Текст книги "Собрание сочинений. Том 5"

 
Спуманте,
                пенься,
Рим,
       пей и пой!
Идет на пенсию
трамвайщик твой.
Кругом товарищи
сидят и пьют,
и все трамвайщики —
ремонтный люд.
Старик Джанкарло
бог средь них.
Одет шикарно,
ну, впрямь —
                     жених.
Лишь чуть грустинка
в его глазах.
Лишь чуть грузнинка
в его плечах.
Он так выхаживал
любой трамвай,
чуть не выпрашивал:
«Вставай,
               вставай…»
И как рубали
из рейса в рейс
его трамвай
спагетти рельс!
Они привязчивей,
чем поезда…
Так что ж ты празднуешь,
старик,
           тогда?
Когда,
          заплаканный,
пойдешь домой,
они —
         собаками
все за тобой.
Они закроют
путь впереди.
Они завоют:
«Не уходи!»
Дичают жалко
они без ласк…
Старик Джанкарло,
ты слышишь лязг?
Вконец разогнанный —
в ад
      или рай? —
летит
         разболтанный,
больной трамвай.
И кто-то чокнутый —
счастливо:
                «Крой!»
А кто-то чопорный —
трусливо:
               «Ой!»
И кто-то пьяненький:
«Давай!
            Давай!» —
а кто-то в панике:
«Ай!
       Ай!..»
Ты что,
           без памяти?
Окстись,
             трамвай!
Но он, как в мыле —
бах!
      бух!
О, мама миа,
ах!
    ух!
Шекспир,
               да Винчи —
в пух!
         в прах!
Вам смерть не иначе —
Глюк,
        Бах.
Искусство нынче —
бух!
       бах!
Арриведерчи,
Иисус Христос!
Арии Верди
смешны до слез.
Эй ты,
          Петрарка,
что твой сонет?
Жизнь, как петарда, —
ба-бах! —
              и нет.
Очнись, Лаура, —
всем быть в аду.
Не будь же дура —
льни на ходу.
В трамвае жутком
страшенный ор.
То вор,
           то жулик,
то снова вор.
Но рядом с кодлом
под визг,
             вытье
крестьянка кормит
свое дитё.
Рабочий с булкой,
студент-юнец…
Неужто будет
им всем конец?
Вожатый,
               сука,
ты что, —
              преступник
или дурак?
Хотя б не взрослых —
спаси детей,
от страха вздрогнув, —
в депо,
          в депо!
Трамвай размордленный,
под своды лезь —
ведь есть ремонтники,
наверно, здесь.
Но не научены
те, кто в депо,
а те, кто лучшие,
ушли давно.
За что же кара?
Что впереди?
Старик Джанкарло,
не уходи!
 

1965

 
Старик Архимед,
                           я безграмотный правнук.
Мне трудно с тобою поспорить на равных,
когда в Сиракузах,
                              в священной тиши,
боюсь наступить на твои чертежи.
 
 
Должно быть,
                      все это одни разговоры,
что как-то в старинную старину
воскликнул ты:
                         «Дайте мне точку опоры,
а Землю я – как-нибудь переверну!»
 
 
Но сколько еще на Земле до сих пор
таких отвратительных точек опор!
Точка опоры сытых улыбок —
на чьих-то голодных слезах.
Точка опоры мнимо великих —
на мнимо ничтожных костях.
 
 
Точка опоры могучих трусов
на тех, кто трусливей их.
Точка опоры живучих трупов
на слишком уж мертвых живых.
 
 
И часто я вижу,
                         безграмотный правнук,
что точка опоры неправды —
                                              на правде,
как точка опоры
                          сверхмодных ракет,
она на твоих чертежах,
                                     Архимед.
Идея твоя чиста,
                           Архимед, —
нечисто она передернута.
Порою мне снится —
                                 Земли уже нет,
настолько она перевернута.
 
 
Ты должен был,
                          все предугадывая,
опомниться как-нибудь
и точку опоры,
                        проклятую,
не Землю
               перевернуть!
Дайте мне солнца,
                             зелени,
свежего ветра струю,
дайте нормальную Землю,
не перевернутую!..
 

1965

 
Белье на веревках —
                                 знамена дворов —
качается в сонном Неаполе.
Из наволок мокрых
                                до звездных миров
выходят все слезы наплаканные.
И простыни —
                        саваны чьей-то тоски —
моля за греховность прошения,
взлетели бы к небу,
                               да только тяжки,
да только прижаты прищепками.
Бюстгальтеры прячут под жалкий покров
все то, что сердцами настукано.
А то, что рассказано потом хребтов,
рубашки скрывают насупленно.
Воздев рукава, воззывают сквозь ночь
халаты —
              пророки невольные.
Усталостью женских измотанных ног
чулки опустело наполнены.
Над болью невидимой сомкнутых глаз,
над стихнувшими перебранками
скатеркам заштопанным снится сейчас,
что стали они самобранками.
Качаются тихо старушек чепцы,
качаются детские маечки…
Синьора История,
                             ваши часы
спешат…
             Это – лучшие маятники.
Средь стольких враждующих в мире знамен
знамена дворов одинаковы.
Им слышно друг друга на шаре земном —
в Нью-Йорке,
                     Марселе,
                                    Неаполе.
И вы попытайтесь хотя бы спросить
их мненье о жизни,
                               правители…
А если в них дыры,
                               им надо простить —
священней знамена пробитые.
В них красное знамя
                                 гудит и поет.
Трепещут они,
                       как воззвания,
а те,
      кто знамена дворов
                                     предает, —
предатели красного знамени.
Кухонные фартуки
                               бьются о тьму,
взывают комбинезоны…
И если я в руки
                         винтовку возьму,
то
   только за эти знамена.
 

1965

 
Монахи,
             к черту все сутаны,
ныряйте в римские фонтаны!
А ну,
       синьор премьер-министр,
скорее в По
                   и прямо – вниз!
И как ослы
                   и как ослихи,
к воде – послы,
                         к воде – послихи.
Миллионер,
                    кричи в смятенье:
«Подайте на кусочек тени!»
Объедини хоть раз господ
с простым народом,
                                общий пот!
Все пропотело —
                           даже чувства.
Газеты —
              липкое белье.
Мадонна плачет…
                             Чудо!
                                     Чудо!
Не верьте —
                   катит пот с нее.
За сорок…
               Градусники лопаются.
Танцует пьяно ртуть в пыли,
как будто крошечные глобусы,
с которых страны оползли.
Все расползается на части,
размякло все —
                         и даже власти.
Отщипывайте
                       мрамор храма
и жуйте вместо чуингама.
А бронзовые властелины,
герои,
         боги —
                     жалкий люд,
как будто бы из пластилина:
ткнешь пальцем —
                              сразу упадут.
На Пьяцца ди Индепеденца
тону
       беспомощней младенца.
Асфальт расплавленный —
                                           по грудь.
«Эй, кто-нибудь!
                           Эй, кто-нибудь!»
Но нет —
              никто не отвечает.
Жить независимо —
                                включает
и независимо тонуть.
А надо всем
                   поэт-нудист
стихи пророчески нудит:
«Коровы на лугах протухли,
на небе Млечный Путь прокис.
Воняют люди и продукты.
Спасенье —
                   массовый стриптиз!
Не превращайтесь, люди,
                                        в трупы,
не бойтесь девственной красы.
Одежду носят только трусы.
Снимайте радостно трусы!»
Дамы стонут:
                      «Озона!..
                                    Озона!..»
Объявили,
                портных окрыля,
наимодным платьем сезона
платье голого короля.
«Ха-ха-ха!.. —
                      веков раздался ответ. —
Оно самое модное —
                                 тысячи лет».
«О, депутат наш дорогой,
вы в села —
                   даже ни ногой,
а села обнищали…
Где все,
           что обещали?»
«Я обещал?
                  Ах да,
                            ах да!..
Забыл – простите, духота».
«Что ты слаб, мой миленький?
Подкрепить вином?
Ляжем в холодильнике,
может, выйдет в нем».
Депутаты перед избирателями,
импотенты перед супружницами,
убийцы перед прокурорами,
адвокаты перед убийцами —
все оправдываются добродушно:
«Душно…»
 
 
Душно,
           душно ото лжи…
Россия,
            снега одолжи!
Но ходят слухи – ну и бред! —
что и в России снега нет.
И слухи новые
                        Рим облетели,
что и на полюсе нету льдин,
что тлеют книги
                          в библиотеках,
в музеях
              краски
                          текут
                                  с картин…
И не спит изнывающий город ночей.
Надо что-то немедля решать,
если даже и те,
                        кто дышал ничем,
заявляют:
                «Нечем дышать!»
Из кожи мира —
                           грязный жир.
Провентилировать бы мир!
Все самолеты,
                       ракеты,
                                  эсминцы,
все автоматы,
                      винтовки,
                                     а с ними
лживый металл в голосах у ораторов,
медные лбы проигравшихся глав
на вентиляторы,
                          на вентиляторы,
на вентиляторы —
                             в переплав!
Быть может,
поможет…
 

1965

 
Когда Парижем ты идешь в обнимку,
припав щекою к призрачному нимбу
ее волос,
             и щеку забываешь,
и, оторвавшись,
                         боком забегаешь
чуть-чуть вперед,
                            чтоб разглядеть поближе
два глаза —
                  два мерцающих Парижа,
и так идешь вдоль улочек и улиц,
где дух жиго,
                     где острый запах устриц,
где робкое зазывное качанье
гвоздик в корзинах ветхих,
                                           где журчанье
фонтанов Тюильри,
                                дроздов,
                                             каштанов,
где важность монументов и ажанов,
где книжные развалы и мольберты,
и где обрывки твиста
                                  и молебны, —
в обнимку,
                в обнимку,
                                  в обнимку —
сквозь лиловато брезжущую дымку,
которая дурманит и тревожит,
которая и есть Париж, быть может, —
в обнимку,
                в обнимку,
                                 в обнимку —
по городу —
                   по птичьему рынку,
прижавши,
                  что украденную птицу,
модистку
              или, скажем, продавщицу,
то будь спокоен —
                             это не в запрете:
тебя никто в Париже не заметит…
Когда Парижем ты идешь,
                                          разбитый,
с какою-то бедою и обидой,
и попадаешь башмаками в лужи,
и выпить бы,
                     да станет еще хуже,
и чья-то просьба прикурить,
                                             как мука,
и зажигалкой щелкаешь кому-то,
а он тебе в глаза не взглянет даже,
прикурит и пойдет куда-то дальше;
и ты идешь,
                  а мимо,
                              мимо,
                                       мимо,
как будто тени из другого мира, —
в обнимку,
                в обнимку,
                                 в обнимку, —
и ты несешь сквозь них свою обиду,
разбитый,
               разбитый,
                               разбитый,
как берег Сены,
                         ливнями размытый;
и ты,
       ища покоя и спасенья,
подходишь к Сене —
                                 той же самой Сене,
то будь спокоен —
                             это не в запрете:
никто в Париже всплеска не заметит…
 

1965

М. Г о л о в а с т и к о в у

 
Когда меня спросил пурист из ПУРа[12]12
  ПУР – политуправление армии, запрещавшее мою песню «Хотят ли русские войны?» для исполнения, обвиняя ее в «демобилизующем настрое».


[Закрыть]:
«Куда на сборы нам отправить вас?» —
ему ответил я притворно-хмуро:
«Куда угодно, но не на Кавказ…»
 
 
И с идеологических высот,
я брошен был в Тбилиси, не терзаясь,
как будто бы в капусту хитрый заяц —
мне с детства с наказаньями везет!
 
 
Я принимал их лишь полуповинно,
тех, кто меня наказывал, дразня.
Моих стихов, наверно, половину
писали наказанья за меня!
 
 
В Париже пишут, будто на Кавказ
был сослан я, как Лермонтов, как Пушкин,
а я в стране грузин, красиво пьющих,
пил хванчкару, как мой солдатский квас.
 
 
Я полюбил поющих труб металл,
и чистоту оружия и коек,
и даже дисциплину, против коей
предубежденьем некогда блистал.
 
 
Я полюбил солдат. Не без стыда
я думал, что писал о них нечасто,
и полюбил высокое начальство,
чего не мог представить никогда.
 
 
Поэзия и армия равны
по ощущенью долга и устава —
ведь на границах совести страны
поэзия всегда погранзастава.
 
 
Мне, право, подозрителен тот фрукт,
который, заявляя, что он воин,
из формулы «поэт-солдат» усвоил
не честь солдата – фридриховский фрунт.
 
 
Но так же мне сомнителен поэт,
когда он весь разболтан и расхристан
и ни армейской выправки в нем нет,
ни мужества армейского, ни риска…
 
 
Ко мне подходят с грохотом слова,
как будто эшелоны новобранцев.
В них надо хорошенько разобраться,
до самой глубины к ним подобраться
и преподать основы мастерства.
 
 
Но часто, вроде опытный солдат,
себя я ощущаю неумелым,
когда в строю разбродном, онемелом
слова с узлами штатскими стоят.
 
 
Как важно, чтобы в миг той немоты
за сильного тебя хоть кто-то принял,
от широты своей душевной придал
тебе значенье большее, чем ты.
 
 
Полковник мне значенье придавал.
Совсем смущенно он сказал: «Имею,
Евгений Александрович, идею —
на Пушкинский подняться перевал».
 
 
…Была зарей навьючена Кура.
Хинкальные – клубились, бились листья,
и церкви плыли в мареве, когда
мы выехали утром из Тбилиси.
 
 
Пошли деревни. Любопытство, страх
в глазенках несмышленышей чернели.
Блестя, сосульки Грузии – чурчхелы
на ниточках висели во дворах.
 
 
Пузатые кувшины по бокам
просили их похлопать – ну хоть разик! —
но, вежливо сигналя ишакам,
упрямей ишака трусил наш «газик».
 
 
А солнце все вздымалось в синеву,
а Грузия лилась, не прерывалась,
и, как трава вливается в траву
и как строфа вливается в строфу,
в Армению она переливалась.
 
 
Все стало строже – и на цвет и вес.
Мы поднимались к небу по спирали,
и, словно четки белые, – овец
кривые пальцы скал перебирали.
 
 
И облака, покойны и тихи,
взирая на долинный мир высотно,
сидели на снегу, как пастухи,
и, как лаваш, разламывали солнце.
 
 
Полковник будто тайну поверял,
скрывая под мундиром школьный трепет,
о том, как гений гения здесь встретил,
как страшно побратал их перевал.
 
 
…Арба навстречу Пушкину ползла,
и он, привстав с черкесского седла,
«Что вы везете?» – крикнул в грохот ветра;
и кто-то там ответил – не со зла, —
а чтобы быть короче: «Грибоеда…»
 
 
Полковник, вероятно, был чудак,
но только в чудаках есть божья искра.
Про перевал шепнул полковник так,
как будто бы про Пушкина: «Он близко…»
 
 
И «газик» наш, рванувшись, перегнал
с погибшим Грибоедовым повозку
и вдруг, хрипя, забуксовал по воздуху —
и Пушкинский открылся перевал…
 
 
Теперь все оправданья не спасут!
Да и не надо! От игры в поэтов
жизнь привела туда, где Грибоедов,
туда, где Пушкин, – привела на суд.
 
 
И я, такого жалкого, внизу
себя увидел… Дотянусь я разве?
Как я сюда дойду и доползу
с прилипшей к башмакам низинной грязью?
 
 
Не то что глотка – а глаза рычат,
когда порой от грязи спасу нету.
Так что ж – как новый Чацкий закричать
на модный лад: «Ракету мне! Ракету!»
 
 
Но, даже и ракетой вознесен,
несущийся быстрей, чем скорость звука,
увижу я, как будто страшный сон,
молчалиных тихоньствующих сонм
и многоликость рожи Скалозуба.
 
 
Но где-то там, поземицей обвит,
среди видений – дай-то бог, поклепных! —
на перевале Пушкинском стоит
и все-таки надеется полковник.
 
 
Надеются мильоны добрых глаз,
надеются крестьянок встречных ведра,
и каждою своею каплей – Волга,
и каждым своим камешком – Кавказ,
 
 
и женщина, оставшаяся за
негаданным изгибом поворота,
откуда светят даже не глаза,
а всполохом всплывает поволока.
 
 
Почти кричу: «О, не надейтесь вы!» —
и страшно самому от крика этого.
Полковник, друг, – не Пушкин я, увы!
Кого везут? Да нет, не Грибоедова.
 
 
Я слаб. Я мал. Я, правда, не злодей,
не Бенкендорф, не подленький Фаддей,
но это ль утешенье в полной мере?
Конечно, утешают параллели,
что даже и великие болели
болезнями всех маленьких людей.
 
 
Был Пушкин до смешного уязвлен
негромким чином, громким вздором света.
И сколько раз поскальзывался он
на хитром льду дворцового паркета!
 
 
А Грибоедов! Сколько отняла
у нас тщета посольского подворья!
Тебе, создатель «Горя от ума»,
ум дипломата жизнь дала от горя.
 
 
Пора уже давно сказать, ей-ей,
потомкам, правду чистую поведав,
о «роли положительной» царей,
опалой своевременной своей
из царедворцев делавших поэтов.
 
 
И гений тоже слабый человек.
И гению альков лукаво снится,
а не одни вода и черный хлеб
и роковая ласка власяницы.
 
 
И он подвержен страху пропастей,
подвержен жажде нежности властей,
подвержен тяге с быдлом быть в комплоте,
подвержен поножовщине страстей
в неосвещенных закоулках плоти.
 
 
И гений чертит множество кругов,
бессмысленных кругов среди сыр-бора,
но из угрюмых глыб своих грехов,
сдирая ногти, создает соборы!
 
 
А если горы грудью он прорвал
и впереди пространство слишком гладко,
то сам перед собою для порядка
из этих глыб он ставит перевал!
 
 
Пардон, пушкиновед и чеховед,
не верю в подопечных ваших святость.
Да, гений тоже слабый человек,
но поднятый собой – не чудом – вверх,
переваливший собственную слабость.
 
 
И надо не сдаваться перед ленью,
самих себя ломать без полумер,
и у своих предтеч в преодоленье —
не в слабостях – искать себе пример.
 
 
Среди хулы или среди хвалы
еще не раз мы, видимо, постигнем,
что перевалы наши – лишь холмы
в сравнении с тем пушкинским – пустынным.
 
 
Мы падаем, срываемся, скользим,
а перевал нас дразнит гордой гранью.
Как тянет из бензинности низин
к его высокогорному дыханью!
 
 
И вы надейтесь, как полковник тот.
Нужна надежда не для развлеченья,
а чтобы стать достойными значенья,
которое нам кто-то придает.
 
 
Чтоб нас не утешали параллели,
когда толкают слабости в провал,
чтоб мы смогли, взошли, преодолели —
и Пушкинский открылся перевал.
 

1965

Полковник М. Головастиков, редактор газеты Закавказского военного округа «Ленинское знамя» (Тбилиси) представил меня после сборов к званию майора и был немедленно уволен в запас. А я как был, так и остался, может быть, единственным писателем, у которого в военном билете стоит воинское звание на случай призыва – «солдат».

 
Поэты русские,
                         друг друга мы браним.
Парнас российский дрязгами заселен,
но все мы чем-то связаны родным —
любой из нас хоть чуточку Есенин.
И я Есенин,
                  но совсем иной.
В колхозе от рожденья конь мой розовый
Я, как Россия, более стальной
и, как Россия, менее березовый.
Есенин, милый,
                          изменилась Русь,
но сетовать, по-моему, напрасно,
и говорить, что к лучшему, —
                                              боюсь,
ну а сказать, что к худшему, —
                                                опасно.
Какие стройки,
                         спутники в стране!
Но потеряли мы
                          в пути неровном
и двадцать миллионов на войне,
и миллионы —
                        на войне с народом.
Забыть об этом,
                          память отрубив?
Но где топор, что память враз отрубит?
Никто, как русские,
                                так не спасал других,
никто, как русские, —
                                   так сам себя не губит.
Но наш корабль плывет.
                                       Когда мелка вода,
мы посуху вперед Россию тащим.
Что сволочей хватает,
                                   не беда.
Нет совести —
                        вот это очень тяжко.
И жалко то, что нет еще тебя
и твоего соперника горлана.
Я вам, двоим, конечно, не судья,
но все-таки ушли вы слишком рано.
Когда румяный комсомольский вождь
на нас,
          поэтов,
                      кулаком грохочет
и хочет наши души мять, как воск,
и вылепить свое подобье хочет,
его слова, Есенин, не страшны,
но тяжко быть от этого веселым,
и мне не хочется,
                           поверь,
                                      задрав штаны,
бежать вослед за этим комсомолом.
Порою горько мне, и больно это все,
и силы нет сопротивляться вздору,
и втягивает смерть под колесо,
как шарф втянул когда-то Айседору.
Но – надо жить.
                           Ни водка,
                                          ни петля,
ни женщины —
                         все это не спасенье.
Спасенье ты,
                     российская земля,
спасенье —
                  твоя искренность, Есенин.
И русская поэзия идет
вперед сквозь подозренья и нападки
и хваткою есенинской кладет
Европу,
            как Поддубный,
                                      на лопатки.
 

1965

Написано и прочитано в Колонном зале на юбилейном вечере, посвященном 70-летию со дня рождения Есенина, когда в президиуме я увидел многих писателей, травивших Есенина при жизни. В президиуме мне не аплодировал никто, за исключением грузинского критика Бесо Жгенти. Прямая трансляция была прервана «по техническим причинам» после строк о «румяном комсомольском вожде». Имелся в виду первый секретарь ЦК ВЛКСМ С. Павлов. На следующий день стихотворение уже продавалось на Кузнецком Мосту в машинописи за трешку. Впервые напечатано в 1989 году в книге «Граждане, послушайте меня…»

Георгию Семенову

 
В ста верстах от столицы всех надежд,
от гостиниц «Украина», «Будапешт»,
от кафе молодежных,
от дружинников надежных,
от посольских лимузинов,
от валютных магазинов,
от ужасно серьезных министерств,
от ужасно несерьезных,
                                      но ужасно милых стерв,
от закрытых просмотров,
от вечеркиных кроссвордов,
от вытья: «Судью на мыло!»,
от конгрессов ради мира,
от гастролей «Айс-ревю»
тихо-тихо, как в раю.
Там река Угра течет,
себе блинчики печет,
там всему на свете свой особый счет.
 
 
В ста верстах от столицы всех надежд
есть село без женихов и невест —
три избушки-развалюхи,
в трех избушках три старухи
да один старик: брехун-самохвал,
как на всех троих один самовар.
 
 
Три старухи – рыбари и косари
говорят ему: «Смотри, не помри…
Мы и сено тебе будем косить,
мы и воду тебе будем носить,
только ты уж, старый черт, нам бреши,
да красиво ты бреши – от души».
 
 
Говорит старик: «Свое отбрехал».
Говорит старик: «Свое отпахал.
Взяли всех детей война и Москва,
и на крышу забирается трава,
и смущенье стало в мыслях у меня,
и какая уж тут, бабоньки, брехня».
И, уставившись очами в потолок,
он лежит – не как брехун, как пророк,
и вот-вот на клин торчащей бороды
рухнет крыша, тяжела от лебеды.
 
 
Три старухи не привыкли жить в тоске.
Три старухи косы правят на бруске.
Три старухи косят яростно в леске.
Тяжелеет сарафан от росы,
а душа – она легчает от косы.
 
 
Рыбачок из столицы всех надежд
совершает на природу свой наезд,
«Что за прелесть
                           наша русская косьба…» —
он вздыхает, утирая пот со лба.
 
 
«Ну а где, бабуси, ваш старуший царь?»
«А наш царь теперь, касатик, не косарь.
Он глаза свои от нас отрешил.
Лег на лавку. Помирать порешил.
Только думаю, касатик, вот про что:
помирала я однажды, да прошло…»
 
 
Свищут косы, подсекая без труда
за одной волной травы еще волну.
«Ну а где ж ты помирала и когда?»
«У плену, касатик милый, у плену».
 
 
И во взмахах то ли радость, то ли боль,
ну, а, может быть, и то и то, вдвоем.
«А в каком плену, бабусь,
                                        в германском, что ль?»
«У своем, касатик милый, у своем…»
 
 
Рыбачок застыл, репьи стряхнул с колен:
«Да каким своим, бабусь, бывает плен?»
«Может, слово и не то, касатик мой,
но сослали нас в пески усей семьей.
В кулаках мы не ходили никогда,
так что пленом показалась та беда…»
 
 
Рыбачок из столицы всех надежд
вдруг попятился – неловко, как-то вбок.
«Ну, надеюсь,
                      что поправится ваш дед…»,
а вослед ему спокойно: «Дай-то бог».
И растерянно завел свой «москвичок»
из столицы всех надежд рыбачок.
Лучше душу по асфальту покатать,
лучше рыбу в магазинах покупать,
лучше жить да поживать среди невежд,
не осмысливших всю цену тех надежд.
 
 
И летели мимо, боже их спаси! —
самолеты, что родились на Руси,
и брезгливо поджимали шасси
над травой зацвелых крыш на небеси…
 

1965

18 раз снималось цензурой в разных журналах и книгах. Вошло во всесоюзный «черный список» цензуры. Впервые напечатано в журнале «Знамя» № 4 в 1987 году.