Текст книги "Логика человеческой жизни"

Глава 11
Ненужное бессмертие

К замечательным вещам, с которыми обычно ассоциируется у нас счастье – богатство, власть, успех, любовь, дети, мудрость, свобода, – несомненно, относятся также молодость, здоровье и долголетие. Для большинства из нас это самые главные слагаемые счастья. Понимая это, мы в меру сил и возможностей стараемся вести здоровый образ жизни, посещать зал для занятий фитнесом, следить за собой, чтобы всегда, как говорится, быть «в тонусе», не болеть и молодо выглядеть.

Издревле человек считал, что счастье – это молодость, когда мы полны здоровья, а жизнь полна удовольствий, когда смерть – чистая абстракция. В библейской книге пророка Экклезиаста читаем: «Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твоё радости во дни юности твоей, доколе не пришли тяжёлые дни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: „нет мне удовольствия от них!”» (Еккл.: 11, 9; 12, 1). Как видим, уже здесь молодости как поре радости противопоставлена старость как время безотрадное.

Однозначно негативно воспринимает старость народное сознание. Как показал известный российский лингвист, профессор Сергей Воркачёв в своей книге «Что есть человек и что польза его: идея смысла жизни в лингвокультуре» (2011), сентенциями о несовместимости старости и счастья изобилуют русские пословицы и поговорки: «Седина напала – счастье пропало»; «Старость – не радость (а пришибить некому)»; «Старость придёт – веселье на ум не пойдёт»; «Старость приходит не с радостью, но со слабостью»; «Старость с добром не приходит»; и т. д., и т. п. Счастье же связывается исключительно с молодостью: «Золотое время – молодые лета»; «Золотая пора – молодые года».

То же самое, согласно Воркачёву, можно увидеть и в поэзии, где акцент, правда, делается не столько на неприятностях старости, сколько на радостях юности: «Под старость жизнь такая гадость», – писал Пушкин, которому, впрочем, не суждено было дожить до старости; «В золотую пору малолетства / Всё живое счастливо живёт» (Некрасов); «Всё – истина, всё – ложь, / Блажен лишь тот, кто молод» (Бальмонт).

С юных лет мы впитываем подобные убеждения, которые во многом определяют потом всю нашу последующую жизнь, составляют важную часть нашей житейской мудрости. Но так ли и впрямь однозначно обстоит дело с молодостью и старостью? И так ли мудры мы в своём отношении к ним? Думаю, вы без труда догадались о том, что вопросы эти риторические, а значит, ответ на них очевиден, и это ответ отрицательный. Почему? Да потому что и здесь за логикой давно привычного стереотипа скрываются разрушающие эту логику парадоксы.

Парадокс первый заключается в том, что именно молодость, которая обычно ассоциируется исключительно с радостью и счастьем, на самом деле является возрастом, наиболее склонным к депрессии и суициду. Как ни удивительно, это характерно прежде всего для экономически развитых стран. Статистика Всемирной организации здравоохранения свидетельствует, что в возрастной группе от 15 до 44 лет самоубийство является второй из самых главных причин смерти в Японии, третьей – в Германии, Дании, Швейцарии, четвёртой – в Канаде, Австралии, США.

Парадокс второй: инициаторы ряда масштабных интернациональных исследований, проводившихся во многих странах и охвативших свыше ста тысяч человек, выявили, что наша удовлетворённость жизнью увеличивается с возрастом, причём та же закономерность, как отмечает психолог Майкл Аргайл, установлена относительно положительных эмоций. Статистика свидетельствует, что ощущения стресса, тревоги и печали, максимальные в 20 лет, активно идут на спад только после 50. Так наука решительно опровергает стереотип о счастливой молодости и несчастной старости.

Парадокс третий заключается в том, что, по мнению многих мудрых людей, основывавшихся и на собственном опыте, старость – гораздо более счастливое время, чем молодость, и даже более того: только в старости человек может быть счастлив. Двадцать веков назад великий римский писатель и философ Луций Анней Сенека, уже проживший долгую жизнь, писал в одном из писем к своему младшему современнику Луцилию: «Душа моя бодра и рада, что ей уже почти не приходится иметь дело с плотью; большую часть своего бремени она сбросила и теперь ликует и спорит со мной о старости, утверждая, что для неё сейчас самый расцвет». В ХVIII веке один из самых глубоких людей своего времени, писатель и священник Джонатан Свифт заметил: «Не было ещё ни одного мудрого человека, который хотел бы помолодеть». Маститый поэт Серебряного века Николай Гумилёв сказал юной начинающей поэтессе Ирине Одоевцевой: «Как мне нравится в вас это желание жить как можно дольше! Ведь обыкновенно молодые девушки заявляют: „Я хочу умереть в двадцать пять лет. Дальше жить не интересно”. А вы – сто с хвостиком! – Он смеётся. – Молодец! Ведь чем дольше живёшь, тем интереснее. И, я уверен, самое лучшее время – старость. Только в старости и в детстве можно быть совсем, абсолютно счастливым». В наше время эту же мысль утверждает известный философ Валерий Губин. Видя в чистом существовании высшую форму человеческой жизни, он пишет: «Чистое существование для человека возможно или только в младенчестве и в первые годы детства, когда он ешё не отягощён никакими грехами, у него нет никакого разлада между сущим и должным, нет никакой вины, или в той стадии зрелости или мудрости, которой человек достигает специфическим усилием» (книга «Жизнь как метафора бытия»).

Но я уже слышу ваши возражающие голоса: может быть, вы и правы, господин автор, но согласитесь хотя бы с тем, что здоровье молодости всё же лучше, чем болезни старости, а значит, молодость всё же счастливее. Разве не так?

Не собираюсь никого смешить и доказывать, что болезни лучше здоровья. Конечно же, здоровье лучше болезней, но в остальном всё совсем не так очевидно.

Во-первых, давайте вспомним избитую истину о том, что мы не замечаем здоровья, пока оно есть. В молодости мало кто из нас осознанно радуется своему здоровью, считая, что так и должно быть. Я, например, сегодня гораздо чаще радуюсь своему здоровью, чем делал это 40 лет назад, хотя тогда оно было несколько лучше.

Во-вторых, в наше время корреляции «молодость – здоровье» и «старость – болезни» в значительной мере утратили свою очевидность. Легко заметить, что в силу ряда причин сегодня молодёжь весьма болезненна, тогда как пожилые люди, уделяющие себе должное внимание, весьма часто отличаются завидным здоровьем.

В-третьих, не всё так просто обстоит и с корреляцией «здоровье – счастье». Конечно, они связаны между собой, но что первично? Мы привыкли считать, что первично здоровье: мы счастливы, потому что здоровы. Однако учёные после долгих исследований пришли к другому выводу. Майкл Аргайл в книге «Психология счастья» пишет: «…Всё-таки интересно: является ли счастье источником хорошего здоровья или, наоборот, здоровье – причина счастья? Лонгитюдные исследования доказывают, что вернее первый вывод. Каким же образом счастье отражается на здоровье? Стоун и соавторы провели лонгитюдное исследование и показали, что хорошее настроение активирует иммунную систему, а отрицательные эмоции, наоборот, её угнетают».

Так мы приходим к парадоксальному для многих из нас выводу о том, что не столько наше счастье зависит от нашего здоровья, сколько здоровье – от счастья. Но парадокс, напомню, противоречит не фактам действительности, а лишь общепринятому мнению, которое вполне может оказаться ошибочным. И потому, если вы хотите жить долго и быть при этом всегда здоровыми и бодрыми, – рецепт один: перестаньте быть несчастными и станьте счастливыми.

Нам с нашей мнительностью нелегко усвоить эту истину. Часто самое пустяковое недомогание лишает нас покоя и сна. И потому всем нам стоит знать ещё один жизненный парадокс: даже смертельная болезнь нередко открывает человеку смысл жизни и секрет счастья.

Множество таких случаев описал в своих работах известный американский психотерапевт Ирвин Ялом. В книге «Вглядываясь в солнце. Жизнь без страха смерти» (2008) он рассказывает: «В течение десяти лет я активно работал с пациентами, которым грозила смерть от рака. Я обнаружил, что, вместо того чтобы погрузиться в парализующее отчаяние, многие из таких больных, напротив, резко менялись в лучшую сторону. Они перестраивали свою жизнь, меняя приоритеты, начинали относиться к мелочам так, как они того заслуживают. Эти люди почувствовали себя вправе НЕ делать того, чего им на самом деле не хотелось. Они начали глубже общаться с теми, кого любили, и по-настоящему ценить самые простые явления жизни – смену времён года, красоту природы, прошедшее Рождество или Новый год.

Многие люди рассказывали, что стали меньше бояться других людей, более охотно шли на риск, меньше боялись быть отвергнутыми. Один из моих пациентов в шутку заметил, что „рак излечивает психоневроз”, а другой сказал так: „Как жаль, что для того, чтобы научиться жить, мне понадобился рак, исковеркавший моё тело!”».

Вот один конкретный пример, приведённый Ирвином Яломом в его ранней книге «Экзистенциальная психотерапия» (1980): «Сенатор Ричард Нойбергер незадолго до своей смерти от рака описал произошедшую в нем перемену подобного рода: „Во мне произошло изменение, которое, я уверен, необратимо. Престиж, политический успех, финансовый статус – всё это вдруг утратило свою значимость. В первые часы после того, как я понял, что у меня рак, я ни разу не подумал о моём месте в Сенате, о моём банковском счёте или о судьбе свободного мира. С тех пор, как был поставлен диагноз, мы с женой ни разу не поссорились. Я имел привычку ворчать на неё за то, что она выжимает пасту из верхушки тюбика, а не со дна, что недостаточно угождает моим прихотям в еде, что составляет списки гостей, не советуясь со мной, что слишком много тратит на одежду. Теперь подобные заботы либо вообще не существуют для меня, либо кажутся неуместными.

С другой стороны, я вновь стал ценить возможности, которые прежде воспринимал как само собой разумеющиеся: позавтракать с другом, почесать ушки Маффета и послушать, как он мурлычет, побыть в обществе жены, вечером под мягким светом ночника почитать книгу или журнал, обшарить холодильник в поисках стакана апельсинового сока или ломтика кофейного торта. Мне кажется, я впервые по-настоящему наслаждаюсь жизнью. Наконец-то я понимаю, что не бессмертен. Я содрогаюсь, вспоминая все благоприятные шансы, отвергнутые мной именно тогда, когда я находился на вершине здоровья, – вследствие ложной гордости, надуманных ценностей и переживания мнимых оскорблений”».

Не следует думать, что подобная эволюция – это совсем не показательный, исключительный случай. Наоборот, такие изменения личности в ситуации тяжёлой болезни вполне закономерны. Ирвин Ялом опросил 70 женщин, больных раком и знавших свой диагноз. Их ответы оказались очень схожими:

1. Я могу открыто говорить со своим мужем.

2. Я чувствую красоту природы.

3. У меня есть ощущение личной свободы.

4. Я стараюсь быть открытой со своими детьми.

5. Для меня важно, чтобы все любили меня.

6. Я получаю от жизни много удовольствия.

7. В общении я честна и открыта.

8. Я делаю только то, что по-настоящему хочу делать.

9. Я живу в настоящем, а не в прошлом или будущем.

10. Я меня бывают моменты глубокой умиротворённости.

11. Я отстаиваю свои личностные права.

12. Я чувствую себя психологически комфортно.

13. В общении с друзьями я открыта.

14. Мне кажется, я знаю нечто важное о жизни, что могу передать другим.

15. Я способна определять, что хочу делать.

16. Моя жизнь имеет смысл и значение.

17. Религиозные или духовные взгляды имеют для меня большое значение.

Как видим, когда все эти люди, о которых рассказал нам Ирвин Ялом, были здоровы, их жизнь и вполовину не была настолько наполнена смыслом, свободой, красотой, удовлетворённостью.

Близость смерти – достаточно мощный стимул для того, чтобы пересмотреть свои представления о смысле жизни и человеческого счастья, и это касается не только тех, кого болезнь обрекла на скорый уход, – те, кому посчастливилось выздороветь и кто собирается жить ещё долго, тоже стали совсем другими людьми. Ещё один пример из практики Ирвина Ялома: «Была пациентка, которая вследствие отказа почек оказалась очень близка к смерти. После длительного почечного диализа ей была проведена успешная трансплантация почки. Она вернулась к жизни, чувствуя себя заново родившейся как физически, так и психологически. Она так описывает произошедшие в ней перемены:

„Честно говоря, я могу сказать о себе лишь одно: я чувствую себя человеком, прожившим две жизни. Я могу даже называть это первая и вторая Кэти. Первая Кэти умерла во время диализа. Она не могла долго выдержать близость смерти. Должна была появиться другая Кэти – Кэти, родившаяся из смерти. Первая Кэти была легкомысленное дитя. Она жила одной минутой. Она вечно жаловалась на холодную пищу в кафетерии, на занудность лекций по уходу за хирургическими больными, на несправедливость своих родителей. Её жизненной целью было повеселиться в уик-энд.

Будущее было где-то в туманной дали и представляло мало интереса. Она жила исключительно пустяками.

Вторая Кэти – это я сейчас. Я влюблена в жизнь. Посмотрите, как прекрасно небо! Как великолепна его голубизна! Я иду в сад, и каждый цветок сияет такими потрясающими красками, что я ошеломлена его красотой… Уверена в одном: останься я первой Кэти, я бы играла в свои игрушки до самого конца, так и не узнав подлинную радость жизни. Чтобы начать жить, я должна была увидеть смерть глаза в глаза. Мне нужно было умереть для того, чтобы жить”».

Но история о двух жизнях Кэти – это не только радующее свидетельство того, что даже болезнь и близость смерти могут помочь нам открыть для себя новую счастливую жизнь, но и печалящее указание на то, что эта новая прекрасная жизнь может так и остаться неоткрытой нами. Только очень сильное потрясение сделало Кэти другим человеком, но ведь этого могло и не произойти, как это не произошло с большинством из нас.

Философы и поэты издавна говорят о том, что жизнь подавляющего большинства людей – вовсе не жизнь: она больше похожа на сон или растительное существование. Евгений Баратынский почти двести лет назад писал:

 
Есть бытие; но именем каким
Его назвать?
Ни сон оно, ни бденье;
Меж них оно.
 

Словно развивая его мысль, наш современник – кинорежиссёр и поэт Эльдар Рязанов констатировал:

 
Нам снится, будто мы живые,
что притаились мы пока, —
живём в листах черновика,
а будут годы чистовые.
Поскольку что-то мы жуём,
нам кажется, что мы живём.
Мы даже ходим на работу и,
вроде, делаем чего-то.
Мы, вроде, плачем и страдаем,
но лишь взаправду умираем.
И если оглянуться вслед,
то нас и не было, и нет.
 

По мнению Оскара Уайльда, «жизнь – это самое редкое, что есть на свете. Большинству людей знакомо только существование». Кардинал Джон Ньюмен предупреждал нас: «Не бойтесь того, что ваша жизнь должна окончиться, бойтесь того, что она так и не начнётся». Ошо Раджниш сказал об этом менее афористично, но ещё более понятно: «Большинство людей не знают, для чего нужна жизнь. Они никогда не жили. Да, они родились, но просто родиться – ещё не достаточно для того, чтобы жить. Они живут, как растения, и думают, что живут, как люди. Однажды они умрут, так и не пожив. Во всём мире происходят невероятные чудеса: люди, которые не жили, – умирают. Просто невероятно! Но это происходит каждый день. И многие признают это лишь в момент смерти, они так и говорят: „Странно, впервые я осознаю, что упустил жизнь”. Ту же мысль высказал и Станислав Ежи Лец: «То, что он умер, ещё не доказывает, что он жил». Всё это вполне согласуется с современной философией жизни. В уже цитированной мною книге Валерия Губина «Жизнь как метафора бытия» читаем: «Человеку, погружённому в дела и заботы, потерявшему себя в них, кажется, что он живёт, что это и есть подлинная жизнь. На самом деле чаще всего это лишь биологическое существование, поскольку такая жизнь – это только сумма немедленных реакций на внешние раздражения, на злобу дня».

Жизнь-сон, жизнь-тление хороша для нас потому, что позволяет нам не чувствовать остро наши главные страхи. Это своего рода анестезия против боли одиночества, боли бессмысленности, боли страха смерти. Когда нам трудно нормально дышать при бронхите, мы дышим поверхностно – неглубоко, в четверть глубины. Вот так же мы и живём. Таков выбор большинства.

И тут мы сталкиваемся с ещё одним удивительным парадоксом: в большинстве своём мы не живём, мы существуем, мало интересуясь тем, как бы превратить своё существование в настоящую жизнь, и совершенно ничего для этого не делая, мы мучаемся скукой и однообразием нашего существования, но при этом мы готовы на всё, только бы продлить это тление, и чем дольше – тем лучше.

Стремление жить долго – одно из вечных желаний человечества. В китайском сборнике «Ши Цзин», в котором собраны народные песни и стихотворения ХI–VI веков до нашей эры, именно долголетие названо первым проявлением счастья. Прошло три тысячи лет, но страстное желание жить как можно дольше продолжает владеть людьми. В 1922 году английский драматург Бернард Шоу завершает пьесу «Назад к Мафусаилу», которую вскоре ждёт шумный сценический успех. (Через три года он получит Нобелевскую премию по литературе, в том числе и за это произведение.) Главная идея этой огромной по объёму драмы проста: человек будет счастлив, если сможет жить 300 лет. Не зря в названии пьесы фигурирует один из праотцев человечества Мафусаил, проживший, согласно библейским преданиям, 969 лет. Ну, на 300 лет мы сейчас пока ещё не замахиваемся, но пожить подольше очень хочется. Наш современник, социолог Эдгар Фрайденберг констатировал: «Часть американской мечты: жить долго и умереть молодым». Давайте признаемся честно: об этом мечтают не только американцы.

Едва ли я ошибусь, сказав, что главной целью развития человеческой цивилизации является увеличение продолжительности жизни при одновременном улучшении её условий. И человечеству за последние столетия удалось немало сделать для достижения этой цели. Как отмечает французский историк культуры Пьер Шоню в своей работе «Цивилизация Просвещения» (1971), в континентальной Европе (то есть в Европе без учёта Британии) ещё в начале XVIII века ожидаемая продолжительность жизни составляла всего от 25 до 30 лет. Таким образом, за три столетия она выросла почти в три раза. Успехи современной науки дают человеку надежду уже в достаточно скором будущем жить 120–150 лет. Слыша о таких планах, мы с завистью думаем о том, как же счастливо будет человечество, имея возможность жить так долго. Но и тут всё оказывается не так просто, как кажется на первый взгляд.

Просчитывая последствия резкого увеличения продолжительности жизни, учёные прогнозируют немало негативных моментов. Одной из главных угроз является перенаселение, которое должно вызвать нехватку воды и продуктов питания. Чем это может обернуться в переполненном оружием мире, – представить нетрудно, но страшно.

Уже сегодня стареем не только мы, отдельные индивидуумы – стареют целые нации, прежде всего это касается передовых стран Европы и Америки. В большинстве из них уже к 2050 году средний возраст превысит 50 лет. Доля работающего населения постоянно снижается, а это означает, что пожилые люди всё больше рискуют остаться без надлежащих пенсий и медицинского обслуживания. Это тем более вероятно, что с ростом доли неработающего населения объёмы государственных расходов на эти статьи быстро растут. Уже к 2030 году в некоторых передовых странах они составят до трети ВВП. Когда же мы начнём жить заметно дольше, эти проблемы начнут обостряться стремительно.

Общество, ставшее обществом пожилых людей, столкнётся и со многими другими сложными проблемами. Увеличение продолжительности жизни уже сегодня вызывает увеличение пенсионного возраста. Работающим пожилым людям придётся постоянно сталкиваться с новыми реалиями быстро меняющейся жизни, а в этом возрасте их всё труднее воспринимать. Пожилые люди далеко не так активно осваивают новые технологии. Остро будет стоять проблема переквалификации и переобучения пожилых людей.

Согласно прогнозам учёных, все эти процессы могут вызвать также и распад семьи как общественной институции, и резкое обострение конфликта поколений. Уже в 60-е годы ХХ века в науке появляется понятие «эйджеизм» (от английского слова «age» – возраст), обозначающее процесс дискриминации, направленный против пожилых и престарелых людей, аналогичный расизму или сексизму. Это негативное отношение к старшим поколениям, которое отражается на качестве жизни самих пожилых и престарелых людей. И сегодня взаимоотношения поколений весьма непросты. В мире же, где пожилые будут составлять большинство, молодёжь может чувствовать себя ещё более неуютно.

Уже только того, о чём я сказал, достаточно, чтобы сделать вывод: общество едва ли станет намного счастливее от того, что все мы просто будем жить гораздо дольше. Станет ли от этого счастливее отдельный человек?

Сомнения в этом появились уже очень давно. Две с половиной тысячи лет назад мудрец Эпикур размышлял о сроках жизни человека и его всегдашнем желании жить вечно: «Вера в бессмертие родилась из жажды ненасытных людей, безрассудно пользующихся временем, которое природа отпустила им. Мудрый найдёт это время достаточным, чтобы обойти весь круг достижимых наслаждений, и когда наступит пора смерти – насыщенному отойти от стола, освобождая место другим гостям. Для мудрого достаточно одной человеческой жизни, а глупец не будет знать, что ему делать с вечностью». Словно продолжая сказанное Эпикуром, Евгений Баратынский в одном из стихотворений 1835 года решительно заявит:

 
В тягость роскошь мне твоя,
О бессмысленная вечность!
 

А четыре десятилетия спустя другой поэт – Пётр Вяземский, живая история русской литературы ХIХ века, в день своего 80-летия будет не благодарить, а укорять Бога своим долголетием:

 
Все сверстники мои давно уж на покое,
И младшие давно сошли уж на покой;
Зачем же я один несу ярмо земное,
Забытый каторжник на каторге земной?
Не я ли искупил ценой страданий многих
Всё, чем пред промыслом я быть виновным мог?
Иль только для меня своих законов строгих
Не властен отменить злопамятливый Бог?
 

Как видим, своё долгожительство поэт воспринимал как Божье наказание.

Вспыхнувшие в ХХ веке надежды на скорое обретение вечной жизни заставят выдающегося французского писателя Анатоля Франса скептически заметить: «Большинству людей нечем заполнить даже быстротекущую человеческую жизнь, и им нечего было бы делать с вечностью».

Что радикально изменится оттого, что наше существование станет более длительным? Ошо Раджниш так ответил на этот вопрос: «Омоложение может немного отодвинуть смерть – смерти можно избегать немного дольше. Это значит только, что твои проблемы будут растянуты на более долгий срок. Вместо того чтобы умереть за 70 лет, может быть, ты сможешь умереть за 700. Страдание, с которым ты иначе мог бы покончить за 70 лет, растянется на 700 – что ещё? Трудности 70 лет распространятся на 700. Ссоры 70 лет продолжатся до 700. Проблемы 70 лет продлятся 700 – они будут такими растянутыми, приумноженными. Что ещё, по твоему мнению, может случиться?»

А вот как полвека назад на поставленный нами вопрос ответил известный венгерский прозаик и драматург Дюла Ийеш в своём романе-эссе «В ладье Харона, или Симптомы старости» (1969): «Коль скоро эскулапы постигли искусство заменять почти любой из органов человеческого тела, бессмертие в принципе достигнуто: ставишь запасную часть, и вся недолга. А уж когда врачи научатся заменять сознание и в особенности память! Ещё один виток в истории человечества, возможно, что на свет появятся младенцы с запасом жизни лет в триста как минимум. Однако велик ли будет выигрыш, если и эти долгие годы люди станут считать-пересчитывать с той же навязчивой скрупулёзностью? А для чего? Чтобы ещё того дольше метаться в панике, чтобы дольше мучить себя страхом смерти».

Наконец, об одном интересном совпадении: в том же 1922 году, в котором Бернард Шоу завершил пьесу «Назад к Мафусаилу», другой выдающийся писатель и драматург – Карел Чапек – завершил пьесу «Средство Макропулоса», тоже посвящённую проблеме долголетия. Её главная героиня, великая певица Эмилия Марти, обладает рецептом средства, каждый приём которого продлевает жизнь на триста лет. В XVI веке это средство открыл её отец, врач Иеронимос Макропулос, работавший в Праге при дворе императора Рудольфа, покровительствовавшего астрономам и алхимикам. Певица уже прожила несколько обычных человеческих жизней в разных обличиях и под разными именами. Она и сейчас сохраняет прекрасный голос и необычайную привлекательность, но жизнь давно уже не доставляет ей радости, героиня устала жить, она вся во власти безразличия.

В финальной сцене она говорит людям, узнавшим её тайну: «Нельзя, не надо человеку жить так долго! Это невыносимо. До ста, до ста тридцати лет ещё можно выдержать, но потом, потом начинаешь понимать, что потом душа умирает. Боже мой, этого не выразить словами! Потом уже невозможно ни во что верить. Ни во что! Невозможно любить триста лет. Невозможно надеяться, творить или просто глазеть вокруг триста лет подряд. Этого никто не выдержит. Всё опостылеет. Опостылеет быть хорошим и быть дурным. Опостылеет небо и земля. И тогда ты начнёшь понимать, что, собственно, нет ничего. Ровно ничего. Ни греха, ни страданий, ни привязанностей, вообще ничего. Мы… мы, старики, знаем слишком много. Но вы, глупцы, знаете больше нас. Бесконечно больше. Любовь, стремления, идеалы, всё, что можно себе представить. У вас всё есть. Вам больше нечего желать, ведь вы живёте! А в нас жизнь остановилась… о, господи Боже! Остановилась… и ни с места. Боже, как ужасно одиночество!».

Один из персонажей пьесы спрашивает Эмилию, зачем же она, если её жизнь так безрадостна, пытается снова продлить своё существование. Героиня отвечает: «Потому что страшно боюсь смерти». И всё же страх ещё одной давно уже опостылевшей жизни пересиливает в ней страх смерти, и она предлагает рецепт бессмертия каждому из присутствующих. Зная историю Эмилии-Элины, никто из них не решается им воспользоваться. Юная Кристина сжигает в пламени свечи никому не нужный патент на бессмертие.

Такая концовка пьесы многим показалась слишком парадоксальной. Но разве наша с вами жизнь не более парадоксальна? Мы почти ничего не делаем для того, чтобы наше существование, заполненное житейской суетой и скукой, сделать осмысленным и творческим, но при этом всё делаем для того, чтобы сделать его как можно более долгим. Как и героиня Чапека, мы стремимся продлить свою жизнь не потому, что сделали её прекрасной и счастливой, а только потому, что смерть пугает нас больше, чем самое одинокое и бессмысленное существование. Но, если так, то наша жизнь оказывается всего лишь меньшим злом в сравнении со смертью. Меньшим, но всё-таки тоже злом. А если жизнь – это зло, то о каком счастье в ней вообще можно говорить?

Вот мы и подошли к трём главным проблемам, трём главным страхам человеческого бытия – страхам одиночества, смерти и бессмысленности жизни. Теперь мы уже лучше понимаем, что все другие наши проблемы и страхи так или иначе восходят к этим трём. Отсюда следует, что, только решив для себя три эти проблемы, мы сможем успешно решать все остальные проблемы нашей жизни, успешно преодолевать все остальные наши страхи. Только решив эти три проблемы, мы сможем всерьёз думать о том, как и с помощью чего сделать свою жизнь счастливой.