Текст книги "Собрание сочинений. Том 4"

Инвалиды и Сталин[3]3
  Ответы читателям карельских газет «Ленинская правда» и «Комсомолец».


[Закрыть]

В своем письме читатель А. Лубенец упрекает меня «в уничижении тех, кто сражался на той войне, кто создавал ценности до и после войны» и в «возвеличении, восхвалении инвалидов лагерей»: дескать, то были люди, а инвалиды «той войны» – так себе. Вопрос: может ли поэт, якобы уничижающий инвалидов войны, считающий их людьми «так себе», написать песню «Хотят ли русские войны?» и многие другие стихи, воспевающие подвиг нашего народа в Великую Отечественную? Лубенец пишет: «Евтушенко сдержанно, но довольно прозрачно издевается над доверчивостью, наивностью и слепой любовью инвалида к Вождю…»

Во-первых, я не издеваюсь, а говорю об этой слепой любви с болью и сожалением. Лозунг «3а Родину, за Сталина!» был предписан сверху политуправлением, но тем не менее многие фронтовики верили в него искренне, ибо не знали тогда гигантских размеров сталинских злодеяний по отношению к собственному народу. Я не издеваюсь над их наивной искренностью, но я не могу простить тому человеку, кто этой искренностью так цинично пользовался, отправляя, например, героев Брестской крепости за колючую проволоку. Многие инвалиды войны стали затем инвалидами лагерей. У нас много памятников ветеранам войны, но вот памятников ветеранам лагерей еще нет – и разве нельзя поэту «возвеличить» их если не бронзой, так словом?

Если не все инвалиды войны догадывались о масштабах трагической правды, то инвалиды лагерей сохранили правду, горчайшую, но драгоценную для истории. Вот в чем смысл этого стихотворения. И не стоит упрекать меня в неточности, что я называю Сталина Генералиссимусом, а не главнокомандующим. Генералиссимус – это последнее воинское звание Сталина, и инвалид войны так называет его не во время войны, а сейчас.

Но если письмо т. Лубенца продиктовано, как я надеюсь, лишь досадным недопониманием моего замысла, то письмо т. Александрова в «Комсомольце» построено на железной логике антигласности. Александров, конечно, оговаривается: «Я тоже решительно осуждаю имевшие место (! – Е.Е.) произвол, нарушение социалистической законности, черные дела Берии… Но трудящиеся шли к новой жизни неизведанными путями, и ошибки естественны». Так что же, значит, убийства многих выдающихся революционеров были «естественны»? Значит, варварские жестокости по отношению к середнякам под видом борьбы с кулаками – тоже «естественны»? Значит, миллионы ни в чем не повинных людей в лагерях – это «естественно»? Значит, публичное шельмование Шостаковича, Ахматовой, Зощенко – «естественно»? Значит, дело врачей – «естественно»? И во всем этом виноват только один Берия? Нет, такое отношение к исторической гласности, как у Александрова, чревато повторением прежних ошибок и преступлений, ибо и новые ошибки легко тогда будет назвать «естественными».

Тов. Александров заявляет: «Не стыжусь истории своей страны». Я тоже не стыжусь победы над фашизмом, ибо это гордость нашего народа. Но есть и то в истории нашей страны, чего необходимо стыдиться. Гражданский стыд есть двигатель общественного прогресса, есть гарант неповторения прежних ошибок. Большая литература невозможна ни без гражданской гордости, ни без гражданского стыда.

1988

Опорочить опороченных?

Я счастлив тем, что являюсь одним из свидетелей и участников Великой Реабилитации: реабилитации нашей веры в самих себя. Эта Великая Реабилитация невозможна без осуждения бывших «судей», их недозволенных методов, без осуждения насильственно навязанных лжетеорий – политических и научных, превращавшихся в антинародную практику. Эта Великая Реабилитация невозможна без конкретной реабилитации конкретных людей, конкретных книг, теорий, которые должны превращаться в народную практику демократии.

Начало этой Великой Реабилитации положил XX съезд партии. Затем в стрелку на часах истории вцепились руки тех, кто боялся правды. Но стрелку удалось только замедлить, а не сломать.

Перестройка должна быть гарантом развития духовного и материального, и все прогрессивное человечество гарантом безопасности всех народов. В негативном отношении к перестройке смыкаются реакционеры Запада и наши внутренние догматики, которые переходят ко все более агрессивным действиям. Я приветствую справедливую отповедь антиперестроечному манифесту в «Советской России». Под этим манифестом стояла только одна фамилия, но могли бы стоять и другие немалочисленные фамилии врагов перестройки, с которых постепенно спадает маска политической мимикрии.

Есть две лакмусовые бумажки для выяснения отношения к перестройке. «Скажите мне, что вы думаете о тех, кто сажал, и о тех, кого сажали, и я вам скажу, что вы думаете о перестройке». (Из понятия «те, кого сажали» я, разумеется, выбрасываю уголовников, фашистских подручных и прочий сброд.) На первой лакмусовой бумажке люди ловятся иногда по недостаточной информированности о преступлениях тех, кто сажал, хотя пора бы перестать оправдываться наивностью. Чаще всего это не наивность незнания, а нежелание знать. На второй лакмусовой бумажке ловятся, когда проявляют недоброжелательство к реабилитируемым. Что может быть неблагороднее, чем опорочить уже опороченных, плескануть чернильными кляксами на репутации тех, кто погиб в собственной крови! Такие антигуманные попытки прикрываются обычно тем, что мы, дескать, за реабилитацию, но не за идеализацию…

Но представьте, что в наш дом после множества лет мыканий за колючей проволокой возвращается невинно осужденный, когда-то названный шпионом, убийцей, вредителем человек? Первая естественная реакция, если мы люди, – это наша радость, счастье, что он жив, что мы можем прижаться к его груди, в которой, к счастью, еще бьется сердце. Возможно, у этого человека, пока он был на свободе, были свои недостатки. Возможно, когда-то однажды в пылу дискуссии он несправедливо отозвался об одном писателе, иногда ошибался и в теории, и в практике… Но все-таки с нашей стороны была бы безнравственной такая первая реакция на возвращение реабилитированного, если бы мы обрушили на него наши упреки и обвинения в адрес его когда-то совершенных ошибок, вместо того чтобы перво-наперво порадоваться его оправданию, его возвращению!

Мелкие попытки опорочить Великую Реабилитацию в конечном итоге обречены на провал. Но только в том случае, если мы каждый раз вовремя будем противопоставлять этим попыткам бережно и мучительно собираемую нами по крупицам правду. Нельзя позволить снова опорочить уже однажды опороченных.

1988

Жизнь слишком коротка[4]4
  Ответ на письмо Н. М. Грибачева в «Огонек», которое явилось откликом на материал «И были наши помыслы чисты…», опубликованный в журнале.


[Закрыть]

По части памяти мы квиты с Н. Грибачевым, ибо она подвела и его, и гораздо крупнее: назвать встречу руководителей партии и правительства во главе с Н. Хрущевым с творческой интеллигенцией в марте 1963 года «каким-то – сейчас не помню – совещанием в Кремле» является прискорбной забывчивостью. Н. Хрущев сделал и немало доброго, начав реабилитацию незаконно репрессированных честных советских граждан, начав открывать дорогу гласности по отношению к прошлому. Но на этой встрече он поддался собственному нервозному настроению, созданному услужливой дезинформацией о якобы антипатриотических настроениях внутри нашей творческой интеллигенции. Замечу, что эта дезинформация, в частности, исходила и от группы писателей, которые, теряя с развитием гласности свои посты и влияние, пытались монополизировать патриотизм, пытались обвинить во всех смертных грехах других неугодных им писателей и среди них поэтов нашего поколения. В своем интервью я говорю: «Наша популярность раздражала и многих собратьев по перу». Я ошибся лишь в том, кто начал полемику на тему «мальчиков», но Грибачев, справедливо доказав, что полемику начал он, а не Рождественский, еще более аргументирует мой тезис об этом раздражении и ставит себя в еще более уязвимую ситуацию, смягченную моей невольной ошибкой. Итак, цитирую стихи Грибачева «Нет, мальчики».

Вот в чем Грибачев обвинил представителей нашего поколения:

 
Порой мальчишки бродят на Руси,
Расхристанные, – господи, спаси! —
С одной наивной страстью – жаждой славы,
Скандальной, мимолетной – хоть какой.
Их не тянули в прорву переправы.
И «мессер» им не пел за упокой…
 

Да, мы были детьми во время войны, но «мессеры» пели и за наш упокой, ибо столько детей было ими убито… Как было можно упрекать наше поколение в том, что мы не воевали? Это было так же вопиюще несправедливо, как если бы кто-то стал обвинять поколение Н. Грибачева в том, что оно не воевало в гражданскую войну!

Цитирую далее:

 
И хоть борьба кипит на всех широтах
И гром лавины в мире не затих,
Черт знает что малюют на полотнах,
Черт знает что натаскивают в стих…
 

Есть такая хорошая пословица: «Не бей лежачего». Так нравственно ли было, Николай Матвеевич, в то время, когда глава правительства оскорблял молодых художников и писателей, вы, вместо того чтобы по-отцовски их защитить, еще и добивали – лежачих. Ведь Хрущев, находясь на пенсии, извинился за это. А вот вы – нет. Цитирую вас далее:

 
И, по зелености еще не зная,
Какая в этом пошлость и тоска,
Подносят нам свои иноизданья,
Как на вершину славы пропуска.
 

Но у кого же из молодых поэтов тогда, в 1963 году, выходили эти «иноизданья»? Да только у тех четверых[5]5
  Имеются в виду А. Вознесенский, Б. Окуджава, Р. Рождественский и автор этих строк.


[Закрыть], изображенных на обложке «Огонька». Значит, по ним вы били, по ним, Николай Матвеевич, и, как доказали своим письмом-поправкой, начали атаку, а мы лишь отбивались.

Да и как же было не защищаться, если дальше в вашем стихотворении шли почти оскорбительные строки:

 
Нога скользить, язык болтать свободен,
Но есть тот страшный миг на рубеже,
Где сделал шаг – и ты уже безроден,
И не под красным знаменем уже…
 

Зачем же было ставить под политическое сомнение сразу стольких из поколения лишь потому, что они не воевали и писали свои стихи и картины так, как не нравилось вам? Как человек, получивший после двух Сталинских премий высшую в стране, Ленинскую, за журналистский репортаж о поездке Н. С. Хрущева в США, вы должны бы, казалось, помнить, что происходило на этом «каком-то – сейчас не помню – совещании в Кремле». А там происходила борьба за неотвратимо зарождавшуюся в недрах нашего общества гласность – и борьба против этой гласности. К сожалению, как доказывает цитируемое мной стихотворение, вы были тогда не на стороне гласности, якобы охраняя безопасность нашего общества от якобы сотрясателей его основ из преступно «невоевавшего» поколения.

Сейчас гласность становится нормой жизни, и это веление самой истории. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на сведение счетов. Все мы совершаем ошибки – от них не было свободно ваше поколение и не свободно мое. Свою фактическую нечаянную ошибку я признал. Но не лучше было бы, если бы и вы, ловя меня на ней, нашли в себе мужество признать хотя бы одну свою прошлую ошибку?

1987

Собственное счастье на чужой крови?[6]6
  Из беседы по Карельскому телевидению.


[Закрыть]

Читатель петрозаводского «Комсомольца» упрекает меня (а имеются в виду, очевидно, и другие писатели) в том, что мы выплескиваем вместе с водой ребенка. Говоря о горьких эпизодах из нашей истории, зачеркиваем наши великие победы. Неправда. Наша литература только начинает сегодня раскрывать нашу историю. И в этом уже одна из великих побед нашего общества. Даже Сталин говорил о том, что умение признавать свои ошибки – важнейшее качество революционера. Говорил, но сам своим словам не следовал. Однажды, уже после войны, коснулся, почти сказал о репрессиях… И все-таки в последний момент отступил. Покаяние тогда так и не состоялось…

Нашей сегодняшней гласностью мы вправе гордиться. В ней – доказательство жизнеспособности нашего общества. Но не надо затыкать рот и противникам гласности. Это и есть тот плюрализм мнений, без которого мы не сдвинемся с мертвой точки.

Сейчас мы узнаем – и об этом говорят сами ветераны, что даже знаменитый клич «3а Родину! За Сталина!» предписывался свыше. Говорят еще, что при Сталине цены снижали. Да, снижали. Но одновременно падала цена человеческой жизни, человеческой совести, и это самое страшное.

Теперь мы уже достаточно мудры, чтобы понять: обман в сфере духовной неизбежно отражается в сфере экономической. Это, увы, взаимосвязано. Я родился на станции Зима. Недавно прочитал в «Литературке» о родине своей неприятные вещи. Первая реакция – неприязнь к автору статьи. Ведь речь шла о людях, которые мне дороги. А потом подумал: «Но ведь это правда». А раз так, значит, она нужна. Гласность имеет много общего с медициной. Человеку приходится делать больно, чтобы его спасти.

Представляю, как сейчас на моей родине пишут письма с опровержениями. И тоже понимаю это. Ведь противник гласности сидит и во мне самом. Меня тоже воспитывали на готовности терпеть любую грязь, лишь бы о ней ни слова… По принципу: можете подтирать мною пол, только не называйте меня тряпкой.

В 1957 году «Комсомольская правда» напечатала письмо старого большевика которому не нравилось, что в поэме «Станция Зима» я написал не только о светлых сторонах жизни моих земляков, но и о беспробудном пьянстве, нищете… Подобные отклики заполонили и местную газету. Меня обвинили в том, что я оплевал свою родину. Ни больше ни меньше. Прошло более 30 лет. И сейчас в откликах на мои стихи – те же аргументы. Еще одно доказательство, насколько глубоко в нас проникла порча…

Но еще хуже – молчание и равнодушие. Часть молодых людей не верит взрослым – мы это заслужили. Недостаточное участие молодежи в нынешней революции духа – тоже наша вина. Но сколько можно просить извинений? Прошло уже достаточно времени, чтобы они сами разобрались, что к чему. Ведь это же проще простого: без их помощи мы ничего изменить не сможем. И если молодые все еще отворачиваются от нас, теперь уже они начинают обрастать виной. Перед нами и нашими потомками. И явление это заслуживает своего названия – историческое иждивенчество.

Почему не просто иждивенчество, а историческое? Некоторые молодые люди уходят с фильма «Покаяние». Мол, мы-то какое отношение имеем ко всему этому? Но истинная культура – это когда человек принимает всю историю своей страны, всю вину. Даже ту, в которой лично он неповинен. Юноши из ФРГ приезжают в Англию восстанавливать разрушенные во время налетов люфтваффе всемирно известные памятники культуры. Бомбили не они, а их отцы, но чувство вины за свой народ гонит их в чужую страну после войны платить по счетам истории. Лучшие из американцев создавали такую общественную обстановку у себя на родине, что войска США вынуждены были уйти из Вьетнама. Я не провожу прямых аналогий. И все же…

Да поймите же: только прошлого не существует! Мы мучимся прошлым – в настоящем. А пока мы мучимся, мы – люди. Нас учат в школе плохие учителя: человек создан для счастья, как птица для полета. Ну и вырастают кандидаты в счастливчики, как на подбор. Не готовы они к страданию. А еще страшнее – к состраданию.

Многие из молодых людей стесняются проявлять свои чувства. Боятся, что нарекут их сентиментальными. Но с каких пор слово это стало ругательным? Ведь означает оно полноту чувств. Но нет, некоторые молодые корчат из себя суперменов. Чепуха, конечно, но душу разъедает. И мы все чаще говорим о необъяснимой патологической жестокости подростков. Поверьте, я не против счастья. Пусть будет счастье. Но не за счет других. Не на чужой крови, разбитых надеждах, исковерканных судьбах…

1988

О чем звонит колокол Чернобыля?

Цитата из Джона Донна, взятая Хемингуэем для его знаменитого романа «По ком звонит колокол», все чаще и чаще приходит нам на память после стольких трагедий двадцатого века, как будто бы соединенных, как звенья, в одну нескончаемую цепь. Сейчас много спорят о проекте памятника на Поклонной горе. Я не специалист, но из всех памятников, посвященных погибшим в Великой Отечественной, мне нравится Хатынский комплекс своей суровой скупой печалью, где колокола на печных трубах пепелища сами позванивают от ветра, осторожно прикасающегося к ним. Чернобыльские колокола звонят далеко – их эхо донеслось за моря-океаны и в большинстве человеческих сердец вызвало не политическое злорадство, а тягостные раздумья о взаимосвязанности всех человеческих судеб под знаком атомной угрозы. Колокола Чернобыля звонят не только по тем, кто погиб в результате этой катастрофы, не только по тем, кто может погибнуть завтра или послезавтра от ее прямых и косвенных последствий, но и по тем, кто может никогда не появиться на свет, ибо света не будет.

«Авария в Чернобыле еще раз высветила, какая бездна разверзнется, если на человечество обрушится ядерная война… Мы понимаем: это еще один удар колокола, еще одно грозное предостережение…» – эти слова были сказаны точно, и сами стали еще одним ударом колокола.

Факты сейчас высыпаются буквально ворохами, грудами на страницы нашей печати, а вот обобщающих мыслей маловато. Какая же главная мысль напрашивается? Мысль о том, что преступление, в результате которого гибнут люди, может быть нечаянным, невольным, частью будничной деловой текучки, частью самого искреннего старания помочь так называемому «производственному процессу», его ускорению. Страшновато слышать спокойный, усталый комментарий работника станции Голубева: «Во всей этой истории обидно то, что в общем-то звоночки эти были уже раньше. Выпускались решения… бумаги писались, но ни черта не было сделано, совершенно. И мы в конце концов пришли уже к серьезному делу, а пришли с голыми руками, и все уже пришлось в процессе работы здесь прямо выдумывать, что-то изобретать…»

О, нечаянная мать стольких преступлений – беспечность! «Выпускались решения, бумаги писались…» Мы с вами, особенно в последнее время, громогласно обвиняем тех бюрократов, которые «решения», «бумаги» ставят выше человека. Но давайте задумаемся о том, почему же тогда эти решения все-таки не выполняются, а «бумаги» остаются бумагами. Да потому что бюрократ, ставящий «бумагу» выше человека, и саму «бумагу» ни во что не ставит. Такой бюрократ вообще ничто ни во что не ставит, кроме самого себя. Но сам себя он в то же время эгоистом не считает, ибо он в собственных глазах – воплощение государства, и все свои амбиции, своеволие, эгоизм маскирует под интерес и волю государства. Вот тут-то и лежит начало нечаянных преступлений.

Люди, которые, несмотря на запрет, все-таки ловят в отравленной реке рыбу – разносчицу радиоактивности, – разве это не пример беспечности, которую ничто и никто не могут вынуть из преступно бездумных голов.

Выдающийся гематолог А. И. Воробьев говорит так: «Думаю, что на этой аварии закончится средневековое мышление человечества. Вывод должен быть сделан однозначный: не только ядерная война, но война между ядерными державами становится нереальной. Человечество должно покинуть средневековую психологию навязывания своей воли с помощью кулака. И ничего другого для нас не остается, потому что, если мы разбомбим только атомные электростанции просто боеголовками без ядерных зарядов, и только в Советском Союзе, – Европы не будет, не будет Северной Африки…»

Чеховский крестьянин-злоумышленник, отвинчивавший с железнодорожных рельсов гайки, конечно же, не думал, что может стать невольным убийцей стольких людей. Но непонимание собственной преступности при совершении преступления не есть невинность. Невинных убийц не бывает. Изощренных злоумышленников, злодеев с бармалейской психологией не так уж много в истории. Но недоразвитость сознания, тупость, упрямство превращаются в злодейство. Упаси нас, господь, от злоумышленников благонамеренных! Наша страна до сих пор еще полностью не стала страной, где так вольно дышит человек, но я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит злоумышленник. Поезд нашей страны потерпел столько крушений именно потому, что с перенапряженных, перекаленных рельсов истории мы своими собственными невежественными руками поотвинчивали столько необходимейших гаек на грузила. А к тому же мы по-холопски позволили самих себя превратить из живых существ в гайки – то бишь в винтики, и почти безропотно позволяли себя перевинчивать то из вишневого садика в бараки Колымы, то из Кремля в подвалы Лубянки, то из Академии наук в обнесенную колючкой лагерной «шарашку» для крепостных мозгов. Чернобыль не есть только трагическая случайность – а результат планомерного, попятилеточного обесценивания человека как индивидуума. А для чего это делалось? Чтобы лишить человека независимости, возможности сопротивления. Раскулачивание было не столь экономической акцией, сколь идеологической – потому что крепкое зажиточное хозяйство было основой независимости от государства. Раскрестьянивание, расказачивание шло вместе с распролетариванием, с разинтеллигентиванием. Шло уничтожение мастеров своего дела – профессионалов, делателей ценностей. Профессионалы, с одной стороны, вроде и были нужны государству, но с другой стороны – опасны, ибо творческий профессионализм подразумевает опять-таки независимость.

Воробьев, работавший вместе с доктором Гейлом, пишет: «Мы пожинаем богатый урожай, посеянный диктатурой, когда чины и звания раздаются кучкой малограмотных людей, убравших настоящих ученых. Именно поэтому аварийность у нас является не случайностью, а она – закономерность. А может быть, и дальше так будет? Будет, если неспециалисты наконец не одернут так называемых специалистов, перегруженных званиями, наградами, но не знаниями и не заслугами перед своим народом…»

Позволю себе гипотезу: если бы не было в результате невиданного самогеноцида уничтожено столько мыслеробов и хлеборобов, то, может быть, не было бы ни чернобыльского апокалипсиса, ни аварии с «Нахимовым», ни взрывов в Арзамасе, в Свердловске, ни пожара поезда возле Бологого, ни уничтожения Арала… Все эти разрушения произошли от разрушения профессионализма.

Преступный дилетантизм дутых авторитетов, объединившихся в мафиозный союз злоумышленников, привел к тому, что они тем выше взбираются по карьерной лестнице, чем ниже уровень их компетентности. Некомпетентность на ответственном посту есть потенциальное злодеяние. Одним из признаков творческого профессионализма, за исключением профессионализма мошенников, наемников, убийц, всегда была совесть. Академик Сахаров, один из творцов атомной бомбы, однажды ужаснулся опасностям, таящимся в творении рук своих, и именно эти муки сделали его великим гражданином и нашей страны, и человечества, а город Горький, куда его сослали, стал столицей свободной мысли. Мы уже никогда не выскребем чернобыльский воздух из наших легких, хотя, по выражению Ивана Драча, современные понтии пилаты уже умыли свои руки от радиации. Не хочется верить в то, что по невеселому предсказанию Чаадаева наш народ существует лишь для того, чтобы дать страшный урок человечеству. Не позволим друг другу поддаться разрушительной радиации гражданского пессимизма, будем профилактическими пожарниками всех новых чернобылей. Но наш быт с его дефицитами, ежедневными мытарствами доставания тоже превратился в своего рода ежедневный бытовой Чернобыль. И если благонамеренные злоумышленники в форме спецвойск будут применять саперные лопатки и химические гранаты, то это приведет лишь к нравственному Чернобылю. Будем бдительны к тем, кто под видом спасения нашего исторического пути от открученных гаек закручивает их так, что намертво прищемляет и свободу, и живых людей. Нет – всем чернобылям – и атомным, и бытовым, и нравственным! Нет – рабскому преклонению перед атомом! Да – уважению к каждому атому человеческого тела и души!

1987