Текст книги "Логика человеческой жизни"

Часть 2
Преодолевая страхи
Одиночество, смерть, бессмысленность жизни: так ли всё безысходно?

Глава 12
Когда и почему человек стал одиноким: человеческое одиночество как феномен истории культуры

Одиночество – одно из вечных проклятий человеческой жизни. Кто не страдал от него? Нобелевский лауреат, колумбийский писатель Габриэль Гарсиа Маркес заметил: «Я не знаю никого, кто в той или иной мере не чувствовал бы себя одиноким». По мнению известного американского писателя Рэя Брэдбери, «это участь всех людей: каждый человек для себя – один-единственный на свете. Один-единственный, сам по себе среди великого множества других людей, и всегда боится… Жизнь – это одиночество». Другой нобелевский лауреат, немецкий и французский философ Альберт Швейцер с грустью констатировал: «Нас так много, но каждый из нас умирает от одиночества».

И это касается далеко не только забытых всеми одиноких стариков, как может показаться кому-то. Обожаемый миллионами поклонников лидер рок-группы «Queen» признавался: «Зрители любят меня. Вот почему им трудно поверить, что кто-нибудь вроде Фредди Меркьюри может быть одиноким».

Уже в детстве мы, хоть изредка, ощущаем приступы одиночества. А уж «быть взрослым, – писал французский биолог и писатель Жан Ростан, – значит быть одиноким». Одиночество – тяжкий крест. Фильм Эльдара Рязанова «Ирония судьбы» (1975) сделал широко известными строчки Беллы Ахмадулиной:

 
О, одиночество, как твой характер крут!
Посверкивая циркулем железным,
как холодно ты замыкаешь круг,
не внемля увереньям бесполезным.
 

Человеку трудно смириться со своим одиночеством. Давнее итальянское изречение гласит: «Никто не хочет быть одиноким даже в раю».

Стремление преодолеть одиночество – это, как отмечал Эрих Фромм, «наиболее мощное стремление в человеке. Это наиболее фундаментальное влечение, это сила, которая заставляет держаться вместе членов человеческого рода, клана, семьи, общества. Неудача в его достижении ведёт к безумию или уничтожению – уничтожению себя и других» (книга «Искусство любить»). Я позволил себе ещё раз процитировать это высказывание Фромма, потому что оно даёт возможность по-настоящему понять, насколько важно для каждого из нас не быть одиноким.

Мы уже убедились в том, что именно это стремление заставляет людей снова и снова бросаться в омут любви, несмотря на все прежние страдания от неё; оно является одним из главных мотивов к тому, чтобы обзаводиться детьми, хотя они сильно осложняют нам жизнь; в подоснове именно это желание вынуждает человека растворяться в многолюдном коллективе – политической партии, клубе футбольных фанатов или экологическом движении, хотя в них иллюзию преодоления одиночества мы обычно обретаем, жертвуя своей индивидуальностью. Мы согласны и на это.

В большинстве случаев всё это мало помогает. В середине прошлого века известный немецкий писатель, писавший под псевдонимом Ганс Фаллада, назвал свой роман «Каждый умирает в одиночку». С этим утверждением трудно спорить. Думаю, однако, что, если бы мы только умирали в одиночку, это было бы лишь полбеды. Беда в том, что слишком часто мы и живём в одиночку.

Возможно ли преодолеть проклятие одиночества, извечно тяготеющее над человеческим родом? Как вырваться из магического круга, очерченного вокруг каждого из нас циркулем безжалостной судьбы?

В поисках решения этой сложнейшей проблемы людского бытия обращаешься к самым разным источникам – священным текстам разных религий и лирике разных эпох, к давним духовным учениям и новейшим философским концепциям, к сочинениям мистиков и исследованиям современных учёных в области психологии и физики, философии и биологии, медицины и космологии. Основательно поработав над ними, ты в какой-то момент вдруг ясно осознаёшь, что едва ли не во всех сферах человеческой мудрости – в религии и поэзии, в философии и искусстве, в мистике и эмпирической науке – проблема одиночества, которая кажется нам такой головоломно сложной, не просто уже решена, но часто вообще не является проблемой.

Исследование многочисленных и разнообразных источников неожиданно приводит к парадоксальному выводу о том, что одиночество – это всего только наша иллюзия, что в действительности его нет и быть не может. И объясняется этот парадокс достаточно просто: одиночество – это ощущение своей отдельности, отделённости, но во всём мироздании нет ничего отдельного, существующего само по себе, ибо мироздание – это универсум, это единое целое, и человек в нём неразрывно связан со всеми остальными его элементами – с другими людьми и Богом, с землёй и небом, с животными и деревьями, с камнями и цветами, морями и звёздами, с прошлым и будущим.

Человечество знает об этом давно. Ещё в VI веке до н. э. Гаутама Будда сказал: «Жизнь одна. В ней нет границ. Никто не отделён. Мы живём в океане сознания. Мы – одно сознание, сбитое с толку границами своего тела, введённое в заблуждение собственным разумом». Схожие идеи вы найдёте в Ведах и Бхагавадгите, Талмуде и Каббале, Библии и Коране, в самых давних философских системах – от философов Милетской школы, а позднее – Гераклита, Сократа, Платона, Аристотеля, Пифагора, Демокрита в Древней Греции до Конфуция, Лао-цзы и Чжуан-цзы в Древнем Китае. В философии Средневековья и Ренессанса эти идеи развивали Плотин и Эриугена, Мейстер Экхарт и Ибн-Араби, Николай Кузанский и Парацельс, Леонардо да Винчи и Джордано Бруно. И в философии Нового времени эти идеи утверждали наиболее крупные её представители – Спиноза, Лейбниц, Фихте, Шеллинг, Гегель, Шопенгауэр. В конце ХIХ века почти все тогдашние русские философы, как, например, Сергей Булгаков, Павел Флоренский, Семён Франк, Лев Карсавин, Сергей и Евгений Трубецкие, объединились вокруг концепции всеединства, сформулированной Владимиром Соловьёвым. Всеединство, как подсказывает словарь, – философская концепция, заключающаяся в представлении мира, человека, а также сферы сверхбытия в виде единого органичного целого.

В ХХ веке идеи мироздания как единой системы разрабатывали такие выдающиеся учёные, как Тейяр де Шарден, Константин Циолковский, Владимир Вернадский, Карл Густав Юнг, Альфред Норт Уайтхед, Сэмюэль Александер. Эти идеи нашли своё развитие в концепциях биосферы и ноосферы, создававшихся на стыке биологии, физики, геологии и химии. Эти идеи нашли своё подтверждение в развитии квантовой физики, обосновавшей концепцию мироздания как единого квантового поля, которое, подобно паутине, распространено по всему пространству и времени и соединяет собой энергию, вещество и существование в единую систему.

Зная всё это, уже не удивляешься тому, что через две с половиной тысячи лет после Будды великий физик Эйнштейн своими словами в точности повторит сказанное Просветлённым: «Человек – это часть целого, которое мы называем Вселенной, часть, ограниченная во времени и в пространстве. Он ощущает себя, свои мысли и чувства как нечто отдельное от всего остального мира, что является своего рода оптическим обманом. Эта иллюзия стала для нас темницей, ограничивающей нас миром собственных желаний и привязанностей к узкому кругу близких нам людей. Наша задача – освободиться из этой тюрьмы, расширив сферу своего участия до всякого живого существа, до целого мира во всём его великолепии».

Вдумаемся в сказанное великим учёным. Для Эйнштейна отделённость человека от мира – это иллюзия, превратившая нашу жизнь в заключение в камере-одиночке. Освободиться из неё – значит ощутить свою связь с каждым живым существом, со всем огромным и разнообразным миром. Но возможно ли это освобождение? Несомненно, возможно. Почему об этом можно говорить с уверенностью?

Прежде всего, потому, что одиноким человек ощутил себя относительно недавно. Как известно, художественная литература всегда точно отражает духовное состояние человека. И вот что показательно: в европейской словесности тема одиночества становится одной из ведущих лишь в эпоху романтизма, а ведь это уже ХIХ век, время Байрона, Гофмана, Мицкевича, Пушкина, Шевченко. «Как страшно жизни сей оковы / Нам в одиночестве влачить», – напишет Лермонтов в стихотворении «Одиночество» (1830). Трудно поверить, что в свои 16 лет юный поэт уже успел так сильно настрадаться от одиночества, в этом, скорее, стоит видеть дань романтической риторике. Но ещё совсем недавно, в ХVIII веке, поэты не жаловались на извечное человеческое одиночество, как не жаловались на него люди древности и античности, Средневековья и Возрождения, барокко и классицизма.

Почему они не знали мук одиночества? Да только потому, что чувствовали и понимали взаимосвязанность всего сущего и ощущали свою тесную связь со всем, что есть в мире. За два тысячелетия до Эйнштейна Цицерон сказал: «Все элементы мироздания гармонично связаны между собой». Связь человека с мирозданием была тем более прочной, что почти всё, что его окружало, как и сам человек, было одухотворено, обладало душой. Уже Аристотель говорил о душе у растений и животных.

Средневековье сделало эту связь всеобщей: всё в мире создано Богом, во всём проявляется Божественное начало, и благодаря этому человек ощущает родственную связь со всем окружающим. Живший в начале XIV века немецкий теолог и философ Мейстер Экхарт в одной из своих проповедей сказал: «Бог равно близок нам во всех своих творениях. Мудрый человек говорит: „На все создания раскинул Господь тенета и сети Свои, так что, кто хочет видеть Его, может найти Его и узнать в каждом творении”. Только тот воистину познаёт Бога… кто видит Его во всём».

А если так, то стоит ли удивляться тому, что думавший так же столетием раньше святой Франциск Ассизский проповедует птицам, беседует с деревьями, уговаривает волка никого не убивать. Для него все они – его братья. Современник Франциска писал: «Его любовь и сострадание простирались на всю немую и неразумную тварь, на гадов, на птиц и на все прочие одушевлённые и неодушевлённые создания, даже на камни и скалы. Он хотел идти к императору и умолять его, чтобы тот запретил убивать братьев жаворонков… Ученик Франциска святой Антоний из Падуи проповедует рыбам, обращаясь к ним «братья мои, рыбы». Конечно, не каждый тогда так остро ощущал своё родство со всем, что есть в мире, как Франциск и Антоний, но разница была только в степени остроты.

Это ощущение в полной мере было присуще также людям Возрождения и барокко. Блестяще образованный английский поэт XVII века Джон Донн напишет в одном из своих стихотворений:

 
Адамов сын и зверь, трава
И червь, и камень бездыханный
Способны и любить
И ненавидеть. Всех связует нить,
Любой владеет чем-то, дабы жить.
 

В это же время в далёкой от Англии Японии другой поэт – одинокий странник Мацуо Басё – напишет:

 
Больной опустился гусь
На поле холодной ночью.
Сон одинокий в пути.
 

Так мог написать только человек, ощущавший в больном одиноком гусе своего брата.

Эта способность, встречаясь всё реже, ещё сохранится и в XVIII веке, и позже. В середине ХIХ века ещё спросит американский писатель Генри Торо: «Почему я должен чувствовать себя одиноким? Разве наша планета лежит не на Млечном Пути?» В 1916 году Николай Гумилёв ещё напишет стихотворение «Деревья», в котором будут такие строчки:

 
Я знаю, что деревьям, а не нам
Дано величье совершенной жизни:
На ласковой земле, сестре звездам,
Мы – на чужбине, а они – в отчизне.
Есть Моисеи посреди дубов,
Марии между пальм… Их души, верно,
Друг другу посылают тихий зов
С водой, струящейся во тьме безмерной.
 

Через шесть десятилетий эту же мысль выскажет Борис Чичибабин в своей «Оде тополям»:

 
Давно ль мы все из чувственной шерсти
и шумно дышим сумраком и бездной,
и лишь во снах дано нам дорасти
до невозможной нежности древесной.
 

Ещё скажет выдающийся немецкий писатель, нобелевский лауреат Герман Гессе: «Любой камень, любая травинка, любой цветок, любой куст, любой зверь растёт, живёт, действует и ощущает лишь по „собственному нраву”, и в этом-то основа того, что мир добр, богат и прекрасен».

Но в XX веке уже только немногие ощущают свою связь со всем в мире, как, например, герой автобиографического романа Ивана Бунина «Жизнь Арсеньева», безуспешно пытавшийся доказать своей любимой, «…что нет никакой отдельной от нас природы, что каждое малейшее движение воздуха есть движение нашей собственной жизни. Она смеялась: „Это только пауки, миленький, так живут!”»

В XX веке человеку с западным образом мышления нелегко даже просто заметить эту другую жизнь рядом с собой и признать её равенство твоей собственной, как передал его писатель Юрий Олеша в автобиографической книге «Ни дня без строчки»: «Кроме меня, живут разнообразнейшие живые создания. Например, тот странный жучок, который перебирается с кочки на травинку, когда бывает момент, когда он вдруг встаёт почти отвесно и когда понятно, почему он именно перебирается, а не быстро движется – он щит, крохотный щит, который тяжело поднимать на почти невидимых ножках. Как он называется, этот жук-щит? Я иногда думаю, что и ему дана жизнь – та же жизнь, что и мне, именно та же, потому что вряд ли существуют иные формы жизни, кроме единственной – жизни в смысле ощущения „я живу”.

Но даже на рубеже XX–XXI столетий вполне цивилизованный человек «от мира сего», вроде успешного американского адвоката Джерри Спенса, оказывается способным подняться над обычным человеческим шовинизмом по отношению ко всему существующему вне его и признать: «Любой цыплёнок, которого мы сгрызём вместе с гамбургером на завтрак, испытывает ту же гамму главных чувств, что и мы: гордость, страх, ярость, даже любовь, как квохчущая над цыплятами клуша.

Свиньи, собаки и бурундуки переживают те же чувства, что и люди. Собаки чувствуют любовь и ненависть, знают, что такое преданность. Они играют и смеются. То же самое умеют и свиньи, которых мы любим в виде отбивных. Мускусная крыса, бобр и лиса, с которых мы сдираем шкурки так, как будто под ними нет ничего живого, – чувствующие существа. Животные исполнены юмора и радости. Всё живое на этой земле чувствует. Цветы растут лучше, когда их любят. Говорят, что они сморщиваются от страха, когда кто-нибудь наклоняется, чтобы их сорвать. <…>

Всякое живое существо чувствует, и чувства являются одним из измерений нашей вселенной. Осмелюсь сказать, что камни чувствуют тоже, по-своему. И звёзды. Если мы можем чувствовать звёзды, их красоту, их величие, как можем мы быть столь высокомерными, чтобы настаивать, что звёзды, которые населяют Вселенную миллиарды лет, со времени большого взрыва, не имеют чувств? Любой астроном или астрофизик скажет вам, что звёзды живут своей собственной жизнью. Как же можем мы с нашими мизерными знаниями, с таким слабым пониманием, таким недолговечным существованием, мы, живущие, но неспособные толком понять жизнь самого простого существа – клетки, как можем мы заявлять, что Вселенная лишена каких-либо чувств, кроме наших собственных?» – спрашивает Джерри Спенс, и с этим трудно не согласиться.

В нынешнем постиндустриальном обществе стремление покорить природу всё чаще сменяется стремлением сберечь, сохранить и познать её. И потому сегодня всё больше людей думают так, как Джерри Спенс, однако у большинства это чувство общности с миром атрофировано настолько бесследно, что только мощное потрясение, вызванное близостью смерти, может помочь человеку вновь ощутить его. Доктор Рэймонд Моуди, много лет изучавший опыт околосмертных переживаний, писал в своей книге «Жизнь после жизни. Свет вдали»: «Люди, побывавшие на пороге смерти, возвращаются „оттуда” с чувством, что всё во Вселенной взаимосвязано. Им трудно как-то более разумно выразить эту совершенно новую для них концепцию, но большинство из них начинают с уважением относиться к природе и окружающему миру.

Красочное описание этого чувства дал мне один весьма деятельный и достаточно разумный бизнесмен, испытавший околосмертные переживания во время остановки сердца, когда ему было шестьдесят два года:

«Первое, что я увидел, когда очнулся в больнице, был цветок, и при взгляде на него я заплакал. Поверишь ли, пока я не побывал у порога смерти и не вернулся оттуда, я никогда по-настоящему не видел цветок. И первое по-настоящему значимое понимание, которое я вынес оттуда, заключалось в том, что все мы являемся частью одной огромной живой Вселенной. Если кто-то считает, что может причинить вред другому человеку или другому живому существу без всякого вреда для себя, он жестоко ошибается. Теперь, когда я смотрю на лес, или на цветок, или на птицу, то говорю: „Это я сам, это часть меня”. Мы связаны со всем сущим, и если мы шлём любовь всем, с кем связаны, то чувствуем себя счастливыми».

Как же случилось так, что мы утратили это ощущение своей живой связи со всем существующим? Почему мы забыли о ней и таким образом обрекли себя на разлад с миром и безысходное одиночество? Уже полтора века назад этими вопросами задавался Тютчев:

 
Невозмутимый строй во всём,
Созвучье полное в природе, —
Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаём.
Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поёт, что море,
И ропщет мыслящий тростник?
 

Напомню, что «мыслящий тростник», по известному выражению французского философа и математика Блеза Паскаля, – это человек.

Может, мы уже рождаемся такими, и тогда нам не в чем себя винить? Оказывается, нет: мы рождаемся «нормальными», и, пока мы дети, мы ещё нормальны: мы явственно ощущаем своё родство со всем в мире. И даже в зрелые годы мы часто ещё помним это удивительное ощущение, как помнил его Николай Гумилёв, написавший в стихотворении «Детство» (1916):

 
Я ребёнком любил большие,
Мёдом пахнущие луга,
Перелески, травы сухие
И меж трав бычачьи рога.
Каждый пыльный куст придорожный
Мне кричал: «Я шучу с тобой,
Обойди меня осторожно
И узнаешь, кто я такой!»
Только дикий ветер осенний,
Прошумев, прекращал игру.
Сердце билось ещё блаженней,
И я верил, что я умру
Не один – с моими друзьями,
С мать-и-мачехой, с лопухом,
И за дальними небесами
Догадаюсь вдруг обо всём.
Я за то и люблю затеи
Грозовых военных забав,
Что людская кровь не святее
Изумрудного сока трав.
 

А через два десятилетия Януш Корчак в своей книге «Право ребёнка на уважение» напишет об этом: «Светлый ребячий демократизм не знает иерархии. Прежде времени печалит ребёнка пот батрака и голодный ровесник, злая доля Савраски и зарезанной курицы. Близки ему собака и птица, ровня – бабочка и цветок, в камушке и ракушке он видит брата. Чуждый высокомерию выскочки, ребёнок не знает, что душа только у человека».

И всё-таки: как же случилось, что мы утратили это ощущение своей живой связи, своего родства со всем существующим? Почему мы забыли о них и таким образом обрекли себя на разлад с миром и безысходное одиночество? Это очень интересная и очень широкая тема, которой можно было бы посвятить специальное исследование; однако это отдельная тема, и её сколько-нибудь подробное рассмотрение надолго уведёт нас в сторону от основной нашей темы – темы счастья. Вот почему здесь и сейчас мы можем позволить себе только очень краткий и потому схематичный ответ на эти вопросы.

Как часто бывает, когда речь заходит о крупных проблемах, онтогенез повторяет филогенез, то есть развитие отдельного человека повторяет путь развития всего человечества. Если говорить о проблеме единства человека и мира, наше детство можно уподобить Средневековью в истории человечества.

Как известно, жизнь человека той эпохи была очень тесно связана с жизнью природы. Она определялась сменой времён года, практически полностью зависела от погоды и непогоды, от урожая и неурожая. Поэтому человек относился к природе с благоговейным уважением, он слушал её с напряжённым вниманием, при этом он умел понимать её язык, на котором она сообщала ему свои тайны. Человек ощущал себя органичной частицей мира природы, всего мироздания. Он находился в многообразных живых взаимоотношениях буквально со всем, что существовало в мире. Современному человеку сегодня трудно представить себе это во всей полноте. Блестящий знаток той эпохи Арон Гуревич в своей книге «Категории средневековой культуры» (1972) отмечал, например, что тогда «в качестве обвиняемого в преступлении мог быть привлечён не только человек, но и животное или даже неодушевлённый предмет». Это показывает, что люди, животные и вещи были равны тогда даже в юридическом отношении.

Развитие цивилизации было, прежде всего, отделением и отдалением человека от природы. Его жилище и в целом условия жизни (особенно в городе) постепенно становились всё более комфортными, то есть всё менее зависимыми от капризов погоды. Новые знания и более совершенные орудия производства всё больше позволяли не столько надеяться на щедрость природы, сколько добиваться от неё желаемого. Постепенно мир культуры, мир второй природы, созданной самим человеком, оказывался всё меньше зависим, всё слабее связан с миром природы, созданной Богом, с мирозданием. Как пишет Арон Гуревич, «человек, живущий в условиях складывающейся городской цивилизации, уже в меньшей мере подчинён природным ритмам, более чётко отделяет себя от природы, начинает относиться к ней как к объекту». Однако в ходе культурной истории человек отделялся не только от природы, но и от её Творца.

Всем известно, что средневековая культура – это культура насквозь религиозная. Религиозность же предполагает, что, кроме земного, существует ещё и небесный мир, мир потусторонний. В представлениях человека той эпохи оба этих мира тесно связаны, как всё в мироздании. На средневековых картах рай помещается на восток от Индии и отделяется от неё непроходимой пустыней. В загробный мир можно попасть, заблудившись в лесу, как это случилось с Данте, оказавшимся в аду. Единым оказывалось не только пространство, но и время. Как ни трудно нам это себе представить, но в сознании человека той эпохи настоящее не было чётко отделено от прошлого. События священной истории продолжали происходить и ныне: рыцари отправлялись в крестовый поход, чтобы покарать тех самых людей, которые распяли Иисуса, хотя, вообще-то, с того времени прошла уже тысяча лет. Картина средневекового художника изображает события, отделённые целыми эпохами, а на портале собора рядом оказываются ветхозаветные цари, античные мудрецы и евангельские персонажи. Для астролога жизнь далёких звёзд была тесно связана с человеческими судьбами. Мир человека Средневековья оказывался гораздо более сложным, чем наш с вами. Но от нашего мира он отличался не только сложностью.

Это был мир, созданный Богом. И в каждом элементе этого мира воплотился Бог. Известный медиевист Пётр Бицилли в своей работе «Элементы средневековой культуры» (1919) писал об этой особенности мировосприятия тогдашнего человека: «Каждое существо – твой учитель, научающий тебя любить Бога… в каждом обнаруживается благость Божья. Как прекрасны и радостны звёзды, сколько в них света, и сладости, и красоты! И нет такой твари, у которой не было бы чего-либо своего хорошего. Все свои творения Бог сделал именно для того, чтобы ты любил Его». И как человек любил Бога, восхищался Богом и доверял Богу, так он любил, восхищался и доверял созданному Богом миру. Крупнейший современный французский историк Жак Ле Гофф в книге «Цивилизация средневекового Запада» (1964) в связи с живописными миниатюрами XII века заметил: «…Всё в произведении говорит о том, что художник всерьёз относился к видимому миру и этот мир доставлял ему удовольствие… Обретший уверенность человек созерцал мир, как Бог после шести дней творения, и находил его прекрасным и добрым. Готическое искусство – это доверие». Запомним это слово – оно важно для нас.

Конечно, в средневековом мире было немало проблем и неудобств, но их немало и в сегодняшнем мире. Однако важно понять: жизнь, основанная на любви и доверии к Богу и миру, на ощущении своего родства с Богом и всем, что есть в мире, в целом была жизнью психологически комфортной или, как сказал о жизни Средневековья Пётр Бицилли, «в общем покойной, уютной и весёлой».

Но как развитие цивилизации означало отделение и отдаление человека от природы, так развитие культуры означало отделение и отдаление его от Бога. Нередко полагают, что это случилось в короткое время, когда на смену насквозь религиозному Средневековью пришло насквозь атеистичное Возрождение. На самом деле всё было гораздо сложнее, а секуляризация, то есть обмирщение, культуры началась раньше и шла медленно. Как писал Жак Ле Гофф, уже «XIII век стал веком секуляризации в большей мере, нежели веком готических соборов». Но, как бы то ни было, к XIX веку всё было кончено. 11 марта 1832-го года Гёте сказал своему секретарю Эккерману: «Если послушать людей, то, право же, начинает казаться, будто Бог давным-давно ушёл на покой, человек целиком предоставлен самому себе и должен управляться без помощи Бога, без его незримого, но вечного присутствия».

Наконец, отделение человека от природы и Бога сопровождалось и его отделением от других людей. В Средние века он ещё тесно с ними связан, будучи органичной частицей сразу нескольких коллективов: членов своего рода и семьи, членов своего цеха, жителей своего города, прихожан своей церкви и т. п. Мы сегодня тоже являемся членами разных коллективов – в семье, на работе, в своей политической партии или клубе спортивных болельщиков. Но между нами и людьми Средневековья есть одно радикальное различие: мы ощущаем себя индивидуальностями, мы осознаём свою уникальность, неповторимость, самодостаточность и в любом коллективе стремимся утвердиться именно как индивидуальности, тогда как человек Средневековья индивидуальностью не был, поэтому его отношения с любым человеческим коллективом строились совсем иначе. Жак Ле Гофф пишет в связи с этим, что человек Средневековья, «…принадлежавший, как и в любом другом обществе, сразу к нескольким общинам и группам, не столько утверждался, сколько полностью растворялся в этих общностях». Важно понять, что полное растворение в коллективе делало просто невозможным чувство одиночества.

Но развитие человека было развитием его индивидуальности. Утверждение идеи человека как индивидуальности приходится на конец эпохи Возрождения, на XVII и ХVIII века. Известный культуролог Леонид Баткин в книге «Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности» (1989) отмечал, что «индивидуализм в культуре восходит к Декарту и Канту, Монтеню и Паскалю, Рембрандту и Шекспиру». Впрочем, это гиганты. Обычный же европейский человек начинает ощущать себя индивидуальностью приблизительно с рубежа ХVIII – ХIХ веков. Тогда-то и рождается романтизм с его ведущей темой неизбывного человеческого одиночества. Господство капиталистических отношений, рыночной конкуренции в ХIХ – ХХ веках активно способствовало отчуждению, разобщению людей.

Как видим, развитие цивилизации всё больше отделяло человека от природы, развитие культуры всё больше отделяло человека от Бога, развитие самого человека как индивидуальности всё больше отделяло его от других людей. Мир, который в эпоху Средневековья ещё был единым, мир, в котором природа, люди и Бог были одним целым, универсумом, утрачивал свою цельность, разрушался, и к ХIХ веку человек ощутил себя уже не органичной частицей этого мира, а отдельным осколком его, который существует сам по себе. Стал ли он от этого счастливее? Безусловно, нет. Стал ли он от этого несчастнее? Безусловно, да. Почему?

Если этот многообразный и прекрасный мир создал Бог, если Он создал нас, дал нам жизнь и то, что нам нужно для жизни, то Он всемогущ, Он любит нас и желает нам блага. И мы не можем не любить Его и не доверять Ему, как дети отцу своему. И в созданном Им мире всё исполнено мудростью, красотой и добром. И потому, как заметил Жак Ле Гофф, готическое искусство Средневековья – это искусство любви к миру и доверия к миру и его Творцу. В этом мире даже смерть – дело обычное, естественное, она является органичной частью природы, а значит – тоже создана Богом и тоже является благом. Известный французский историк культуры Филипп Арьес в ставшей знаменитой работе «Человек перед лицом смерти» (1977) убедительно показал, что человек Средневековья, органично связанный с природой, относился к смерти как к обыденному явлению и не боялся её так, как боимся её мы.

Этот человек не мучился и незнанием смысла жизни, ибо на протяжении почти трёхтысячелетней эры – от ранней греческой античности до XIX века, – как афористично заметил известный культуролог Александр Михайлов, «истиной можно играть и над истиной можно смеяться, можно из каких бы то ни было соображений переворачивать истину, но опровергать и отрицать истину, собственно говоря, нельзя, потому что тут, в рамках такого типа культуры, в конечном счёте всегда совершенно твёрдо известно, что есть истина и что есть истина» (статья «Античность как идеал и культурная реальность XVIII–XIX веков», 1988).

Вот и выходит, что человек Средневековья, а применительно к подавляющему большинству европейцев – ещё даже и человек XVIII века, не знал двух из трёх главных страхов нашего бытия – страхов одиночества и бессмысленности жизни, а смерть, представлявшаяся ему переходом к вечной жизни, могла пугать его судом и наказанием за грехи, но вовсе не полным уничтожением, чем она прежде всего пугает нас сегодня. Вот почему, как отмечают исследователи, человек Средневековья боялся смерти гораздо меньше, чем мы. Вот почему жизнь людей Средневековья, несмотря на отсутствие многих привычных для нас удобств, была, по характеристике Петра Бицилли, «в целом покойной, уютной и весёлой». Если, как это часто делается, сравнивать Средневековье с детством человечества, то можно достаточно уверенно утверждать: это было счастливое детство. Пора юности и, тем более, зрелости такой уже не будет.