Текст книги "Самоубийцы и другие шутники"

На обратном пути, когда шли мимо поля, Инна заметила отсвет закатной полосы на лице Серафимы Никитичны. Подумала, что если бы взялась писать ее портрет, то непременно на фоне этого ночного поля: они подходили друг другу, в жестких чертах лица знахарки угадывались такие же пустота и холод. Портрет, наверное, вышел бы жутковатым, но сейчас ей было спокойней рядом с Серафимой Никитичной, она была благодарна, что та не задавала лишних вопросов, ни в чем ее не упрекала. Сама Инна уже винила себя в том, что даже не попыталась отнять у Сени снотворное, позволила ему выпить его у нее на глазах. Надо было хотя бы попробовать, может, и удалось бы. Но вся ситуация, все Сенины действия были настолько нелепы, что она до последней секунды не могла поверить, что это серьезно. Входить в дом Инне было страшно, вдруг он там уже мертвый, и она пропустила вперед обеих женщин.

Сеня лежал в той же позе, в какой Инна его оставила, и был, несомненно, жив – об этом свидетельствовал вырывавшийся у него из груди негромкий прерывистый храп. Втроем они подняли его и положили на кровать, Серафима Никитична села рядом, пощупала у него пульс, отвернула веко, Инна увидела тускло отсвечивающий белок закатившегося глаза. Потом знахарка резко потянула Сеню на себя, чтобы посадить и снять с него свитер, вторая женщина стала ей помогать, поддерживая заваливающееся тело. Сеня был в их руках, как огромная беспомощная кукла, голова свесилась набок, из открытого рта вытекла темная жидкость, похожая на кровь, но, скорее всего, это было вино. Нужно было его вытереть, но Инна не могла заставить себя протянуть руку: пока Сеня был во власти двух женщин, она не решалась вмешиваться, могла только оторопело наблюдать. Сняв свитер, знахарка послушала сердце, потом долго щупала и давила Сенин живот. Инна пыталась понять по ее сосредоточенному лицу, есть ли у Сени шанс проснуться, но оно ничего не выражало – ни подсказки, ни даже намека. После очередного нажатия на живот Сеня издал странный звук, будто рыгнул, а потом, не открывая глаз, невнятно забормотал. Инне удалось расслышать всего несколько слов, что-то вроде: «Сейчас, сейчас… иду… где дверь?» Серафима Никитична была, похоже, этим удовлетворена, потому что оставила Сеню и молча поглядела на Инну.

– Ну что, – поспешно спросила та. – Что с ним будет?

– Не знаю, – знахарка с минуту пристально вглядывалась в Инну, будто именно от нее зависело, что будет. – Парень молодой, может, отлежится. А может, приберет его Господь, наперед тут не угадаешь. Ты с ним будь, держи его, сможешь удержать, все у вас хорошо будет. Он сейчас вдоль смерти идет, куда свернет, так и выйдет. Может, пройдет мимо, может, нет, главное, ты его не отпускай, поняла? А я пойду, травку заварю, будешь давать ему, как скажу.

Инна кивнула, потом все-таки решилась спросить:

– Как это не отпускать?

– Да как хочешь. Хочешь, за руку держи, хочешь еще как-нибудь, главное, чтобы он знал, что ты с ним, думаешь о нем, ждешь, чтоб проснулся.

– Откуда ему знать, что я о нем думаю, он же спит?

– Он сейчас все знает, – уверенно ответила знахарка. – Пойдем мы. Если что, где я живу, помнишь.

Женщины были уже на пороге, когда у Инны чуть не вырвалось: «Не уходите! Как же я здесь одна?!» Но промолчала, и они ушли.

Тишина дома накрыла ее. Сеня прекратил храпеть, но тишина была такой, что в ней было слышно его сиплое дыхание. Что-то щелкнуло в печке, там догорал разведенный Сеней огонь. Инна открыла печную дверцу и подкинула еще пару поленьев, оставшихся от принесенной Сеней охапки. С огнем ей было хоть немного менее одиноко. Все-таки кто-то почти живой рядом. Раскинувшийся на кровати Сеня тоже был рядом, но огонь был определенно живее. И он был весь здесь – в доме, в печи, – тогда как Сеня был здесь, но в то же время совершенно непонятно где: шел вдоль смерти, как сказала Серафима Никитична. Что это значит? Как это – идти вдоль смерти? Инна попыталась представить пространство, где находился сейчас Сеня, разделительную полосу между жизнью и смертью, по которой он брел, но ее воображение, обычно яркое и сильное, ничего не смогло ей подсказать. Бесполезно было вглядываться в Сенино лицо, по нему было не угадать, что проходит перед его глазами, оно было неподвижно, черты чуть заметно обострились и словно очистились: когда исчезла всегдашняя Сенина ухмылка, сошли его взвинченность и нервность, возник точно другой человек, которого Инна прежде не замечала, глубокий и серьезный, полный загадочного внутреннего напряжения. Только его губы иногда шевелились, с них срывались звуки, складывавшиеся в слова, смысла и связи которых Инне уловить не удавалось. Чтобы лучше расслышать, она наклонилась к Сене и тут заметила дрожащий багровый отсвет в черном окне. Еще раньше, чем догадалась, что это отражение печного пламени за оставшейся открытой дверцей, Инна поняла, что именно так – как крошечный мерцающий огонь в бескрайней, без единого проблеска ночи – должен чувствовать себя Сеня, обреченный в своих странствиях между жизнью и смертью на одиночество, которое не с чем сравнить на Земле, потому что живых много, мертвых бесконечно больше, и только блуждающих между теми и другими единицы, и шансов встретить друг друга у них нет. Ее собственное одиночество в сравнении с испытываемым сейчас Сеней было просто детской игрой. О нем и говорить всерьез не стоило, если бы оно не было единственным, что было у них сейчас общего, единственным, что их сближало. Инна взялиа Сенину руку в свои, его рука никак не реагировала ни на прикосновение, ни на пожатие, и безвольно лежала между ее ладонями, как прохладная вещь. Зато постепенно ей стали яснее произносимые Сеней звуки, возможно, она просто привыкла к его бормотанию и начала различать:

– Куда? Куда? Сейчас… Я сам… Я нет… Иду… Я не боюсь… Я знаю… Я смогу…

Иногда отрывочные слова и фразы меняли смысл на противоположный: «я смогу» на испуганное «не смогу», «я не боюсь» на паническое «боюсь!». Дальше слова делались неразборчивы, исчезали в невнятной абракадабре или надолго совсем смолкали, будто он входил в глубокие области, откуда голос не мог прорваться наружу. Иногда Сенины губы продолжали двигаться без звука, добавляя тишины к тишине дома и ночи за его окнами, тогда Инне приходилось сглатывать, чтобы не заложило уши. Сенино лицо не было абсолютно бездвижным, время от времени между бровями возникала вертикальная морщина, придававшая ему выражение тревоги, испуга или боли. Похоже, мало приятного было в тех местах, где он находился. Когда Сенины пальцы еле заметно зашевелились, будто он пытался сжать их, чтобы удержать Иннину руку, но сил на это у него не было, она отчетливо осознала, что он подошел совсем близко к смерти, она совсем рядом, причем не только в тех внутренних пространствах, где Сеня двигался вдоль ее пределов, но и здесь, в доме. Инне не было по-настоящему страшно, ей самой смерть ничем не угрожала, и все равно это было невыносимо тревожное присутствие, поскольку смерть собиралась забрать Сеню, и она никак не могла этому помешать. Инна стиснула Сенину руку, но это было так очевидно бесполезно, что она едва не заплакала. Закусила губу, чтобы сдержаться, и, быстро переводя взгляд из угла в угол, осматривала комнату, пытаясь угадать, где притаилась смерть. Дверь громоздкого буфета была приоткрыта, она могла быть внутри, могла скрываться за любой из картин на стенах, особенно за двумя, нет, тремя, висящими чуть криво, – эта кривизна была подозрительна, как подозрительны были старые пальто и куртки на вешалке, едва заметно колышущиеся на сквозняке занавески, полотенце над раковиной (потому что было, наоборот, слишком неподвижно, и в этом был явный обман), пара как-то косо стоящих сапог в углу комнаты, неуклюжее кресло с подломившейся ножкой – все, на чем Инна сосредотачивала взгляд, обнаруживало ущербность, которая могла быть признаком присутствия смерти. Она понимала нелепость этого своего всматривания – что она сделает, если поймет, где смерть? Швырнет в нее ботинком? Пустой бутылкой из-под выпитого Сеней вина? Но не могла остановиться. И чем дольше она всматривалась, тем обманчивее и ненадежнее делалось все, что ее окружало, насквозь пронизанное смертью, тем сильнее росла тревога.

– Где? Я где? Где лестница? Где вход? Не знаю… нет… – бубнил Сеня, блуждая в неизвестных местах в окрестностях смерти и не подозревая, что, пока он ищет какой-то свой вход, она уже нашла его самого и готова забрать. Сжимая Сенину ладонь, Инна думала, что похожа на поводыря, переводящего через полную машин улицу слепого, не подозревающего о грозящей ему опасности.

– Я упаду… Я не смогу… Я знаю вход… Я знаю ключ… Я свет. Там свет. Другое. Все другое. Новый мир. Новый свет. Я не боюсь!

Сенины пальцы вновь задвигались в Инниной руке, будто хотели что-то сообщить ей, чего-то от нее добивались. Может, все было наоборот, и не она была его поводырем, а он пытался стать ее проводником в открывающемся ему новом мире, которого она не могла увидеть? Инна не успела додумать эту мысль, потому что в нос ей ударил резкий неприятный запах. Он исходил от Сени. Потрогав его джинсы, Инна убедилась, что он обмочился. Видимо, он все-таки боялся и боялся сильно.

Этого ей только не хватало! Что с ним таким делать? Где здесь искать чистые вещи? Где-то ведь они обязательно в этом доме должны быть. Инна расстегнула и стянула с Сени джинсы, потом мокрые трусы, бросила взгляд на его беспомощную наготу, тощие ноги, испуганно, точно от осознания своей вины, съежившийся член. (Захотелось утешить его, погладить: ну описался и описался, ничего страшного, с каждым может случиться.) Вспомнила, как сидела с семимесячным ребенком старшей сестры, пока та ходила с мужем в театр, и тоже переодевала его, обделавшегося во сне, пеленала и утешала, когда он раскричался, проснувшись. (Не сказать, чтобы это ей особенно понравилась, но она поняла простоту и неизбежность этих действий, и сама удивилась, как хорошо у нее все тогда получилось.) Теперь перед ней лежал ребенок почти двадцати лет, и было неизвестно, проснется он или нет, худой долговязый ребенок, блуждающий между жизнью и смертью, открывая в этом движении неизвестные миры, которых ей никогда не узнать. Инна намочила край полотенца, обтерла Сеню, вытерла насухо, кинула полотенце на пол к джинсам и трусам – вот и все, что она могла для него сделать. Ну, еще прикрыла покрывалом. Большее не в ее силах. Села рядом, ощущая, как затопляет ее жалость, парализует бессилие. Никогда не думала, что в ней окажется столько жалости. Ее стилем были сарказм, насмешка, особенно по адресу мужчин, таких банальных в своем примитивном желании, вечно хотящих от нее одного и того же – никакой жалости к ним она никогда не испытывала. И вот Сеня, меньше всего похожий сейчас на мужчину, который что-то от нее хочет, открыл в ней какой-то ей самой неизвестный шлюз жалости, сквозь который она хлынула так, что хоть плачь. Инна и в самом деле всхлипнула, но, услышав свой всхлип, взяла себя в руки. Она не заплачет, не на ту напали. Да и глупо плакать, когда никто тебя не видит. И бессилию она не сдастся. Она встанет и пойдет искать чистое белье и одежду, чтобы переодеть этого идиота. Встанет и пойдет. Инна дала себе еще пару минут собраться с духом, оглядела напоследок комнату, заметив, что перестала чувствовать присутствие смерти, – вероятно, такое отчаянное проявление жизни, как писание в штаны, заставило ее отступить. (Затаиться? Перейти в другую комнату?) Провела рукой по Сениным волосам, поднялась и вышла.

И тут же пожалела об этом. Темнота в коридоре была такой плотной, что сперва Инна не могла сделать ни шагу. А когда все-таки, держась за стену, начала двигаться, то шла на ощупь, раздвигая ее глазами, проталкиваясь, протискиваясь сквозь нее. Она смутно помнила, что по обеим сторонам коридора были двери, ведущие в комнаты, но на каком они расстоянии друг от друга? Сколько еще нужно ей сделать этих проваливающихся во мрак шагов? Оттого, что Инна не видела не только ничего вокруг, но и самой себя, каждое движение совершалось наугад, в неизвестность. Один раз она ударилась обо что-то коленом и даже не смогла понять, что это было. Тумбочка? Стул? С минуту постояла, пережидая боль, слыша, как громко стучит в груди сердце. Казалось, вся необъятная гулкая темнота старого дома вслушивается вместе с ней в эти удары. Нечего здесь бояться, уверяла она себя, дом давным-давно пуст. В том-то и дело, что пуст, возражал ей у самого сердца шевелящийся страх, кто знает, что – или кто – заводится в деревенских домах, годами стоящих без хозяев?

Шаг, еще шаг, еще один. Даже Сене в его потусторонних странствиях видно больше, а значит, и идти легче. Думая о Сене, Инна не могла не думать о смерти. Гнала от себя мысль о ней, но, как всегда, мысль, от которой пытаешься избавиться, становилась неотвязной. Смерть никуда не делась, она была здесь, неизвестно где, но это было и не важно: темнота отменяла все контуры, все стены и перегородки, да они и без нее не могли бы служить защитой – смерть не знала преград. Неосознанно Инна старалась ступать как можно тише, словно была проникшим в дом вором и каждый скрип половицы выдавал ее с головой.

Наконец стена под ее левой рукой подалась вглубь, Инна нажала сильнее, и дверь открылась в комнату. Тут тоже было темно, но по сравнению с кромешным мраком коридора это был всего лишь полумрак, разбавленный четвертьмраком заоконной ночи с луной меж туч. Инна легко нашла выключатель, зажмурилась от вспыхнувшего света, огляделась. Здесь был книжный шкаф, письменный стол, диван и два больших кожаных кресла, повернутых к двери, будто ждущих, чтобы Инна устроилась в любом из них с книгой, забыв про все на свете. А вот платяного шкафа не было. Это значило, что кресла ждали напрасно, она не сядет с книгой на этом острове света и уюта, а продолжит поиск. Но теперь она будет умнее: оставит дверь открытой, чтобы свет из комнаты падал в коридор. Так она и сделала, подложив под дверь первый попавшийся толстенный том какой-то советской фантастики. Шагнула в коридор и увидела в дальнем его конце, куда не доставал свет, выступивший ей навстречу из темноты контур женской фигуры.

Инна задохнулась. Сжатый комок страха взмыл, расширяясь, вверх из груди и перекрыл дыхание. «Нет, – только и сумела прошептать она, – нет…» Она знала, что смерть в доме, ни на секунду о ней не забывала, но чтобы так… чтобы лицом к лицу… встретить, как живого человека… Это было невозможно – но тут же пришло мгновенное, без слов, осознание того, что все уже давно невозможно, события, одно дичее другого, обрушиваются на нее с такой скоростью, что граница между возможным и невозможным, пройденная незамеченной, осталась далеко позади, теперь не узнать, где. «Вы ошиблись, – хотелось крикнуть Инне, – я же не Сеня! Вы за ним, а не за мной, вам к нему!» Но голоса не было, как в страшном сне. Чтобы убедиться, что не спит, Инна подняла руку, потрогала лицо – и увидела, как поднесла к лицу руку женщина в дальнем конце коридора. Комок страха съежился, уступил место дыханию, вместе с ним вернулся голос, но кричать отражению в зеркале предательские слова «вы за ним, а не за мной» не имело смысла. Она сделала еще несколько движений проверить, что отражение не своевольничает, слушается ее, то есть это действительно отражение. Оно было покорно ей больше, чем собственные руки и ноги, ставшие после пережитого ожога ужаса ватными, почти чужими.

На этих ватных ногах она дошла до следующей двери и, открыв ее, с облегчением обнаружила в комнате два больших платяных шкафа. Память о том, как она только что, ни секунды не раздумывая, чуть не предала Сеню, заставила ее тщательно выбирать ему белье и одежду, выискивая лучшее. Большинство вещей были старые и ношеные, некоторые штопаные. Было несколько приличных костюмов, но вряд ли подходящих по размеру, кроме того, одевать Сеню в костюм Инне не хотелось, это было бы слишком похоже на похороны. Копание в вещах успокаивало, проходила дрожь в руках, возвращалось привычное ощущение тела, но испытанный страх засел так глубоко, что до конца его было не изгнать. Идя обратно с ворохом белья и парой брюк (вдруг одни не подойдут), Инна не решилась обернуться на зеркало: кто его знает, что оно покажет на этот раз.

В комнате, где лежал Сеня, за время ее отсутствия огонь в печи погас, жар сгоревших поленьев весь вышел в трубу, поскольку заслонка оставалась открытой, и стало заметно холоднее. Пытаясь согреться, Сеня повернулся набок, подтянул к животу коленки, при этом уронил на пол подушку. Теперь его голова криво свешивалась книзу, и на лице застыло выражение однообразной боли или муки. Пока ее не было, поняла Инна, пока она глупо пугалась собственного отражения, смерть хозяйничала здесь, и беспомощный голый Сеня был целиком в ее власти. Инна подняла подушку, устроила на ней Сенину голову, а так как боль не хотела сходить с его лица, погладила щеки и лоб, осторожно ее стирая. Натянула на него трусы, потом брюки, но это его не согрело, она услышала, как он едва различимо произнес:

– Лед… Снег… Лед… Почему холод? Зачем лед?

Инна нашла теплое одеяло и накрыла им Сеню, но он все равно продолжал бормотать про лед и снег. Видимо, холод поднимался к нему изнутри, из тех близких к смерти пространств, где он блуждал, очевидно, там было еще холоднее, чем в промерзшем безлюдными зимами доме. Тогда она сама легла к нему под одеяло, тем более что тоже замерзла в остывшей комнате, прижалась и обняла, стараясь согреть. И пожалела, что не сделала этого раньше: обнимая, она была рядом с ним в бесконечно интригующих ее Сениных скитаниях, быть ближе уже было невозможно, и, хотя не могла увидеть разворачивающихся перед ним пространств и миров, все-таки держала его руками и ногами, не давая совсем пропасть. Скоро ей стало тепло, потом жарко, но Сенины руки, которые она сжимала в своих, оставались ледяными. Стремясь передать ему свой жар, Инна притерлась к нему теснее, еще теснее и, наконец, сама не зная зачем, укусила за ухо. В его видениях это, похоже, превратилось в сцену наказания или суда, потому что она услышала:

– Я нет… Я виноват… Но почему? Почему я? Я все исправлю! Смогу… Спасу… Я всех спасу… Я знаю дверь… Вход… Ключ… Свет…

Инна ловила эти слова, казавшиеся ей страшно важными, потому что доносились они из области между жизнью и смертью, где находился Сеня. Она пожалела, что ее руки заняты и она не может записать эти слова, ведь вполне возможно, что их связь и значение откроются позже. Сенины пальцы стали теплее, голос сделался отчетливее, а потом Инна ощутила, как что-то твердое уткнулось в ее бедро. Она, конечно, сразу поняла, что это, ей не нужно было для этого опускать руку и щупать его, но она опустила и пощупала, а затем расстегнула Сене брюки, достала и осторожно сжала его член. Теперь Инна знала, что держит Сеню надежно, пока эта его твердая вещь в ее руках, смерть не сможет его забрать, даже подступиться к ним не сумеет. Сознание своей, пусть временной, победы над смертью наполняло ее горячей радостью, заставлявшей еще сильнее сжимать Сенин член. Он двигался в ее руке короткими упрямыми толчками, при этом сам Сеня, казалось, не имел к нему никакого отношения, глаза оставались закрытыми, лицо спокойным, только дыхание стало более коротким и сиплым. Но когда произошел взрыв, он застонал громким протяжным стоном и запрокинул голову, задрав кверху подбородок. «Ну, всё, всё, всё…» – утешала его Инна, будто совершила над спящим Сеней опасную операцию. Несколько минут она всматривалась в него, ожидая, что он проснется, но этого не произошло, дыхание и сердцебиение успокоились, Сеня вновь вернулся к неподвижности своего сна. И все-таки торжество победы не покидало Инну. Она погасила в комнате свет, чтобы тоже поспать, и уже не боялась темноты.

Проснулась от громкого стука и несколько секунд не могла понять, где находится. Надвигавшиеся из темноты очертания мебели ничего ей не говорили, и только сиплое Сенино дыхание рядом заставило все вспомнить. Стук доносился снаружи, он был требователен и внушал тревогу, но Инна представила, что это не она, а Сеня боится, а она его успокаивает: ну, что ты, я же с тобой, дверь закрыта, ничего страшного, просто кто-то пришел нас проведать – и тут же вспомнила про Серафиму Никитичну, обещавшую принести отвар из трав. Это действительно была знахарка, когда Инна ей открыла, она сердито сказала, что уже собиралась уходить, звонок не работает, она пальцы себе отбила, колотя в дверь. Достала из сумки и протянула Инне банку с густым варевом.

– Будешь каждые два часа по столовой ложке давать. Поняла?

Инна послушно кивнула.

– А если… Если у него рот закрыт, что делать?

Серафима Никитична отстранила Инну, нашла в буфете ложку, села на кровать и открыла банку, наполнившую комнату едким травяным запахом. Затем резко надавила левой рукой Сене на горло, и когда он захрипел, хватая открывшимся ртом воздух, влила в него ложку отвара. Это было проделано так быстро и безжалостно, что у Инны перехватило дыхание. Глядя, как скривилось болью Сенино лицо, она почти ощутила хватку знахарки на своем горле. Хотела крикнуть «осторожней!», но все же сдержалась. Вместо этого сказала:

– У меня так, наверное, не получится.

– Получится. Захочешь – все получится.

Потом знахарка снова жала на беззащитный Сенин живот и вслушивалась в отзвуки его тела, а Инна воспринимала мучительные Сенины гримасы как собственную боль. «Догадывается ли Серафима Никитична, – думала Инна, – что произошло между ними в ее отсутствие?» Может, и догадывалась, но виду не подавала, пока, уже собравшись уходить, не поглядела на Инну так прямо и неприкрыто насмешливо, что той сделалось ясно: знахарка знает не только это, но и вообще все про нее, она вся у нее как на ладони. Это было неприятное открытие, глаза знахарки не были добрыми, и хотя, прежде чем уйти, она ободрила Инну, сказав, что нить жизни у Сени крепкая, авось оклемается, выспится, здоровее будет – холодные ее, насквозь видящие глаза продолжали стоять перед Инной и после того, как дверь за Серафимой Никитичной закрылась. Проводив знахарку, Инна стала думать, что бы она могла противопоставить этому – не осуждающему, нет, но нечеловечески бесстрастному взгляду, под которым сжималось, обнаруживая свою незначительность или фальшь, все, на что он был направлен. Свой талант, о котором она с разных сторон слышала? Но сама-то она знала, что он без остатка состоит из точно выверенной смеси чувства юмора с расчетливой капризностью и умением нравиться. Свою любовь? Но в ней было больше злости на Вадима и ревности к его жене, жадности и обиды. Тягу к подлинности? Но за ней были только неуверенность, страх и потребность в ком-то, кто за нее решил бы те вопросы, что ей самой не под силу. Что еще? Да больше, похоже, ничего и не было. Она туже запахнула накинутую на плечи вязаную кофту кого-то из прежних обитателей дома – отовсюду здесь задували сквозняки, согреться не получалось. Сеня, зашевелившись, тоскливо заскрипел пружинами. Его губы снова двигались:

– Я иду… Мост… Лестница… Свет… Я сам…

Инна напряженно вслушивалась, и чем яснее становились ей слетавшие с Сениных губ звуки, тем несомненнее делалось, что эти почти или вовсе бессвязные сомнамбулические слова – самое подлинное из всего, что было в ее жизни.

Сеня проспал еще трое суток. Все это время Инна была с ним, заботилась, поила травяным отваром. Открывать ему рот жестоким способом Серафимы Никитичны не пришлось, она научилась при необходимости раздвигать ему зубы ложкой. От нечего делать стала рисовать его карандашом в блокноте и увлеклась, видя его при этом по-новому, набросок за наброском стирая с Сениного лица привычность. Если сперва старалась не обращать внимания на Сенины угри, прыщи и неровно растущую щетину, то потом уже выписывала их с любовной тщательностью, находя красоту и в них. Смерть больше не напоминала о себе, но Инна на всякий случай все равно плотнее закрыла дверцу буфета и поправила неровно висевшие картины, чья кривизна выглядела особенно подозрительно. А на третью ночь ей приснилось, что Сеня от нее уходит. Он уходил, не оборачиваясь, по вагонам темного поезда, она спешила за ним, но когда ей оставалось только протянуть к нему руку, между ними вклинивались то мужики в камуфляже с гитарами и инвалидом на коляске, то продавцы какой-то ерунды, то «люди неместные», с фотографиями больных родственников. Инна проталкивалась между ними, опять настигала Сеню и опять не успевала остановить его. Это повторялось несколько раз, и с каждым разом Сеня уходил все дальше, пока она не закричала от отчаяния, поняв, что ей не догнать его, и от этого крика проснулась. Сеня лежал рядом с ней с открытыми глазами и улыбался.

Несколько секунд он глядел на нее, потом снова закрыл глаза, удовлетворившись ее присутствием. Но Инна не собиралась дать ему опять уснуть. Она принялась трясти его, пинать и толкать.

– Ну уж нет! Хватит! Вставай давай! Я видела, ты проснулся! Вставай!

Выволокла из постели, усадила за стол, налила горячего чая. Сеня не сопротивлялся, он был совсем плюшевый, сползал со стула, рассеянно улыбался всем ее усилиям. Инна не могла даже понять наверняка, узнает он ее или нет. Не мог попасть ложкой в сахарницу, а с третьей попытки попав, просыпал сахар мимо чашки. Вглядевшись, Инна заметила, что его глаза расфокусированы, смотрят в разные стороны. Стоило ей на пару минут уйти из комнаты, чтобы, вернувшись, обнаружить Сеню снова свернувшимся на постели. Она пошла к Серафиме Никитичне узнать, что теперь будет с Сеней, станет ли он снова прежним. Та успокоила, что дня за три-четыре должен отойти.

На следующий день племянник Серафимы Никитичны отвез их на своей машине на станцию. Сеня то засыпал, то просыпался, раскачивался в машине, запрокидывая голову, потом ронял ее на грудь, но в периоды бодрствования уже узнавал Инну и даже, блаженно улыбаясь, пытался ее погладить, правда, не мог правильно отмерить расстояние и только водил рукой перед ее лицом. Сказал, что ему необыкновенно легко, такой легкости он не испытывал никогда в жизни. Когда они остались на станции вдвоем, глядел на Инну так, словно не мог поверить в ее существование. Облака над лесом, качающий деревья ветер, холодный блеск на рельсах, а главное, Инна, ее глаза, волосы, губы – все это было чрезмерно, избыточно, превышало возможности его восприятия. Быстро устав, он положил голову на плечо Инне и снова уснул.

В ожидании поезда Инна пролистывала в телефоне длинный список неотвеченных вызовов, когда позвонил Вадим. Она сразу сбросила звонок, не зная, о чем, да и зачем ей с ним говорить. Удивилась, как давно о нем не вспоминала, так что теперь он звонил будто из другой, далеко в прошлом оставшейся жизни, куда ей совсем не хотелось возвращаться. Хотя в действительности прошло только четыре дня, эти дни в чужом доме рядом со спящим и говорящим во сне Сеней отделили ее от прежней жизни так, точно прошло, по крайней мере, четыре недели, а может, и четыре месяца. Через несколько минут Вадим позвонил снова, она опять сбросила, а потом, немного подумав, удалила его номер.

Последний звонок разбудил Сеню, он поднял голову и стал, щурясь от солнца, всматриваться в надвигающийся издалека поезд. Черная точка стремительно росла, с пугающей скоростью пожирая разделявшее их расстояние, ее приближение сопровождалось грохотом и ревом. Это был междугородний экспресс последней модели, казалось, он снесет на лету, не заметив, хлипкий дощатый перрон, крошечную будку кассы и всех, кто был на станции. Смотреть в его хищное лицо было жутко, почти невыносимо, но Сеня, как загипнотизированный, не отводил взгляда. Он морщил лоб, мучительно кривился, но упорно, точно впал в ступор, продолжал смотреть расширенными ужасом глазами, пока Инна не догадалась обнять его, привлечь к себе и дать ему спрятать голову у себя на груди.