Текст книги "Собрание сочинений. Том 5"

Л. Шинкареву

 
Могила де Лонга
                с вершины глядит на гранитную серую Лену.
Простора —
                   навалом,
                                 свободы, как тундры, – немерено,
и надвое
              ветер
                       ломает в зубах сигарету,
и сбитая шапка
                         по воздуху скачет в Америку.
Здесь ветер гудит
                             наподобие гордого строгого гимна.
На кончике месяца,
                                как на якутском ноже,
                                                                    розовато
лежат облака,
                      будто нельмовая строганина,
с янтарными желтыми жилами жира заката.
Здесь выбьет слезу,
                               и она через час, не опомнившись,
целехонькой с неба скользнет
                             на подставленный пальчик японочки.
Здесь только вздохнешь,
                                    и расправится парус залатанный,
наполнившись вздохом твоим, —
                                                      аж у Новой Зеландии!
Здесь плюнешь —
                    залепит глаза хоть на время в Испании
                                                                             цензору,
а может, другому —
                                как братец, похожему – церберу.
Здесь, дым выдувая,
                                 в двустволку тихонько подышишь,
и юбки, как бомбы,
                               мятежно взорвутся в Париже!
А руку поднимешь —
                                  она над вселенной простерта…
Простор-то,
                   простор-то!
Торчит над землею,
                                от кухонных дрязг обезумевшей,
над гамом всемирной толкучки,
                                               всемирного лживого торга
бревно корабельное,
                                 будто бы перст,
                                                          указующий,
что смысл человеческой жизни
                                            в прорыве к простору —
                                                                           и только!
Дежнев и Хабаров,
                               Амундсен и Нансен,
                                                               вы пробовали
уйти от всего,
                       что оскоминно,
                                               тинно,
                                                          пристойно.
Не знали правительства ваши,
                                    что были вы все верноподданные
особого толка —
                          вы верными были простору.
С простором, как с равным,
                               вы спорили крупным возвышенным
                                                                             спором,
оставив уютные норы
                                   бельмастым кротам-червеедам.
Лишь тот, кто себя ощущает соперником равным
                                                                     с простором,
себя ощущает на этой земле
                                             человеком.
Мельчает душа от врагов «правоверных» —
                                                              до ужаса мелких.
О, господи,
                  их побеждать —
                                            это даже противно!
Для «неправоверных»
                                    простор —
                                                    это вечная Мекка.
С ним драться не стыдно.
                                 Он сильный и честный противник.
Обижены богом скопцы,
                                        что дрожат за престолы,
за кресла, портфели…
                                   Ну как им не тошно от скуки!
Для них никогда не бывало
                                             и нету простора.
Они бы его у других отобрали, —
                                                      да коротки руки!
Диктатор в огромном дворце,
                               словно в клетке, затюканно мечется,
а узник сидит в одиночке,
                                          и мир у него на ладони.
Под робой тюремной
                                  в груди его —
                                                        все человечество,
под стрижкой-нулевкой —
                                        простор, утаенный при шмоне.
Убить человека, конечно, возможно…
                                                            Делов-то!
Простор не убьешь.
                                Для тюремщиков это прискорбно.
Простор, присягаю тебе!
                                        Над могилой де Лонга,
припав на колено,
                             целую гудящее знамя простора.
 

Август 1967, борт «Микешкина»

В. Н о в о к ш е н о в у

 
Мы – карликовые березы.
Мы крепко сидим, как занозы
у вас под ногтями, морозы.
 
 
И вечномерзлотное ханство
идет на различные хамства,
чтоб нас попригнуть еще ниже.
Вам странно, каштаны в Париже?
 
 
Вам больно, надменные пальмы,
как вроде бы низко мы пали?
Вам грустно, блюстители моды,
какие мы все квазимоды?
 
 
В тепле вам приятна, однако,
гражданская наша отвага,
и шлете вы скорбно и важно
поддержку моральную вашу.
 
 
Вы мыслите, наши коллеги,
что мы не деревья – калеки,
но зелень, пускай некрасива,
среди мерзлоты – прогрессивна.
 
 
Спасибочки. Как-нибудь сами
мы выстоим под небесами,
когда нас корежит по-зверски, —
без вашей моральной поддержки.
 
 
Конечно, вы нас повольнее,
зато мы корнями сильнее.
Конечно же, мы не в Париже,
но в тундре нас ценят повыше.
 
 
Мы, карликовые березы.
Мы хитро придумали позы,
но все это только притворство.
Прижатость есть вид непокорства.
 
 
Мы верим, сгибаясь увечно,
что вечномерзлотность – не вечна,
что эту паскудину стронет,
и вырвем мы право на стройность.
 
 
Но если изменится климат,
то вдруг наши ветви не примут
иных очертаний – свободных?
Ведь мы же привыкли – в уродах.
 
 
И это нас мучит и мучит,
а холод нас крючит и крючит.
Но крепко сидим, как занозы,
мы – карликовые березы.
 

Август 1967, борт «Микешкина»

Метафорический монолог русской интеллигенции впервые напечатан в 1970 году в иркутской газете «Советская молодежь» под стратегическим названием «В Якутии», затем в 1971-м в иркутской книге «Я сибирской породы». Главный редактор получил выговор от руководства Главлита. Напечатано снова лишь в 1987 году в журнале «Знамя». Посвящено директору сверхсекретного сибирского комплекса В. Новокшенову, прототипу одного из героев романа «Не умирай прежде смерти».

 
Алмазницы
толкутся в мирненском продмаге – пиво выкинули!
Нет разницы,
копать картошку иль брильянты – попривыкнули!
Но уважают глубоко
мужья холодное пивко,
а здесь найти алмазы более легко.
Выхапывает
алмазы техника лишь сверху, воя бешено.
Выкапывают
их пальцы женские потом из грязи бережно.
Идешь с работы, матерясь,
а под ногами снова грязь,
и грязь есть грязь, как ты ее ни разалмазь.
Запрятывают
алмазы те в мешок дерюжный для хранения
с заплатами —
ну как в деревне под картошку, лишь поменее.
А ты – ты баба, – не алмаз,
и не удастся ни на час,
пускай в мешке, но отлежаться хоть бы раз!
Кузьминична,
ты после крика в магазине живодерского,
в косыночке,
связав узлом ее,
несешь пять «жигулевского».
Тебе уже за сорок пять.
Не поворотишь юность вспять,
а слова ласкового хочется опять.
Под лозунгом
«Даешь алмазы!» с разлохматившимся краешком
поблескивает
твое колечко на руке стекляшкой крашеной.
Но муж, когда его дарил,
такое что-то говорил,
что на руке твоей алмаз – казалось – был.
В Нахаловку
по доскам ящичным идешь, дрожа, – как будто бы
на каторгу,
где будет ругань, кулачищем буйным буханье.
А после – в супе пересол,
белье стираешь, драишь пол,
а муж, надувшись пивом, слушает футбол.
Задремывает
обмякший муж, а тебе жалко жестковорсую,
затрепанную
его башку дурную, пыльную, шоферскую.
Нет, нет, – он добрый, не такой,
и гладишь ты его с тоской,
как будто вновь алмазы трогаешь рукой.
Последнюю
свою любовь целуешь в лоб – так бесхарактерно!
И светлую
слезу роняешь на пол – бескаратная!
А завтра в цехе пот польет.
Что ж – бескаратен этот пот.
Его никто себе на кольца не возьмет!
Кузьминична,
взгляни в окно, и ты увидишь в нем, замасленном,
как взмыленно
летят ракеты в небесах – твои алмазинки.
И по стеклу в чужом краю,
не зная про судьбу твою,
твоим алмазом чертит кто-то «Ай лав ю».
Под робою
стучится нежность – ничего, что жизнь не ластится.
О, Родина,
о, моя мама пресвятая, ты – алмазница!
И с грязью всяческой в бою
я устою.
Я постою
за мою Родину – Кузьминичну мою.
 

Август 1967, борт «Микешкина»

 
На земле, драгоценной и скудной,
я стою, покорителей внук,
где замерзшие слезы якутов
превратились в алмазы от мук.
 
 
Не добытчиком, не атаманом
я спустился к Олёкме-реке,
голубую пушнину туманов
тяжко взвешивая на руке.
 
 
Я меняла особый. Убытку
рад, как золото – копачу.
На улыбку меняю улыбку
и за губы – губами плачу.
 
 
Никого ясаком не опутав,
я острогов не строю. Я сам
на продрогшую землю якутов
возлагаю любовь как ясак.
 
 
Я люблю, как старух наших русских,
луноликих якутских старух,
где лишь краешком в прорезях узких
брезжит сдержанной мудрости дух.
 
 
Я люблю чистоту и печальность
чуть расплющенных лиц якутят,
будто к окнам носами прижались
и на елку чужую глядят.
 
 
Но сквозь розовый чад иван-чая,
сквозь дурманящий медом покос,
сокрушенно крестами качая,
наплывает старинный погост.
 
 
Там лежат пауки этих вотчин —
целовальники, тати, купцы
и счастливые, может, а в общем,
разнесчастные люди – скопцы.
 
 
Те могилы кругом что наросты,
и мне стыдно, как будто я тать:
«Здесь покоится прах инородца», —
над могилой якута читать.
 
 
Тот якут жил, наверно, не бедно, —
подфартило. Есть даже плита.
Ну а сколькие мерли бесследно
от державной культуры кнута!
 
 
Инородцы?! Но разве рожали
по-иному якутов на свет?
По-иному якуты рыдали?
Слезы их – инородный предмет?
 
 
Жили, правда, безводочно, дико,
без стреляющей палки, креста,
ну а все-таки добро и тихо,
а культура и есть доброта.
 
 
Люди – вот что алмазная россыпь.
Инородец – лишь тот человек,
кто посмел процедить: «Инородец!»,
или бросил глумливо: «Чучмек!»
 
 
И без всяческих клятв громогласных
говорю я, не любящий слов:
пусть здесь даже не будет алмазов,
но лишь только бы не было слез.
 

Август 1967, борт «Микешкина»

 
Мой почерк не каллиграфичен.
За красотою не следя,
как будто бы от зуботычин,
кренясь,
             шатаются слова.
 
 
Но ты, потомок, мой текстолог,
идя за прошлым по пятам,
учти условия тех штормов,
в какие предок попадал.
 
 
Он шел на карбасе драчливом,
кичливом несколько,
но ты
        увидь за почерком качливым
не только автора черты.
 
 
Ведь предок твой писал при качке,
не слишком шквалами согрет,
привычно,
                 будто бы при пачке
его обычных сигарет.
 
 
Конечно, вдаль мы перли бодро,
но трудно выписать строку,
когда тебе о переборку
с размаху бухает башку.
 
 
Пойми всей шкурой и костями,
как это тяжко воспевать,
когда от виденного тянет,
не воспевать, а лишь блевать.
 
 
Когда моторы заверть душит
и целит в лоб накат волны,
то кляксы лучше завитушек.
Они черны – зато верны.
 
 
Тут —
         пальцы попросту немели.
Тут —
         зыбь замучила хитро.
Тут —
         от какой-то подлой мели
неверно дернулось перо.
 
 
Но если мысль сквозь всю корявость,
сквозь неуклюжести тиски
пробилась, как по Лене карбас
пробился все же до Тикси, —
 
 
потомок, стиль ругать помедли,
жестоко предка не суди
и даже в почерке поэта
разгадку времени найди.
 

Август 1967, борт «Микешкина»

П. Д е м и д о в у

 
Ау, лебеденок, отставший от стаи!
Тебя понимаю – мы оба отстали.
Конечно, божествен твой нежный изгиб,
а крылья твои белоснежностью броски,
но что же поделать – они недоростки,
и ты, лебеденок, для неба погиб.
 
 
Зато на земле тебя все заласкали —
тебя заиграли, тебя затаскали.
Да, есть недостатки по части мучной,
да, есть неполадки по части морали,
но в нашем поселке – учесть не пора ли? —
имеется лебедь, и, кстати, ручной.
 
 
Стремясь захватить в свою собственность небо,
пурга провода разрывала, как нервы.
По воздуху прыгали бочки, столбы,
и даже сорвавшийся ящик для писем
летел, кувыркаясь, к безадресным высям, —
лишь крылья твои еще были слабы.
 
 
Никто и не знал среди снежного свиста,
среди оголтелого пьянства и свинства,
что ночью, когда над поселком ни зги,
в квартире, пропахшей селедкой и дустом,
под тумбочкой с чьим-то фарфоровым бюстом
растут твои крылья с мучительным хрустом,
сшибая хозяйские сапоги.
 
 
Да, крылья твои становились другими, —
они уже были тугими-тугими,
и ты от сознания силы шалел,
и если бы ты захотел – вползамаха,
как айсберг, разнес бы квартиру завмага,
а ты ненавидел его, но жалел.
 
 
И только однажды, восстав против правил,
ты крылья свои белопенно расправил,
как будто раскрылся черемухи куст,
и ахнул хозяин – но не от восторга,
а от возмущенья, что – гордость райторга —
раскокался крыльями сшибленный бюст.
 
 
Хозяин смекнул, что теперь ты опасен.
В курятник тебя? Но ты слишком прекрасен
для общества кур, и народ не поймет.
Зажарить тебя? Но ты слишком известен.
Оставить в квартире? Ты в ней неуместен.
Сегодня – фарфор, ну а завтра – комод.
 
 
Завмагу помог его друг умудренный,
пьянчужка-редактор газетки районной:
«Послушай, ты выпусти лебедя, а?
А мы это дело обставим красиво,
как нашей советской гуманности символ.
Так либо свобода, а либо – беда».
 
 
И сотни людей собрались на откосе.
Скрывая усмешку – как дар на подносе,
тебя, обалдевшего, вынес завмаг.
Все лезли поближе, и все норовили
пощупать твой клюв и подергать за крылья
под щелканье вспышек и ярость собак.
 
 
На землю завмагом картинно поставлен,
стоял ты недвижимый, – хрупко хрустален,
как белая ваза на грязной земле,
а люди все лезли, все лезли, все лезли,
и сальные пальцы сюсюкавшей лести
обмуслили перья на каждом крыле.
 
 
Защупан, затыркан, ты ежился в страхе,
ты из белоснежного делался сер,
и, пятясь невольно, вконец испугался,
когда деловито свой красненький галстук,
тебя придушив, привязал пионер.
 
 
Уже, пожимая плечами, корили:
«Что ж ты не взлетаешь, – не выросли крылья?
А может, заносишься? Ишь ты каков!»
А тот пионер подпустил для азарту:
«Ты слабый? А мы проходили про Спарту, —
Был в Спарте закон – добивать слабаков».
 
 
И вдруг – круглолицая, словно ватрушка,
на помощь к тебе подкатилась старушка,
вострушка, а лет ей, наверно, под сто,
и, крылья прикрыв, закричала распевно:
«Разбегу ему не даете, разбегу!
Вы люди, товарищи, или вы кто?»
 
 
И всем показав свой задиристый норов,
в момент раскидала зевак, репортеров,
толпу оттеснила, чтоб чище дышал,
сказала: «Сынок, улетай поскорее!» —
и взлетной дорожкой, расчищенной ею,
ты вдруг побежал – и бежал, и бежал…
 
 
Бежал от завмага, от яростной давки,
от лая какой-то задрипанной шавки,
и взмыл в небеса – в свой отеческий край,
лишь слышалось снизу из гор и урочищ:
«Счастливо, сынок… Улетай, куда хочешь,
но только подальше, сынок, улетай…»
 

29 октября 1967, Гульрипш

Напечатано в иркутской книге «Я сибирской породы» (1971), затем только в трехтомнике 1987 года.

 
Я голубой на звероферме серой,
но, цветом обреченный на убой,
за непрогрызной проволочной сеткой
не утешаюсь тем, что голубой.
 
 
И я бросаюсь в линьку. Я лютую,
себя сдирая яростно с себя,
но голубое, брызжа и ликуя,
сквозь шкуру прет, предательски слепя.
 
 
И вою я, ознобно, тонко вою
трубой косматой Страшного суда,
прося у звезд или навеки волю,
или хотя бы линьку навсегда;
 
 
Заезжий мистер на магнитофоне
запечатлел мой вой. Какой простак!
Он просто сам не выл, а мог бы тоже
завыть, сюда попав, – еще не так.
 
 
И падаю я на пол, подыхаю,
а все никак подохнуть не могу.
Гляжу с тоской на мой родной Дахау
и знаю – никогда не убегу.
 
 
Однажды, тухлой рыбой пообедав,
увидел я, что дверь не на крючке,
и прыгнул в бездну звездную побега
с бездумностью, обычной в новичке.
 
 
Вокруг безлюдье высилось сугробно,
а я скакал, отчаянный, чумной,
и в легких танцевала твист свобода,
со звездами глотаемая мной.
 
 
В глаза летели лунные караты.
Я понял, взяв луну в поводыри,
что небо не разбито на квадраты,
как мне казалось в клетке изнутри.
 
 
Я кувыркался. Я точил балясы
с деревьями. Я был самим собой.
И снег, переливаясь, не боялся
того, что он такой же голубой.
 
 
Но я устал. Меня шатали вьюги.
Я вытащить не мог увязших лап,
и не было ни друга, ни подруги.
Дитя неволи – для свободы слаб.
 
 
Кто в клетке зачат – тот по клетке плачет,
и с ужасом я понял, что люблю
ту клетку, где меня за сетку прячут,
и звероферму – родину мою.
 
 
И я вернулся, жалкий и побитый,
но только оказался в клетке вновь,
как виноватость сделалась обидой
и превратилась в ненависть любовь.
 
 
На звероферме, правда, перемены.
Душили раньше попросту в мешках.
Теперь нас убивают современно —
электротоком. Чисто как-никак.
 
 
Гляжу я на девчонку-звероводку.
По мне скользит ласкательно рука,
и чешут пальцы мой загривок кротко,
но в ангельских глазах ее – тоска.
 
 
Она меня спасет от всех болезней
и помереть мне с голоду не даст,
но знаю, что меня в мой срок железный,
как это ей положено, – предаст.
 
 
Она воткнет, пролив из глаз водицу,
мне провод в рот, обманчиво шепча…
Гуманны будьте к служащим! Введите
на звероферме должность палача!
 
 
Хотел бы я наивным быть, как предок,
но я рожден в неволе. Я не тот.
Кто меня кормит – тем я буду предан.
Кто меня гладит – тот меня убьет.
 

30–31 октября 1967, Гульрипш

Это стихотворение было написано по ленским впечатлениям. До 1989 года я вынужден был его печатать как «Монолог голубого песца на аляскинской звероферме».

 
На берегах дремучих ленских
во власти глаз певучих женских,
от приключений деревенских
подприустав в конце концов,
амура баловень везучий,
я изучил на всякий случай
терминологию скопцов.
Когда от вашего хозяйства
отхватят вам лишь только что-то,
то это, как ни убивайся,
всего лишь малая печать.
Засим имеется большая,
когда, ничем вам не мешая,
и плоть, и душу воскрешая,
в штанах простор и благодать.
 
 
Итак, начну свою балладку.
Скажу вначале, для порядку,
что жил один лентяй – Самсон.
В мышленье – общая отсталость,
в работе – полная усталость,
но кое-что в штанах болталось,
и этим был доволен он.
Диапазон его был мощен.
Любил он средних, толстых, тощих.
Любил в хлевах, канавах, рощах,
в соломе, сене, тракторах.
Срывался сев, срывалась дойка.
Рыдала Лизка, выла Зойка,
а наш Самсон бессонный бойко
работал, словно маслобойка,
на спиртоводочных парах.
 
 
Но рядом с нищим тем колхозом
сверхисторическим курьезом
трудились впрок трудом тверезым
единоличники-скопцы.
Сплошные старческие рожи,
они нуждались не в одеже,
а в перспективной молодежи,
из коей вырастут надежи —
за дело правое борцы.
И пропищал скопец верховный:
«Забудь, Самсон, свой мир греховный,
наш мир безгрешный возлюбя.
Я эту штучку враз оттяпну,
и столько времени внезапно
свободным станет у тебя.
Дадим тебе, мой друг болезный,
избу под крышею железной,
коня, коров, курей, крольчих
и тыщу новыми – довольно?
Лишь эту малость я безбольно
стерильным ножичком чик-чик!»
 
 
Самсон ума еще не пропил.
Был у него знакомый опер,
и, как советский человек,
Самсон к нему: «Товарищ орган,
я сектой вражеской издерган,
разоблачить их надо всех!»
 
 
Встал опер, свой наган сжимая:
«Что доказать скопцы желают?
Что плох устройством белый свет?
А может, – мысль пришла тревожно, —
что жить без органов возможно?»
И был суров его ответ:
«У нас, в стране Советской, нет!»
 
 
В избе, укрытой темным бором,
скопцы, сойдясь на тайный форум,
колоратурно пели хором,
когда для блага всей страны
Самсон – доносчик простодушный —
при чьей-то помощи радушной
сымал торжественно штаны.
 
 
И повели Самсона нежно
под хор, поющий безмятежно,
туда, где в ладане густом
стоял нестрашный скромный стульчик,
простым-простой, без всяких штучек,
и без сидения притом
(оставим это на потом).
 
 
И появился старикашка,
усохший, будто бы какашка,
Самсону выдав полстакашка,
он прогнусил: «Мужайсь, родной!»,
поставил на под брус точильный
и ну точить свой нож стерильный
с такой улыбочкой умильной,
как будто детский врач зубной.
 
 
Самсон решил, момент почуя:
«Когда шагнет ко мне, вскочу я
и завоплю что было сил!» —
но кто-то, вкрадчивей китайца,
открыв подполье, с криком: «Кайся!»
вдруг отхватил ему и что-то,
и вообще все отхватил.
И наш Самсон, как полусонный,
рукой нащупал, потрясенный,
там, где когда-то было то,
чем он, как орденом, гордился,
и чем так творчески трудился,
сплошное ровное ничто.
И возопил Самсон ужасно,
но было все теперь напрасно.
На нем лежала безучастно
печать большая – знак судьбы,
и по плечу его похлопал
разоблачивший секту опер:
«Без жертв, товарищ, нет борьбы».
 
 
Так справедливость, как Далила,
Самсону нечто удалила.
Балладка вас не утомила?
Чтоб эти строки, как намек,
здесь никого не оскорбили,
скажите – вас не оскопили?
А может, вам и невдомек?
 

1–3 ноября 1967, Гульрипш

Политический памфлет под видом озорной шуточки о скопцах не мог пробиться сквозь цензуру до 1988 года. Очень нравился Корнею Чуковскому.

 
Свет умер в зале… Но пока играла
на сцене в главной роли темнота,
во мне была неслышимость хорала
по жилам леденящим разлита.
 
 
Я знал, что там, готовая к прологу
и видимая разве только богу,
как тоненький оттенок темноты,
стоишь живая, тоненькая ты.
 
 
Мне не дал бог свой взгляд всевышний, божий,
но рос хорал внутри, как божий глас,
и не глазами я смотрел, а кожей,
как тысячами слитых вместе глаз.
 
 
И в темноте, в прерывистых струеньях
дыханий чьих-то, в призрачных строеньях
теней бесплотных, чуть ли не крича,
определил я с яростным загадом
ту точку, где над раем и над адом
стояла незажженная свеча.
 
 
И ты зажглась, и свет воскрес, и хаос
чужих теней отпрянул от меня,
лишь золотая челка колыхалась,
как сбитый ветром язычок огня…
 

24–27 октября 1967, Гульрипш