Текст книги "Любимый город"

Загадочная русская душа

 
Загадочная русская душа…
Она, предмет восторгов и проклятий,
Бывает кулака мужского сжатей,
Бетонные препятствия круша.
 
 
А то вдруг станет тоньше лепестка,
Прозрачнее осенней паутины.
А то летит, как в первый день путины
Отчаянная горная река.
 
 
Загадочная русская душа…
О ней за морем пишутся трактаты,
Неистовствуют киноаппараты,
За хвост комету ухватить спеша.
 
 
Напрасный труд! Пора бы знать давно:
Один Иванушка за хвост жар-птицы
Сумел в народной сказке ухватиться.
А вам с ним не тягаться все равно.
 
 
Загадочная русская душа…
Сложна, как смена красок при рассветах.
Усилья институтов и разведок
Ее понять – не стоят ни гроша.
 
 
Где воедино запад и восток
И где их разделенье и слиянье?
Где северное сходится сиянье
И солнечный энергии исток?
 
 
Загадочная русская душа…
Коль вы друзья, скажу вам по секрету:
Вся тайна в том, что тайны вовсе нету,
Открытостью она и хороша.
 
 
Тот, кто возвел неискренность и ложь
В ранг добродетелей, понять бессилен,
Что прямота всегда мудрей извилин.
Где нет замков – ключей не подберешь.
 
 
И для блуждающих во мгле закатной,
Опавших листьев золотом шурша,
Пусть навсегда останется загадкой
Рассвет в апреле —
Русская душа!
 

Люди добрые, что нам делать?

 
Люди добрые! Что нам делать
С нашей вечною добротою?
Мы наивны и мягкосерды,
Откровенны и простодушны.
 
 
А мерзавцы и негодяи
Видят в этом лишь нашу слабость.
Верно: если душа открыта,
То в нее очень просто плюнуть.
 
 
Неужели так будет вечно?
Неужели светлому миру
Не избавиться от негодяйства?
Люди добрые! Что нам делать?
 
 
Я вас к подлости не призываю,
Но зову на помощь суровость:
Доброта – лишь только для добрых,
Чистота – лишь только для чистых,
Прямота – для прямых и честных.
 
 
А для подлых – ненависть наша:
Надо их же собственной грязью
Беспощадно забить им глотки.
 

Дюны Дюнкерка

 
Дюны Дюнкерка… Дюны Дюнкерка…
Сдунул тяжелые волны отлив,
Утром сырая равнина померкла,
Давнишней драмы следы обнажив —
Ржавая каска, худая манерка.
 
 
Дюны Дюнкерка. Дюны Дюнкерка. Молча брожу я по зыбкому полю
Боя иль бойни второй мировой.
Чайки, кричащие будто от боли,
Вьются, кружат над моей головой.
 
 
Каждый отлив – как упрек в поверка —
В дюнах Дюнкерка, в дюнах Дюнкерка.
 
 
Если б они побережье Ламанша
Не уступили так быстро врагу
И не отхлынули, строй поломавши,
Бросив оружие на бегу, —
 
 
Фронта второго была бы примерка
В дюнах Дюнкерка, в дюнах Дюнкерка.
 
 
В сороковом роковом это было,
Переменить ничего не дано.
Стала Атлантика братской могилой,
Баржа, как гроб, погружалась на дно.
 
 
Мертвых сиреной звала канонерка
В дюнах Дюнкерка, в дюнах Дюнкерка.
 
 
Видно, нормандских лиловых ракушек
Не соберу я на мертвом песке.
Дула уснувших без выстрела пушек,
Ребра шпангоутов и чайки в тоске.
 
 
Ржавая каска, худая манерка.
Дюны Дюнкерка, дюны Дюнкерка.
 

Страна читателей

 
Страна читателей! Такой
История не знала.
Люблю твой вечный непокой
И поиск идеала.
 
 
Как попадешь – от букваря
Под власть печатной силы,
Идешь, ее боготворя,
До самой до могилы…
 
 
Обложка или переплет —
Как маленькая дверца,
Приоткрывающая вход
И доступ в область сердца.
 

Городской пейзаж

 
Нет, об этом невозможно в прозе.
Очерк выйдет? Все равно не так.
Воспеваю час, когда бульдозер
Разгрызает,
Рушит
И крушит барак.
 
 
Встал, как вздрогнул, и подходит сбоку,
И срезает стебли сорных трав,
Как молотобоец, вдох глубокий
Первому удару предпослав.
 
 
И – удар!
Стена перекосилась.
Из-под досок сыплется зола,
Стонут балки, удержаться силясь
В равновесии добра и зла.
 
 
Побежден неравною борьбою,
На колени падает барак,
Обнажая шесть слоев обоев,
Вскручивая вихрем серый прах,
 
 
Разрывая старые газеты
За тридцатый и сороковой,
Где все чаще снимки и портреты
Человека с трубкою кривой…
 
 
А вокруг —
Свидетели и судьи —
Светлые толпятся корпуса
И звучат задорной новой сутью
Кровельщиков юных голоса.
 
 
Если это было бы возможно:
Так же, враз, бульдозером смести
Все, что стыло временно и ложно
На большом и правильном пути.
 
 
Только память
Крепче и упрямей
Всех перегородок засыпных.
И на стенках сердца —
Шрам на шраме
У меня, у сверстников моих.
 
 
Не было заботы постоянней
Временности нашего жилья.
Славлю исполнение желаний,
Светлые кварталы славлю я.
 

Письмо

 
Вчера пятнадцать шли в наряд.
Четырнадцать пришли назад.
В одной тарелке борщ остыл…
Обед был всем бойцам постыл.
 
 
Четырнадцать ложились спать.
Была пуста одна кровать.
Стоял, уставший от хлопот,
У изголовья пулемет.
 
 
Белея в темно-синей мгле,
Письмо лежало на столе.
Над неоконченной строкой
Сгущались горе и покой.
 
 
Бойцы вставали поутру
И умывались на ветру.
И лишь на полочке одной
Остался порошок зубной.
 
 
Наш экспедитор шел пешком
В штаб с недописанным письмом.
О, если б вам, жена и мать,
Того письма не получать!
 

Верность

 
Вы, женщины сороковых годов,
Родившиеся при Советской власти,
Средь вас я знаю многих гордых вдов,
Всегда молчащих о своем несчастье.
 
 
Не вышли замуж вновь не потому,
Что так легко в душевной жить пустыне:
Вы сохранили верность одному,
Погибшему на Волге иль в Берлине.
 
 
Рассказывали детям вы о нем,
Как о живом, веселом и крылатом.
И на своих плечах держали дом —
Он тесен был и латан-перелатан.
 
 
Ушли служить красавцы сыновья,
Вы на свиданье отпустили дочек.
Их вырастила добрая семья —
Не горестные руки одиночек.
 
 
Я скульпторов, что лепят монумент,
В котором воплощен Победы образ,
Прошу учесть среди ее примет
И эту невоинственную область.
 

Хочу предупредить заранее

 
Хочу предупредить заранее
Пришедшего впервые в гости,
Что в нашей маленькой компании
Умеют подшутить без злости
 
 
Над самым страшным и трагическим,
Как говорится, нетипическим
Что в жизни приключалось с каждым.
А вот о горе не расскажем.
 
 
Пускай бренчат душевно нищие
Дешевой мелочью обид,
Венца тернового не ищем мы, —
Вокруг земли – венец орбит.
 
 
Шагавшие путями грозными,
Мы можем искренне и честно
Быть (иль казаться) несерьезными
И улыбаться неуместно.
 

Напоминаю

 
Поэт обязан напоминать,
Не по секрету – через печать.
Напоминаю молчащим врозь,
Надувшим губы, глядящим вкось,
Что я их помню – пять лет назад,
Ладонь в ладони, глаза в глаза.
 
 
Напоминаю – не без причин,
Тому, кто нынче – высокий чин,
Что путь нелегкий он начинал
С пренебреженья ко всем чинам.
 
 
Напоминаю клеветникам
Закон, известный по всем векам,
Что с опозданьем большим, но все ж
В мученьях адских сдыхает ложь.
 
 
Напоминаю друзьям своим,
Равно – и старшим и молодым,
Что возраст – это условный счет,
Не поддавайся – не подсечет.
 
 
Напоминаю…
И вас прошу
Напоминать мне – пока дышу.
 

В доме крохотную девочку

 
В доме крохотную девочку
Эвой-Иолантой звали.
В темноте, не разглядев еще,
На руки ее мы брали.
 
 
Погоди. Ты только с улицы,
Зимним ветром заморожен.
Вот смотри, она простудится.
Будь с ней очень осторожен.
 
 
Лучше дай понянчу я ее, —
Так соскучился по ласке! —
Голубые или карие
У твоей девчонки глазки?
 
 
От шинелей пахнет вьюгами,
Только русский говор нежен.
Смотрит девочка испуганно
На небритого жолнежа.
 
 
Наши Гали, Тани, Шурики,
Вы простите лейтенанта,
Что, задумавшись, зажмурившись,
Нянчит Эву-Иоланту.
 

Военный городок

 
Наш военный городок
Не имеет имени,
Отовсюду он далек,
За горами синими.
 
 
В обстановке вот такой,
В чаще неосвоенной
Охраняют ваш покой
Молодые воины.
 
 
Служба трудная в тайге
Станет легкой ношею,
Если помнит о тебе
Девушка хорошая.
 
 
К нам летит быстрей ракет
Через расстояния
Ваша ласка, ваш привет,
Доброе внимание.
 
 
Сердце шлет домой приказ
Со словами нежными:
Очень просим помнить нас
И любить по-прежнему.
 

Песня о Днепре

 
У прибрежных лоз, у высоких круч
И любили мы и росли.
Ой, Днепро, Днепро, ты широк, могуч,
Над тобой летят журавли.
 
 
Ты увидел бой, Днепр-отец река,
Мы в атаку шли под горой.
Кто погиб за Днепр, будет жить века,
Коль сражался он как герой.
 
 
Враг напал на нас, мы с Днепра ушли.
Смертный бой гремел, как гроза.
Ой, Днепро, Днепро, ты течешь вдали,
И волна твоя как слеза.
 
 
Из твоих стремнин ворог воду пьет,
Захлебнется он той водой.
Славный день настал, мы идем вперед
И увидимся вновь с тобой.
 
 
Кровь фашистских псов пусть рекой течет,
Враг советский край не возьмет.
Как весенний Днепр, всех врагов сметет
Наша армия, наш народ.
 

Год спокойного солнца

Год спокойного солнца

 
Этот год называется
Годом спокойного солнца.
Я не спорю с наукой,
По сердцу мне это названье,
Только в этом году
Крылья бомбардировщиков наглых
Над вьетнамской землей
Заслоняли спокойное солнце.
 
 
Только в этом году
Наша дочка, мудрец-несмышленыш,
Улыбаясь, прошла
Над разверзшейся бездной сиротства.
И бесились тайфуны —
У каждого – женское имя.
(Кто-то их окрестил
Именами своих ненавистных.)
 
 
И три месяца кряду
Ташкент колотило о землю,
Так, что с хрустом ломались
Иголки сейсмических станций.
И Флоренция
Грязью затоплена до подбородка,
И на улицах Аккры
Темнокожие люди стреляют друг в друга,
И в Уэллсе
Гора наползла на шахтерский поселок.
 
 
Я отнюдь не хотел
Заниматься обзором текущих событий,
Просто вспомнилось мне
То, что было
И что происходит
В год спокойного солнца.
 
 
Постой!
Ты сегодня не слушал последних известий.
В катастрофе погиб
Самолет с водородною бомбой.
С января по декабрь
Тесно году спокойного солнца.
 
 
Он легко переходит
Границы листков календарных.
Я не спорю с наукой.
По сердцу мне это названье,
И мучительно хочется,
Чтобы оно оправдалось.
…Далеко-далеко от земли рассиялось
спокойное солнце.
 

Могила Гете

 
Я знаю, так случится: на рассвете
В немецкий дряхлый город мы войдем,
Покрытый черепицею столетней
И косо заштрихованный дождем.
 
 
Проедем на гвардейском миномете,
Как под крылом, по улицам пустым.
«Здесь, в этом городе, могила Гете», —
Полковник скажет мальчикам своим.
 
 
Сойдут гвардейцы Пушкинской бригады
С овеянных легендою машин
И встанут у кладбищенской ограды,
И слова не проронит ни один.
 
 
И только вспомнят Пушкинские горы,
Тригорского священные места,
Великую могилу, на которой
Прикладами расколота плита.
 
 
Весь город в танковом могучем гуле…
Плывет рассвет. На лужах дождь кипит.
Стоят гвардейцы молча в карауле
У камня, под которым Гете спит.
 

Вечер в Севастополе

 
Все спуски, лестницы, откосы
Сбегают к бухте, а по ним
Бегут влюбленные матросы
Один вприпрыжку за другим.
 
 
В кульках, как дети, держат сласти,
А то курчавый виноград,
На корабли свои и в части
К двенадцати часам спешат.
 
 
А где подруги? Вот они,
Уходят по домам одни.
Гася поспешно папиросы,
Бегут влюбленные матросы,
 
 
Бегут не так, как здесь бежали
В атаку прадед и отец.
…Как мирно склянки отзвучали, —
Знать, увольнению конец.
 
 
Веселый бег. Веселый топот,
Ботинок маленький прибой!
Геройский город Севастополь,
Я виноват перед тобой:
 
 
Ни в обороне, ни при штурме
Я не был и пришел теперь,
Как на кружок литературный,
Где есть бои, но нет потерь.
 
 
И по скрижалям белых лестниц
С судьбою наперегонки
Бегу, жалея, что ровесниц
Не провожают моряки.
 
 
Пусть самым большим в жизни горем
Для воинов и их подруг
Такое будет!
Тишь над морем.
Лишь каблуков матросских стук.
 

Фламинго

 
У охотника вышла заминка:
Не стрелял – и легко на душе.
Прикаспийская птица фламинго,
А не гуси шуршат в камыше.
 
 
Представлял я фламинго красивей!
С розоватым оттенком перо
Оказалось пожухлым и сивым,
А быть может, и просто серо.
 
 
Потревожена шумом опасным,
Стая плавно взлетела.
И вдруг
В небе сделалась облаком красным,
Совершающим медленный круг.
 
 
Нет, в науке чудес не открыл я.
Вот взлетим по тревоге —
И враз
Ярко-красными станут подкрылья,
Словно зори под сердцем у нас.
 
 
Ты прости откровение это,
Иронический взгляд затаи
И считай, что я серого цвета,
Если сложены крылья мои.
 

Нам хорошо живется на земле

 
Нам хорошо живется на земле,
Мы спор ведем в уюте и тепле.
 
 
С веселой и надменной высоты
Двадцатилетья своего, —
Когда все ясно,
Беспрекословно изрекаешь ты,
Что много жертв принесено напрасно.
 
 
Вот, например:
Зачем профессора
В трагическом народном ополченье,
Нестройно и смешно крича «ура»,
В атаку шли, забыв свое значенье?
 
 
Как мотылек, раздавлено пенсне,
И первый снег не тает на ресницах.
Об осени не помнят по весне,
И тот октябрь уже не многим снится.
 
 
Истерзаны осколками леса,
И от полка бойцов осталась горстка.
Они держались только два часа,
На рваном рубеже Солнечногорска.
 
 
Лишь два часа!..
…За этот краткий срок
Успели в том пылающем районе
Собрать младенцев, чтобы на восток
Отправить под бомбежкой в эшелоне.
 
 
Насколько помню, ты был в их числе.
…Нам хорошо живется на земле!
 

Олень

 
Июль зеленый и цветущий.
На отдых танки стали в тень.
Из древней Беловежской пущи
Выходит золотой олень.
 
 
Короною рогов ветвистых
С ветвей сбивает он росу
И робко смотрит на танкистов,
Расположившихся в лесу.
 
 
Молчат угрюмые солдаты,
Весь мир видавшие в огне.
Заряженные автоматы
Лежат на танковой броне.
 
 
Олений взгляд, прямой и юный,
Как бы навеки удивлен,
Ногами тонкими, как струны,
Легко перебирает он.
 
 
Потом уходит в лес обратно,
Спокоен, тих и величав,
На шкуре солнечные пятна
С листвой пятнистою смешав.
 

День победы в Бомбее

 
Вновь испытанье добром и злом.
Над храмом, над лавкою частника,
Всюду знакомый паучий излом —
Свастика, свастика, свастика.
 
 
Она была нами как символ и враг
В атаках растоптана намертво,
Но свастика здесь – плодородия знак,
Простая основа орнамента.…
 
 
Сейчас на Красной площади парад,
Знаменами пылает боль былая,
Радиоволны яростно трещат,
Перебираясь через Гималаи.
 
 
В клубе со свастикой на стене
Сегодня мое выступление:
Москва в сорок первом, Европа в огне,
Берлинское наступление.
 
 
Смуглые парни сидят вокруг,
Всё в белых одеждах собрание,
Всё в белых одеждах… Мне кажется вдруг,
Что я выступаю у раненых.
 
 
Сейчас ты вспоминаешь там, в Москве,
И эти двадцать лет, и те четыре,
Как жизнь твоя была на волоске,
Как «фокке-вульфы» свастику чертили.
 
 
Арийцы не просто шли на восток,
Их планы историки выдали:
Когда мы сердцами легли поперек,
Путь их был в Индию, в Индию.
 
 
В обществе дружбы кончаю речь,
Слушают миндалеглазые,
Как удалось от беды уберечь
Мирные свастики Азии.
 
 
Прохлада с океана наплыла,
Седое небо стало голубее.
Ты и не знаешь, что со мной была
На Дне Победы в городе Бомбее.
 

Слова, пришедшие потом

 
Слова, пришедшие потом,
С пятиминутным опозданьем,
Точны, как юбилейный том,
Оттиснутый вторым изданьем.
 
 
А те, что именно сейчас
Так убедительны и метки,
О ребра яростно стучась,
Не в силах вырваться из клетки.
 
 
Признанье смято немотой.
Она уйдет, смеясь и плача.
Послушай! Оглянись! Постой!
Начну – и все скажу иначе.
 
 
Бывает – с возвышенья сцен
Оратор чушь пустую треплет.
Прогонят – вновь он Демосфен,
Герой невысказанных реплик.
 
 
В мгновенном споре ты мычишь
И заикаешься уныло,
Зато потом – слова-мечи,
Любое б недруга убило.
 
 
Слова никчемные – гуртом,
Толкутся, блеют, как бараны.
А мудрые придут потом
И хлынут, словно кровь из раны.
 

Как просто объявить себя святым

 
Как просто объявить себя святым,
Тряпицу вывесив, как флаг, на жерди
Над глинобитный домиком своим,
И размышлять о жизни и о смерти;
 
 
Уйдя от всех трудов, тревог, забот,
Накрыв худые плечи мешковиной,
Скрестить колени, восседать, как бог,
Потряхивая шевелюрой львиной.
 
 
Ты в мире гость и в каждом доме гость.
Вставай, иди топчи свою дорожку.
Голодные отсыплют рису горсть,
Бедняк отдаст последнюю лепешку.
 
 
Постой! Ответь мне на вопрос простой:
Они святые или ты святой?
 

Всегда я был чуть-чуть моложе

 
Всегда я был чуть-чуть моложе
Друзей – товарищей своих,
И словом искренним тревожил
Серьезную повадку их:
На взрослых мы и так похожи,
А время любит молодых.
 
 
А время шло в походном марше,
И вот я постепенно стал
И не моложе и не старше
Тех многих, кто меня считал
Мальчишкой и на Патриарших
На длинных саночках катал.
 
 
Мне четверть века. Я, конечно,
Уже не самый молодой
И больше не смотрю беспечно,
Как над землею и водой
Плывет таинственная вечность
С далекой маленькой звездой.
 
 
Нет, мне великое желанно —
Знать все, чего не знал вчера,
Чтоб жизнь, как парус Магеллана,
Собой наполнили ветра,
Чтоб открывать моря и страны,
Чтоб мир вставал из-под пера.
 
 
Я не грущу, что юность прожил,
Ведь время взрослых подошло.
Таится у орленка тоже
Под пухом жесткое крыло.
А быть чем старше, тем моложе —
Искусство, а не ремесло.
 

Я слабости своей не выдам

 
Я слабости своей не выдам.
Ни жалкой ватностью шагов,
Ни голосом, ни внешним видом
Я не обрадую врагов.
 
 
Я знаю, как бы им хотелось
Разведать, где тонка броня,
Но робость, скромность, мягкотелость
При мне – и только для меня.
 
 
И точно так же невозможно
Узнать, насколько я силен.
Я в храм вступаю осторожно,
Чтоб не свернуть плечом колонн.
 
 
Так, бицепсов не выдавая,
В пальто завернутый боксер
На улице или в трамвае
В случайный не вступает спор.
 
 
Уж если драться – драться честно,
В открытую вступать в бои.
Друзья поддержат!
Им известны
И мощь и слабости мои.
 

И опять я сажусь в самолет

И опять я сажусь в самолет

 
И опять я сажусь в самолет
Подмосковной свинцовою ранью,
И под крыльями снова плывет
Край столицы, то красное зданье,
 
 
Где в подъезде прощались мы так,
Оглушенные общей кручиной,
Как на старой картине казак
С ненаглядной прощался дивчиной.
 
 
Что нам делать с любовью своей?
Прилетела, как синяя птица,
И успела за несколько дней
Мир заполнить и в жизнь превратиться.
 
 
Вот и скрылся в тумане твой дом…
Над полями, над зреющим летом
Улетаю с тобою вдвоем,
Хоть одним обзавелся билетом.
 
 
Пусть любовь у мешан не в чести.
Перетерпят. Нам тоже не к спеху.
Никуда от себя не уйти,
Никуда от тебя не уехать.
 

Юбилеи вокруг, годовщины

 
Юбилеи вокруг, годовщины,
Круглых дат центробежный полет.
Были мальчики, стали мужчины,
Зря надеялись – нас обойдет.
 
 
Закругляемся, крутимся тоже,
Начинаем отсчитывать дни.
Изумляемся тем, кто не дожил:
Сколько сделать успели они…
 

Я верил в детстве искренне и твердо

 
Я верил в детстве искренне и твердо,
Что мир не существует без меня.
Лишь отвернусь – и очертанье стерто,
Сомкну ресницы – вот и нету дня.
 
 
Глаза открою – мир возникнет снова
В цветах и красках.
И всесильно слово.
 
 
Но отрочество разом оглушило
Фантазию.
Я начал понимать,
Что все и без меня и есть и было,
Уйдет и без меня придет опять.
 
 
А все же не исчезло ощущенье,
Что я устроен чуточку не так,
Как все,
И не могу попасть в крушенье,
Меня минует пуля и сыпняк,
Любимая до гроба не разлюбит,
И мама вечно жить на свете будет…
 
 
Со мной считаться не желает время
И обходить не хочет стороной.
То, что могло произойти со всеми,
Безжалостно случается со мной:
 
 
Вагоны под откос.
Осколок в темя.
И ни одной поблажки… Ни одной!
 

В сорок пятом, в мае

 
В сорок пятом, в мае, вопреки уставу
Караульной службы,
Мы салютом личным подтвердили славу
Русского оружья:
 
 
Кто палил во тьму небес из пистолета,
Кто из автомата.
На берлинской автостраде было это,
Помните, ребята?
 
 
Быстрой трассой в небо уходили пули
И во мгле светились.
И они на землю больше не вернулись,
В звезды превратились.
 
 
И поныне мир наполнен красотою
Той весенней ночи.
Горе тем, кто это небо золотое
Сделать черным хочет.
 
 
Но стоят на страже люди всей планеты,
И неодолимы
Звезды, что салютом грозным в честь Победы
Над землей зажгли мы.
 

Миндаль на Малаховом кургане

 
Бетон, размолотый
Огнем и холодом.
Траву и ту скосило ураганом…
Один миндаль, осколками исколотый,
Остался над Малаховым курганом.
 
 
Один-единственный,
Стоял и выстоял,
Хоть раны и сочились и болели.
Он в годы мирные оделся листьями
И оказался посреди аллеи.
 
 
Цветеньем радуя,
За юность ратуя,
Как памятник победе и природе,
Он встал за персональною оградою,
Мешая экскурсантам на проходе.
 
 
А рядом – новые
Ростки кленовые,
Посадки президентов и премьеров.
Для сада мира стал первоосновою
Миндаль, служивший мужества примером.
 
 
Когда бы тополя,
Березку в поле
Или дубы за подвиг награждали,
Миндаль я наградил бы в Севастополе,
Да, он достоин боевой медали!
 

Цветы Сахары

 
Когда вонзится молния в песок,
Спекаются песчинки при ударе
И возникает каменный цветок
В зыбучей гофрированной Сахаре.
 
 
Я повидал зеленую зарю,
И миражи, и караван в пустыне,
И каменную розу подарю
Той, что в глаза мои не смотрит ныне.
 
 
А где же влажный бархат роз живых,
С которыми тебя встречал всегда я?
Меж твердых лепестков цветов моих
Гнездится не роса, а пыль седая.
 
 
Смеяться надо мною не спеши,
Я говорю по-честному, без позы:
В пустыне выжженной моей души
Остались только каменные розы.
 
 
Иду, иду… Вокруг песок, песок,
И молнии его кинжалят злобно.
Вдохнуть былую нежность в лепесток
Застывшей розы —
Ты одна способна.
 

Регулировщица

 
На перекресток из-за рощицы
Колонна выползет большая.
Мадонна и регулировщица
Стоят, друг другу не мешая.
 
 
Шофер грузовика тяжелого,
Не спавший пять ночей, быть может,
Усталую поднимет голову
И руку к козырьку приложит.
 
 
И вдруг навек ему запомнится,
Как сон, как взмах флажка короткий,
Автодорожная законница
С кудряшками из-под пилотки.
 
 
И, затаив тоску заветную,
Не женщине каменнолицей —
Той загорелой, той обветренной,
Наверно, будет он молиться.
 

Колючие

 
Всегда в порядке, добрые,
Приятные, удобные,
Они со всеми ладят
И жизнь вдоль шерстки гладят.
 
 
Их заповедь – смирение,
Их речи – повторение.
Сияние улыбок,
Признание ошибок…
 
 
А я люблю неистовых,
Непримиримых, искренних,
Упрямых, невезучих,
Из племени колючих.
 
 
Их мучают сомнения
И собственные мнения,
Но сердце их в ответе
За все, что есть на свете.
 
 
Не берегут колючие
Свое благополучие,
И сами лезут в схватку,
И режут правду-матку.
 
 
А если ошибаются,
Больнее ушибаются,
Чем тот, кто был корыстен
В опроверженье истин.
 
 
Не у природы ль учатся
Они своей колючести?
Ведь там, где нежность скрыта,
Есть из шипов защита.