаще внимательно посмотрел на Вадима и спокойно сказал:

– Да, знаю. Вы, Вадим Демьянович, пока никто. Но мне известно кем был ваш отец. Вы, наверное, его имели в виду?

– Да, чёрт вас возьми, его. И не был, а есть.

– Нет, к вашему великому сожалению, не есть, а только был. Вы, Вадим Демьянович, всё за красивыми девушками охотитесь, что бы им жизнь портить, три дня домой не заглядывали, газет не читали, радио не слушали, телевизор не смотрели. А друзья ваши такие, что, если что и знают, то правду вам сказать боятся. А ведь отец ваш теперь только был тем, кем вы привыкли его видеть. Так что идите-ка вы домой. Сейчас самое время помочь ему справиться с переживаниями.

Настенька посмотрела на Вадима. Сказать, что он побледнел, было бы неправильно. Кровь отхлынула от лица, и оно стало серым. Его качнуло, словно хмель выпитого возвратился и ударил в голову.

– Проводите его в мою машину, – сказал человек в плаще. – Пусть отвезут домой. Мы пройдёмся пешком.

Двое, стоявшие рядом, подхватили Вадима под локти. Тот пошёл, молча, не сопротивляясь. Макарыч торопливо подал им их плащи и кожаное пальто Вадима. Они оделись и, ничего не говоря, ни на кого не глядя, втроём вышли.

Человек, столь странно разрядивший обстановку, подал руку Настенькиному дедушке:

– Извините за то, что произошло. К сожалению, так пока ещё бывает. И спасибо за внучку. Настоящая, хорошая девушка.

Ночное небо продолжало сочиться мелким дождём. Осенняя морось бывает длинной. Театр Сатиры, кряхтя, поёживался, выплёскивая зрителей на мокрую улицу. Спектакль закончился, а жизнь продолжалась, и все разбегались, расходились, разъезжались. У каждого свои заботы, а у дождя свои. Ему надо, что бы везде всё было к утру свежо и чисто.

Пацаны-пацанки

– Ну, ты, ирокез, раскрой глаза, встань! Уступи женщине место.

– Ты чё, по балде стукнутый? Или хочешь, чтоб стукнули? Может, тебе профиль давно не редактировали? Так это завсегда, пожалуйста.

Сидевший на сидении длинноногий парень с узкой головой, обрамлённой на макушке гребешком волос, создававшим голове ещё большую узость, оттопырил губу и округлил раскрывшиеся в удивлении глаза. Гладкая выбритость головы вокруг торчащих гребешком волос, покрашенных почему-то в синий цвет, плавно переходила в шею, отчего та казалась ещё тоньше и длинней. Эту её вытянутость спасал белый отложной воротник такой же белоснежной рубашки, аккуратно лежавший на красной жилетке с каким-то металлическим отливом, так что она могла показаться издали неким бронежилетом, хотя на самом деле была, скорее всего, пошита из синтетического кожзаменителя. Чёрные из такого же материала брюки, заправленные в высокие до колен сапоги с висящими на них металлическими цепочками, довершали контрастный костюм.

Выражение «редактировать профиль» могло быть непонятным для убелённых сединами пенсионеров, да и людям более молодого возраста, не привыкшим постигать сходу новый быстро меняющийся молодёжный сленг, но напротив парня, названного ирокезом, стоял коренастый крепыш лет шестнадцати в бейсболке, под которой явно выдавались развитые мышцы широкой груди. Рукава майки с изображением московского кремля казались тесными для выкатывающихся из-под них бицепсов. Фигура молодого человека, рост которого, очевидно, ещё не завершился, была явно спортивного характера. И твёрдый, даже несколько жестковатый голос показывал, что обладатель его чувствует свою силу и прекрасно знаком со значением слов о редактировании профиля, под которыми прятался довольно грубый смысл, выражавшийся раньше однозначным выражением «набить морду». Он понял и потому твёрдо произнёс:

– Я сказал: встань и уступи место женщине.

– Она что, беременная? А ты чеканутый. Вали отсюда! – послышалось в ответ, и расставленные в стороны длинные ноги развалившегося ирокеза раздвинулись было ещё больше, но натолкнулись на ноги соседей. С одной стороны это была полная представительного вида дама, занимавшая собой в лучшем случае полтора нормальных места, а с другой старичок с бородкой клинышком и интеллигентной палочкой, на изогнутой верхушке которой покоились его обе руки.

Рядом с крепышом, потребовавшим освободить место, стояла пассажирка, которая тут же вмешалась в разговор юношей:

– Нет, я не беременная. Типун вам на язык, молодой человек. Мне уже семьдесят пять годков, но я ещё могу и постоять. Ничего такого. Я никогда и не была беременной. А сейчас ведь не принято уступать места. Да я бодрая ещё. Держусь на ногах хорошо.

Именно в этот момент поезд выскочил из туннеля метро на открытое пространство, и то ли по неопытности машиниста, то ли потому, что это был последний вагон, но он задёргался и слегка закачался из стороны в сторону. Стоявшие довольно плотно пассажиры покрепче ухватились за поручни над головами, чтобы не упасть, а маленькая седовласая женщина, уверявшая только что в своей устойчивости, по причине маленького роста не могла дотянуться до поручней и вынуждена была вцепиться рукой в соседа, желавшего её усадить.

Видимо, это оказалось решающим аргументом для крепыша. Без лишних слов он ухватил долговязого парня за петушиный хохол, резко пригнул голову к его же колену до полного соприкосновения и затем буквально вытащил всё тело, которое с неожиданным воплем потянулось за волосами и вынуждено было встать и распрямиться, так как крепыш поднял руку с зажатым гребнем волос вверх.

– И-и-и… Пусти, гад! – тонким голосом завопил ирокез, хватаясь обеими руками за удерживающую его волосы руку противника.

Дальше последовала нецензурная брань, что ещё больше разозлило крепыша и он левой свободной рукой, сжатой в кулак, слегка пристукнул нос «ирокеза».

Всё произошло настолько быстро, что поезд не успел проехать и половину Автозаводского моста. За окнами виднелась анфилада высотных домов на одном берегу и зелёный массив деревьев противоположного берега Москва реки. Параллельно поезду по проспекту Андропова мчались торопливо машины, но движение их казалось несколько замедленным, если они шли в ту же сторону, что и поезд. Зато встречные пролетали пулей. В окна вагона ворвались лучи летнего солнца. Оно только что выскользнуло из-за маленького пушистого, как котёнок, облака и мгновенно залило весь вагон ярким ослепляющим светом, что не позволило сразу заметить сползавшие из разбитого носа капли крови. То ли крепыш несколько не рассчитал силу удара привычного боксёрского кулака, то ли нос «ирокеза» оказался слишком слабым, но он раскровавился.

– Садитесь, пожалуйста. Вам уступили место, – несколько насмешливым тоном сказал крепыш, оборачиваясь к женщине рядом. Но та заметила кровь на лице несчастного «ирокеза» и запричитала:

– Погодь-погодь, ты же ему нос расквасил. За что ж ты его так? Да я и не хочу садиться. Да мне и выходить через три остановки. Пусть сидит себе. Ему платок нужен – сейчас…

Но её прервал голос деда, сидевшего с палкой. Он только что очнулся от своих мыслей и, не вполне понимая, кто кого бьёт, сердито закричал:

– А ну, хулиганьё, прекратите бузить! Сейчас клюкой огрею каждого, – и он даже поднял палку перед собой, готовый исполнить свою угрозу.

Рядом с ним у самой входной двери сидела девица лет двадцати. На ногах что-то вроде босоножек на высоком каблуке, состоящих собственно из подошвы и шнурков, обнимавших ступни. Ухоженные пальцы обращали на себя внимание ярким розовым маникюром. Икры ног, словно аккуратно выточены опытным мастером. Колени открыты настолько, что, если бы не игровой планшетник на ногах, то короткая юбка, пожалуй, не в состоянии была бы скрыть неприличность. Глубокий, чуть не до пояса вырез на лёгкой летней блузке вполне соответствовал размеру юбки. То есть всё от ногтей на руках и ногах, до огромных непонятного металла колец в ушах и крупных агатовых бус на груди складывалось в единый стиль яркой красавицы, губы которой, кстати, были того же цвета, что и ногти. Длинные каштановые волосы были откинуты за спину, чтобы не мешали играть. На экране планшетника, по которому девушка увлечённо водила указательным пальцем с накладным розовым в крапинку ногтем, перемещались фантастические фигурки инопланетян или других чудовищ. Ни вопля, ни разговора, который происходил рядом, девушка, казалось, не замечала. Только когда сосед поднял возмущённо палку, задев её каким-то образом, она недовольно воскликнула:

– Дед, не шебуршись. Дались тебе эти пацаны. Дерутся и ладно. Ты-то чего встреваешь? Мешаешь играть. Они сами разберутся, – и опустила вновь глаза на экран планшетника.

Но вообще, дорогой читатель, если вы когда-нибудь видели событие, напоминающее драку, в поезде метро, то замечали, наверное, как место такого действа внезапно расчищается, поскольку стоящие рядом пассажиры в первый момент начала драки отшатываются в стороны, как бы ни был загружен вагон., потому что дерущиеся в слепой ярости и совершенно случайно вполне могут зацепить тех, кто оказался поблизости. Так было и в этом случае – стоявшие в проходе пассажиры раздались в разные стороны, оставив в центре двух парней да женщину из-за которой и произошёл весь сыр-бор. Отскочившие с ойконьем от места происшествия молодые девчонки, перед этим весело щебетавшие о чём-то, теперь открыли обзор двум пожилым мужчинам, занятым своими мужскими разговорами, но тут быстро оценили обстановку и вскочили на ноги, став между дерущимися со словами:

– Эгей, парни, прекратите! Не на базаре всё-таки.

Они очень вовремя поднялись, ибо «ирокез», заметив капающую из носа кровь, достал из кармана брюк платок, прижал его к носу, крича при этом:

– Ах ты, гнида, я из тебя сейчас котлету буду делать!

– Охолонь, паря, – громко сказал один из вставших мужиков и грудью преградил дорогу рвущемуся в драку «ирокезу». – Хочешь драться, выходи на улицу. Здесь не место для разборок. Сейчас будет остановка, и вымётывайтесь отсюда!

Говоривший это был в неброской рубахе навыпуск тёмно-синего цвета с короткими рукавами, легко сидящей на жилистом мускулистом теле. По морщинистому, успевшему подзагореть лицу, и почти таким же морщинистым рукам можно было сразу понять, что человек занимается физическим трудом. И хоть ростом он не догонял «ирокеза», но не трудно было догадаться, что сталкиваться с ним возбуждённому юноше, по меньшей мере, не разумно. Сильные руки рабочего ухватили бунтаря и удерживали его на месте.

Второй мужчина, что встал с первым, видимо тоже был из числа рабочих, но силу применять ему не пришлось, так как крепыш никуда не рвался, а всё пытался усадить женщину на освободившееся место, уговаривая:

– Что я зря его стаскивал? Садитесь, пожалуйста.

Та, наконец, села. Поезд проносился мимо зданий торгового центра. Промелькнули огромные рекламные надписи, и снова усилился грохот колёс при въезде в туннель. В дальнем конце вагона молодой человек с большущей сумкой через плечо, только что пытавшийся демонстрировать продаваемые им фонарики, что пришлось прервать из-за шумной драки, огорчённо прятал содержимое своего бизнеса. Поезд подкатывал к перрону, на котором, как ни странно, уже стояли трое полицейских. Оказывается, сообразительная пассажирка успела нажать кнопку разговора с машинистом поезда и сообщила о драке в последнем вагоне. Информация тут же была передана на станцию.