Текст книги "Любимый город"

Я не возьму тебя в кино

 
Я не возьму тебя в кино —
Там честь солдата под угрозой:
Не плакавший давным-давно,
Я там порой глотаю слезы.
 
 
Но вовсе не на тех местах,
Где разлучаются навеки
Иль с тихим словом на устах
В последний раз смежают веки.
 
 
Сдержаться не могу тогда,
Когда встают в кинокартинах
Отстроенные города,
Которые я знал в руинах.
 
 
Иль при показе старых лент,
Когда мелькают полустанки,
И монументы ранних лет —
Красноармейские кожанки,
И пулеметные тачанки,
Объехавшие целый свет.
 
 
Беспечным девочкам смешно,
Как им понять, что это значит:
Документальное кино,
А человек глядит и плачет.
 

Иносказаний от меня не ждите

 
Иносказаний от меня не ждите!
Я вижу в них лишь разновидность лжи.
Что думаешь о людях и событьях,
С предельной откровенностью скажи.
 
 
Я знаю силу выстраданной правды
И мысли обнаженной и прямой,
И мне противны хитрые тирады,
Рожденные иронией самой.
 
 
Испытанный и радостью и болью,
Искавший путь не по чужим следам,
Ни плакать, ни смеяться над собою
И сам не буду и другим не дам.
 

Одному поколенью на плечи

 
Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много?
Испытаний и противоречий
Не слишком ли много?
 
 
Я родился в войну мировую,
Зналось детство с гражданской войною,
И прошел полосу моровую,
И макуха
Знакома со мною,
И разруха
Знакома со мною.
 
 
Старый мир напоследок калечил,
Но убить нас не смог он.
Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много?
 
 
А считалось, что только одною
Мировою войною
Вся судьба одного поколенья
Ограничена строго.
 
 
Сколько дней я сгорал
В окруженьи,
Сколько лет я бежал
В наступленье —
Не слишком ли много?
 
 
Так дымились Освенцима печи,
Что черны все тропинки до бога.
Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много?
 
 
Путешественнику полагалось
Два – от силы – кочевья,
Борзый конь, и натянутый парус,
И восторг возвращенья.
 
 
Нам – транзитные аэродромы,
Вновь и снова дорога.
И разлук и моторного грома
Не слишком ли много?
 
 
Одиссею – одна Одиссея…
Нам же этого мало.
Раз в столетие землетрясенье
На планете бывало.
 
 
Трижды видел, как горы качались,
Дважды был я в цунами.
(А ведь жизнь —
Только в самом начале,
Говоря между нами.)
 
 
Это б в прежнее время хватило
Биографий на десять.
Если вихрем тебя закрутило,
На покой не надейся.
 
 
Только мы не песчинками были
В этом вихре,
А ветром,
Не легендою были,
А былью,
И не тьмою,
А светом.
 
 
Равнодушные с мнимым участьем
Соболезнуют, щурясь убого.
Только думают сами —
Поменяться бы с нами местами.
 
 
Одному поколению счастья
Не слишком ли много?
А они-то ведь, кажется, правы!
И меняться местами,
Нашей выстраданной славой
Ни за что
и ни с кем
мы не станем!
 

Предшественник

Предшественник

 
На белом камне Тадж-Махала,
Дворца, хранящего века,
Следы невежды и нахала —
Кривые росчерки штыка.
 
 
Солдат Британии великой
Решетки древние рубил:
Он принял сумрак сердолика
За ослепительный рубин.
 
 
И, выковыривая камни
Из инкрустаций на стене,
Он ослеплял цветы штыками,
Не думая о судном дне.
 
 
Ах, мальчик Томми, добрый Томми,
Над Темзой в свете мокрых лун
Он в чопорном отцовском доме
Был паинька или шалун.
 
 
Из Агры он писал, что жарко,
Что не оправдан мамин страх,
Что могут дома ждать подарка
И повышения в чинах.
 
 
…Я в Индию приехал позже,
Мне Томми встретить не пришлось.
Но вспомнить не могу без дрожи
Века, пронзенные насквозь.
 
 
Я видел на других широтах,
Пусть сыновей других отцов,
В карательных баварских ротах
Таких, как Томми, молодцов.
 
 
Он их предшественник законный,
Хотя и вырастал вдали
Завоеватель тех колоний,
Что нынче вольность обрели.
 
 
Все плиты мрамора, как в оспе,
Штыком осквернены века.
Знакомая, однако, роспись,
И так похожи почерка!
 

Моих собратьев моды атакуют

 
Моих собратьев моды атакуют,
Но неохота поддаваться мне.
Остаться старомодным я рискую,
Как пограничник на коне.
 
 
Почувствовав, как целится мне в спину
С той стороны потомок басмача,
Я первым карабин старинный вскину
И выпущу обойму сгоряча.
 
 
И в зарослях запутаюсь, как в сплетнях.
А если ранят, опаленным ртом
Я крикну: – Приложи траву-столетник,
А все антибиотики потом.
 
 
Увидеть бы склоненным над собою
Прекрасное лицо…
И сквозь века
Услышать: «Мой любимый, что с тобою?»
Новее слов как будто нет пока.
 

Под лепестками вертолета

 
Под лепестками вертолета
Два друга юности летят,
Связала их одна забота
Лет двадцать пять тому назад.
 
 
Потом не то чтоб разлучила,
Но жизнь их порознь повела,
От встреч душевных отучила,
Лишила прежнего тепла.
 
 
А вот в полете этом ближе
И откровенней стали мы.
Внизу вихры полыни рыжей,
Слоноподобные холмы.
 
 
Мы смотрим вниз и вспоминаем,
Кто сколько знал дорог и трасс:
Чужой землей и отчим краем
Немало помотало нас.
 
 
Бросало нас в такие дали,
Куда Макар не гнал телят.
Мы воевали, заседали,
Любили получать медали,
Счастливчики на первый взгляд.
 
 
Друг другу горькие обиды
Не раз без нужды нанесли,
Но сразу все они забыты,
Лишь оторвешься от земли.
 
 
Ты предлагаешь мне, ровесник:
Хоть в вечных ручках нет чернил,
Давай о нашей жизни песню
На память устно сочиним.
 
 
Про то, что головы седые,
И сколько жить еще – бог весть.
К «седые» рифма «молодые»
У каждого в запасе есть.
 
 
Но не выходит ни в какую
Сегодня песня у двоих,
И ты грустишь, и я тоскую,
Что трудно стал даваться стих.
 
 
А может быть, на самом деле,
За лет, примерно, двадцать пять,
Мы оба так помолодели,
Что в пору только начинать.
 
 
Дружить, бродить, шуметь охота,
Острить, как прежде, невпопад…
Под лепестками вертолета
Два старых юноши летят.
 

Да, есть еще курные избы

 
Да, есть еще курные избы,
Но до сих пор и люди есть,
Мечтающие —
в коммунизм бы
Курные избы перенесть.
 
 
Но для самих себя едва ли
Они вертят веретено.
Квартиры их к теплоцентрали
Подключены давным-давно.
 
 
Зато, надменны в спесивы,
Они решаются решать,
Кому лишь мачеха – Россия,
Тогда как им —
родная мать.
 
 
А кто им дал такое право?
Страданья дедов в отцов?
Добытая не ими слава
Иль цвет волос
в конце концов?
 
 
А ну, не прячься, отвечай-ка,
Посконным фартуком утрись,
Певец частушек с балалайкой
Из ресторана «Интурист»!
 
 
Зачем при всем честном народе,
Меняющем теченье рек,
Вы в русской ищете природе
Черты, застывшие навек?
 
 
Я был в соседнем полушарье,
И я вас огорчить могу:
И там цветы иван-да-марья
Легко пестреют на лугу.
 
 
Не в том Отечества отличье,
Не только в том —
скажу точней —
России древнее величье
В делах высотных наших дней.
 
 
Смешно рядить —
кто ей роднее,
Себя выпячивать притом,
Когда равны мы перед нею
И навсегда в долгу святом!
 

Система йогов

 
Изучать систему йогов не хочу,
К огорчению факиров и ученых.
В детстве было: руку на свечу —
Прослывешь героем у девчонок.
 
 
Многоликий, многоногий бог
Смотрит, кто это к нему приехал в гости;
Смог бы иностранец иль не смог
Для проверки воли лечь на гвозди?
 
 
Я сумел бы, да не стану напоказ
Протыкать себя отточенным стилетом.
Признаюсь, что пробовал не раз,
Правда, оставался цел при этом.
 
 
У себя я снисхожденья не просил —
Будет страшно, будет больно, ну и ладно!
Ревности горящий керосин
Я глотал отчаянно и жадно;
 
 
Если сердце обвивала мне змея,
И сжимала, и сжимала, и сжимала,
Слишком громко, но смеялся я.
Пусть считают – мне и горя мало.
 
 
Между ребер мне вонзали клевету,
Заставляли выгибаться, я не гнулся,
И мерзавили мою мечту,
Чтобы рухнул и уснул без пульса.
 
 
Было на ухабах всех моих дорог
Столько случаев для испытанья воли,
Что могу, как настоящий йог,
Демонстрировать пренебреженье к боли.
 

Сирень

 
В окоп донес июньский день
Умытых листьев шорох.
И пахнет юная сирень
Сильней, чем старый порох.
 
 
Хоть вдоль садов проходит фронт,
Но взяли цвет сирени
Село, и нежный горизонт,
И голубые тени.
 
 
Ты далеко. Тебе здесь нет,
Но для тебя я снова
Собрал трепещущий букет,
Прохладный и лиловый.
 
 
В снарядной гильзе он стоит
В землянке батальонной,
Холодным пламенем горит,
Как будто спирт зажженный.
 
 
Придут усталые друзья,
И радостно им станет.
Любовь моя, сирень твоя
Сияет и не вянет.
 

Светящееся окно

Светящееся окно

 
Я буду в Берлине иль в Вене,
От милой земли вдалеке,
Когда затемненье отменят
В зеленом твоем городке.
 
 
В вечернюю тихую пору,
Вдыхая цветочный настой,
Поднимешь ты душную штору,
Скрывавшую свет золотой.
 
 
Сквозь тысячу верст я увижу
Светящееся окно.
Чем дальше иду я, тем ближе
Сквозь тьму проступает оно.
 
 
И есть в нем чудесная сила,
Лишь сердцу понятный закон:
Оно мне и раньше светило,
Хоть город твой был затемнен.
 
 
Поверь мне – мы встретимся скоро.
Светись, золотое окно.
Разлука – как темная штора,
А свет – он горит все равно.
 

Обрез

 
Весь день в музее областном
Спят экспонаты пыльным сном.
Грохочет кованый засов,
И крылья детских голосов
 
 
Трепещут в куполах веков
И монастырских потолков.
Но спят раскопок образцы,
Шеломов ржавые зубцы,
 
 
Святого безразличный лик,
Соха, и мамонтовый клык,
И утварь северных князей.
 
 
…Обычный областной музей,
Где, не успев осмотр начать,
Начнет экскурсия скучать.
 
 
Вдруг ток волненья пробежит,
И гости смолкнут: здесь лежит
Не просто память о былом —
Обрез кулацкий под стеклом.
 
 
Я долго перед ним стою.
Он в юность целился мою.
И это был тридцатый год,
Так объяснил экскурсовод.
 
 
Не буду говорить тебе
Речей о классовой борьбе.
Ты просто знай, что было так,
Что метил и в тебя кулак,
И этот старенький металл
Не сразу экспонатом стал.
 

Ночлег

 
На хуторе, за выжженным селеньем,
Мы отдыхали перед наступленьем.
Всю ночь ворчали мы.
Признаться честно,
На земляном полу нам было тесно.
 
 
Но шире не было в селе хатёнок.
По нашим головам ходил котёнок.
И каждый ощущал плечо иль руку,
Тепло соседа – близкую разлуку.
 
 
В сыром, холодном сумраке рассвета
Вонзилась в небо жёлтая ракета.
Был синий день, и красный снег, и грохот,
И гаубица не уставала охать.
 
 
И трое из соседей по ночлегу
Раскинулись по взорванному снегу.
А вечером мы вновь ввалились в хату.
Телефонист прижался к аппарату.
 
 
А мы легли на пол, сырой и чёрный, —
Но стала хата прежняя просторней.
Ночную вьюгу слушали в печали,
По тесноте вчерашней мы скучали.
 

Целинникам голодной степи

 
В строительно-монтажном управленье
Я видел планы, кальки, чертежи.
Потом в степи явились нам виденья —
Построенные за год миражи:
 
 
Лучи широких улиц двухэтажных,
И мелиоративный институт,
И тот вагончик, ссохшийся от жажды,
Где первую газету издают.
 
 
Да, здесь в степи, где не гнездилась птица,
Где было суслику не прокормиться,
Где, как горячий иней, солонцы
Хрустели на сухой и мертвой почве, —
 
 
Фронт развернули юные бойцы,
В своих домах обосновавшись прочно.
Какое счастье – создавать мираж,
Который не исчезнет, не растает.
 
 
Товарищи! Я славлю город ваш,
Где первые деревья подрастают.
В строительно-монтажном управленье
Висит декрет на щитовой стене,
Где подписью «В.И. Ульянов (Ленин)»
Давно открыт в пустыню путь весне.
 
 
Цветут сады в районе Беговата,
Прохладу первозданную неся.
Война, потом разруха виноваты,
Что степь еще освоена не вся.
 
 
На приступ! Тут земля еще не знала
Такого взлета стройки и страстей.
Пейзаж Голодностепского канала
Развернут в марсианской красоте.
 
 
Курится, упираясь в небосвод,
Асфальтовая новая дорога,
И добродушный толстый хлопковод,
Как врач, ощупывает землю строго.
 
 
А на бороздке жадно воду пьет
Египетского хлопка первый всход.
Целинники из Главголодстепстроя
(Ну и названье, господи прости!),
 
 
Живя средь вас, я не искал героя —
Хотелось вместе с вами мне расти.
Все мелкое, как пыль, несется мимо.
Мы строим, остальное – суета.
Вы добровольцы сотворенья мира,
А выше во вселенной нет поста.
 
 
Я вас к грядущей красоте ревную,
Которая не требует прикрас.…
А степи эти переименуют,
Забыв, как называли их при нас.
 

Независимость

 
Коль к планете нашей приглядеться,
Из ракетной различишь дали:
Африка имеет форму сердца,
Ярко-красен цвет ее земли.
 
 
Это цвет бокситов и железа,
А вернее – это крови цвет.
На куски тот континент разрезан,
Догола пришельцами раздет.
 
 
Простодушный, чистый, ясноглазый,
Добрый и доверчивый народ
Был за доброту свою наказан
Долгими столетьями невзгод.
 
 
Сказки про гигантские растенья
И зверей – глушили скорбный стон.
Вот как получилось, мистер Стенли,
Благородный доктор Ливингстон.
 
 
Открывая дикую природу
Для бессмертия своих имен,
Отняли вы детскую свободу
И богатства солнечных племен.
 
 
Но теперь не удержать колоний
В жадных склеротических руках.
Дышит бурей воздух раскаленный,
Власть пиратов превращая в прах.
 
 
В песне о горящем Трансваале
Старые, знакомые слова
Нынче по-иному зазвучали,
Натянувшись, словно тетива.
 
 
Пойте, стрелы партизанских луков,
Точно бей, кремневое ружье!
Независимость родится в муках,
Люди право отстоят свое.
 
 
Слышу звонкий, как удары гонга,
Голос независимого Конго.
Не нуждается в двадцатом веке
Камерун в мандатах и опеке!
 
 
Хватит! Не владеть пиратам старым
Занзибаром и Мадагаскаром.
И на Береге Слоновой Кости
Европейцы будут только гости.
 
 
Ах, каких я видел в Сенегале
Смелых и отчаянных парней!
С этой силой справиться едва ли —
Справедливость подлости сильней.
 
 
Переливы пионерских горнов
В молодой Гвинее слышал я.
Африку пришельцы звали черной —
Светлой назовем ее, друзья!
 

Боль Вьетнама

 
Бомбы падают близко —
у самого сердца.
Не забыть, не забыться, товарищи, нам.
 
 
Разбомбленная старость,
убитое детство —
Нашей жизни открытая рана —
Вьетнам.
 
 
Забывать не хочу
и забыться не смею.
Вижу хижины,
вижу изгибы траншей.
 
 
В джунглях хищники есть,
в джунглях водятся змеи,
Но незваные гости лютей и страшней.
 
 
Парни рослые —
сплошь как в команде бейсбольной.
Только это со смертью игра,
а не в мяч.
 
 
На горящие джунгли взирает без боли
Аккуратный,
окончивший колледж,
палач.
 
 
Вот следы интервентов —
дождями не смыть их.
Поднимается мир на вьетнамский набат.
 
 
Превращаются там Сулливаны и Смиты
В неизвестных солдат,
в неизвестных солдат.
 
 
Мне на Эльбе встречаться пришлось
с их отцами,
Как известно,
с фашизмом сражались они.
Сыновья показали себя во Вьетнаме.
Виноваты вы сами,
что доброе «ами»
Как позор,
как проклятье звучит в наши дни.
 
 
Я не радуюсь гибели диких пришельцев —
Горе их матерей безутешно.
А все ж,
Рисовод и зенитчик – точнее прицелься.
Отбомбились? Уходят?
Нет, врешь, не уйдешь!
 
 
Кровью крашены
красные волны в Меконге,
Но Вьетнам до победы сражаться готов.
Мистер Джонсон!
Ужели рыбацкие джонки
Угрожают дредноутам ваших флотов?
 
 
Против морд этих бритых
с оскалом злодейским
Непреклонность фарфоровых матовых лиц,
И фигур узкоплечая хрупкая детскость,
И язык, мелодичный, как пение птиц.
 
 
Мы-то знаем:
у тех, кто за правое дело
В бой идет,
есть геройства особый запас,
Наливающий сталью тщедушное тело,
Приводящий в смятенье рискнувших напасть.
 

Рикша

 
Я, к порядкам чужим не привыкший,
С чемоданом тяжелым в руках,
Растерявшись, стою перед рикшей,
Не могу объясниться никак.
 
 
Он пытался схватить мою ношу,
Подкатил экипажик к ногам.
Чемодан? Лучше я его брошу,
Только вам его в руки не дам.
 
 
Не считайте такое загибом —
Кипячусь в исступленье святом:
Не могу я быть белым сагибом,
У меня воспитанье не то.
 
 
А обратное быть не могло б ли?
Убеждайтесь, что я не шучу,
Дайте в узкие впрячься оглобли,
По Калькутте я вас прокачу!
 
 
Голый рикша – лишь кожа да ребра,
Исполняющий должность коня,
С удивленьем, с ухмылкой недоброй
Исподлобья глядит на меня.
 
 
Не прозренье, а только презренье
В перезрелых, как вишни, глазах,
Подозренье под маской смиренья,
Как сто лет и как двести назад.
 

Гость из Африки

 
По Москве брожу я с негром,
А вокруг белым-бело.
Белым снегом, белым снегом
Всю столицу замело.
 
 
Друга черного встречаю
И вожу смотреть Москву,
Господином величаю
И товарищем зову.
 
 
Мне с тобой легко и странно,
Как со сбывшейся мечтой.
Здравствуй, государство Гана
(Бывший Берег Золотой)!
 
 
Я когда-то в пионерах,
Возле флага, на посту,
Клялся за свободу негров
Жизнь отдать, как подрасту.
 
 
Выполненья клятвы сроки
Постепенно подошли.
Были войны, были стройки,
Только Африка – вдали.
 
 
Лес да степь, а не саванны,
Очень далеко до Ганы,
Обагрился волжский плес:
Кровь толчками шла из раны
Не под пальмой – у берез.
 
 
Годы сделались веками,
И неведомой зимой
Прибыл вольный африканец
В город строящийся мой.
 
 
Он идет, курчавый, тонкий,
Сквозь снежинок кутерьму,
И арбатские девчонки
Улыбаются ему.
 

Ветерок метро

 
В метро трубит тоннеля темный рог.
Как вестник поезда, приходит ветерок.
 
 
Воспоминанья всполошив мои,
Он только тронул волосы твои.
 
 
Я помню забайкальские ветра
И как шумит свежак – с утра и до утра.
 
 
Люблю я нежный ветерок полей.
Но этот ветер всех других милей.
 
 
Тебя я старше не на много лет,
Но в сердце у меня глубокий след
 
 
От времени, где новой красотой
Звучало «Днепрострой» и «Метрострой»,
 
 
Ты по утрам спускаешься сюда,
Где даже легкий ветер – след труда.
 
 
Пусть гладит он тебя по волосам,
Как я б хотел тебя погладить сам.
 

Азбука

Волгоград

 
Тот берег, мне до камешка знакомый,
Где кровь моя вошла в состав земли,
Теперь уже зовется по-другому —
Мой город Волгоградом нарекли.
 
 
Я видел там и гибель и геройство,
Разгром врага и наше торжество,
И нелегко мне было и непросто
Расстаться с прежним именем его.
 
 
Я думал о друзьях, у Волги павших
Еще в сорок втором, в разгар зимы,
Боясь затронуть память не узнавших
Всей страшной правды, что узнали мы.
 
 
Не бойся, отвечает ветер резкий,
Как голос матери всех русских рек:
Не сталинской эпохой, а советской
Войдет в историю наш трудный век.
 
 
Мы жили и красиво и убого,
Сражались, строили… Но горе в том,
Что создали себе живого бога,
И было больно осознать потом,
 
 
Что был всего лишь человеком Сталин,
В тщеславье и страстях велик и мал.
Себе при жизни памятники ставя,
Он право на бессмертье потерял.
 
 
А этот город – победивший воин,
Поднявшийся из пепла и невзгод,
Да будет званьем Волги удостоен,
Широкой, доброй, вечной, как народ.
 
 
С историей и правдой не в разладе,
Как волжской битвы рядовой солдат,
От имени погибших в Сталинграде
Я говорю: так верно – Волгоград.
 

Дело о поджоге Рейхстага

 
Ты помнишь это дело о поджоге Рейхстага?
Давний тридцать третий год…
Огромный Геринг, как кабан двуногий,
На прокурорской кафедре встает.
 
 
Еще не взят историей к ответу,
Он хочет доказать неправду свету:
«Рейхстаг большевиками подожжен!»
 
 
Но вот пред всеми – смуглый, чернобровый —
Встал подсудимый. Чистый и суровый,
Он в кандалах, но обвиняет – он!
 
 
Он держит речь, неистовый болгарин.
Его слова секут врагов, как жгут.
А воздух так удушлив, так угарен, —
На площадях, должно быть, книги жгут.…
 
 
В тот грозный год я только кончил школу.
Вихрастые посланцы комсомола
Вели метро под утренней Москвой.
 
 
Мы никогда не видели Рейхстага.
Нас восхищала львиная отвага
Болгарина с могучей головой.
 
 
Прошло немало лет.
А в сорок пятом
Тем самым, только выросшим, ребятам
Пришлось в далеких побывать местах,
Пришлось ползти берлинским Зоосадом…
 
 
«Ударим зажигательным снарядом!»
«Горит Рейхстаг! Смотри, горит Рейхстаг!»
Прекрасный день – тридцатое апреля.
Тяжелый дым валит из-за колонн.
Теперь – не выдумка – на самом деле
Рейхстаг большевиками подожжен!
 

Азбука

 
Да, мы зовемся коммунистами,
Но шепчет циник кривогубый,
Что только азбучные истины
Одни нам дороги и любы.
 
 
Давно уж способами разными
Испытывают нашу веру.
Согласен! Азбука так азбука!
И приведу ее, к примеру:
 
 
Атака.
Братство.
Вдохновение.
Геройство.
Долг.
Единство.
Жажда.
Звезда.
Исканья.
 
 
Есть значение
В той азбуке для буквы каждой.
К – Коммунизм.
Л – Ленин, Ленинцы.
М – это Мир.
Н – это Нежность.
О – знак Огня и Откровенности.
П – это наша принадлежность
К великой Партии.
Р – Равенство,
Свобода.
Труд.
И Убежденность.
 
 
Всегда нам Фантазеры нравятся,
Характер,
Цельность,
Честь ведет нас.
Есть Ширь,
И Щедрость,
И Энергия,
И Юность вечная в пути.
 
 
А буква Я?
Сто раз проверь ее,
Пред тем как вслух произнести.
Ее выпячивать негоже нам
Как личное местоименье.
 
 
Лишь только
В Я,
На МЫ помноженном,
Находит силу современник.
В нелегких буднях и на праздники,
Служа грядущему, как чуду,
Такой придерживаюсь азбуки
И до конца ей верен буду.
 

Кавалерия мчится

 
Слышу дальний галоп:
В пыль дорог ударяют копытца…
Время! Плеч не сгибай и покою меня не учи.
 
 
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится в ночи.
 
 
Скачут черные кони,
Скачут черные кони,
Пролетают заслоны огня.
Всадник в бурке квадратной,
Во втором эскадроне,
До чего же похож на меня!
 
 
Перестань сочинять! Кавалерии нету,
Конник в танковой ходит броне,
А коней отписали кинокомитету,
Чтоб снимать боевик о войне!
 
 
Командиры на пенсии или в могиле,
Запевалы погибли в бою.
Нет! Со мной они рядом, такие, как были,
И по-прежнему в конном строю.
 
 
Самокрутка пыхнет, освещая усталые лица,
И опять, и опять
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится,
Никогда не устанет скакать.
 
 
Пусть ракетами с ядерной боеголовкой
Бредит враг… Но в мучительном сне
Видит всадника с шашкой,
С трехлинейной винтовкой,
Комиссара в холодном пенсне,
Разъяренного пахаря в дымной папахе,
Со звездою на лбу кузнеца.
 
 
Перед ними в бессильном он мечется страхе,
Ощутив неизбежность конца.
Как лозу порубав наши распри и споры,
На манежа – в леса и поля,
Натянулись поводья, вонзаются шпоры,
Крепко держат коня шенкеля,
Чернокрылая бурка, гривастая птица,
 
 
Лязг оружия, топот копыт.
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится,
Или сердце так сильно стучит…
 

Украине моей

 
Украина, Украйна, Украина,
Дорогая моя!
Ты разграблена, ты украдена,
Не слыхать соловья.
 
 
Я увидел тебя распятою
На немецком штыке
И прошел равниной покатою,
Как слеза по щеке.
 
 
В торбе путника столько горести,
Нелегко пронести.
Даже землю озябшей горстью я
Забирал по пути.
 
 
И леса твои, и поля твои —
Все забрал бы с собой!
Я бодрил себя смертной клятвою —
Снова вырваться в бой.
 
 
Ты лечила мне раны ласково,
Укрывала, когда,
Гусеничною сталью лязгая,
Подступала беда.
 
 
Все ж я вырвался, вышел с запада
К нашим, к штабу полка,
Весь пропитанный легким запахом
Твоего молока.
 
 
Жди теперь моего возвращения,
Бей в затылок врага.
Сила ярости, сила мщения,
Как любовь, дорога.
 
 
Наша армия скоро ринется
В свой обратный маршрут.
Вижу – конница входит в Винницу,
В Киев танки идут.
 
 
Мчатся лавою под Полтавою
Громы наших атак.
Наше дело святое, правое.
Будет так. Будет так!