Текст книги "Собрание сочинений. Том 6"

 
Любимая,
               испуг в глазах твоих.
Что сделать,
                   чтоб от страха излечилась?
Но я не знаю,
                     кто из нас двоих
растерян больше
                           тем, что так случилось…
И не терявшийся
                            среди убийц,
                                                хамья,
постылой славы
                          или ресторанства,
перед твоей растерянностью
                                              я
сам растерялся.
Мне жестко отвечая,
                                 как вралю,
ты защищаешь
                        красоту и юность,
но все-таки звучит:
                               «Я вас люблю», —
когда ты говоришь:
                              «Я не люблю вас».
Любовь растет на свалках,
                                          в лопухах
застенчивым беспомощным растеньицем.
В ней так же,
                     словно в истинных стихах, —
растерянность.
Самоуверенность
                            есть признак фальши чувств.
Я растерялся до изнеможенья,
и я как будто заново учусь
и говорить,
                 и совершать движенья.
Все кажется тебе,
                            что в дверь стучатся.
Дай губы нареченные твои,
в отчаянье нечаянного счастья
растерянность
                       навеки
                                   раствори…
 

Гагра, октябрь 1972

 
Закон непонимания един
в России,
              на Таити
                             и в Японии…
Я вас любил,
                    я так с ума сходил,
а вы не поняли.
Над вами любопытство верх взяло.
Ну что ж,
               вы это удовлетворили
и отвернулись после от всего,
что мне дало невидимые крылья.
«Любимая! Меня вы не любили…»
Есенин, —
                та же самая беда,
и стало небылью
                           все то, что было былью,
а может, было небылью всегда.
А вы?
        А ты?
                Что чувствовала ты?
А может быть, не чувствовала даже,
и роль сыграл
                       простой закон продажи
за воображенные цветы?
Но я надеюсь…
                        Робко, но надеюсь,
что ты была со мной так жестока
лишь потому,
                      что внутреннее детство
внушило относиться свысока.
Надеюсь,
               что когда б тебе сейчас
я кинул слово,
                       беззащитно-подлое,
ты бы сказала:
                       «Я любила вас,
а вы не поняли».
 

Гагра, октябрь 1972

 
И все, что море ни играет,
когда над пальмами ни зги,
что ни нахрустывает гравий, —
твои шаги, твои шаги.
 
 
Ты там на севере проклятом,
тебя укравшем у меня,
и кеды выцветшие сняты
у лжекаминного огня.
 
 
И по дороге, без дороги
ко мне идут, как в забытьи,
такие маленькие ноги,
такие – Боже мой! – мои.
 
 
Как сквозь репьи, идут сквозь беды,
блестя белками на боках,
твои в колючках горных кеды,
в разводах соли на мысках.
 
 
Я вижу крошечные копья
концов шнурочных жестяных
и на шнурках – седые хлопья
носков абхазских шерстяных.
 
 
Твои шаги мне предрешают,
что мне себя не побороть.
Тебя их шорох воскрешает,
и шорох обретает плоть.
 
 
Жизнь без тебя не опустела.
Со мной, – горячечно дыша,
шагами слепленное тело,
шагами спетая душа.
 
 
И шепчут в мраке кинозала,
где на экране – сапоги, —
все то, что ты мне не сказала,
твои шаги, твои шаги.
 

Гагра,

октябрь 1972

 
О, только бы не привыкнуть
к Господнему чуду глаз
и в тысячный раз приникнуть
к губам, словно в первый раз!
 
 
Привычка со скукой на морде,
со спичкою в дуплах зубов,
как пресное море – не море,
привычка – уже не любовь.
 
 
Пусть лучше не вместе, а порознь,
но только не задави,
привычки товарный поезд,
живого ребенка любви!
 

Гагра, октябрь 1972

 
Женщина всегда чуть-чуть, как море.
Море в чем-то женщина чуть-чуть.
Ходят волны где-нибудь в каморке,
спрятанные в худенькую грудь.
 
 
Это волны чувств или предчувствий.
Будто бы над бездной роковой,
завитки причесочки причудной
чайками кричат над головой.
 
 
Женщина от пошлых пятен жирных
штормом очищается сама,
и под кожей в беззащитных жилках
закипают с грохотом шторма.
 
 
Там, на дне у памяти, сокрыты
столькие обломки – хоть кричи,
а надежды – радужные рыбы —
снова попадают на крючки.
 
 
Женщина, как море, так взывает,
но мужчины, словно корабли,
только сверху душу задевают —
глубиной они пренебрегли.
 
 
Женщина, как море, небо молит,
если штиль, послать хоть что-нибудь.
Женщина – особенное море,
то, что в море может утонуть.
 

Гагра, октябрь 1972

 
Забвенье ты зовешь
                                отчаянно на помощь,
но море заревет
                         с картины на стене.
Картину можно снять,
                                    и все-таки ты вспомнишь,
лишь море вспомнишь ты, —
                                               ты вспомнишь обо мне.
В диспансере твоем
                                рукав закатан чей-то,
но, поднимая шприц,
                                  ты вздрогнешь: на руке
в веснушки якорь врыт,
                                      и вдруг сетей ячейки
в глазах возникнут вновь,
                                         и пена на песке.
С работы ты придешь.
                                   Ты включишь телевизор.
Покажут, скажем, Кипр.
                                       Красивая страна,
но вдруг, разбив экран,
                                     тебе в колени – с визгом
собакою из Гагр —
                              эгейская волна.
И даже стирки плеск,
                                  и пена лимонада
напомнят вновь прибой.
                                       Шепча: «Исчезни! Сгинь!» —
ты примешься глотать
                                    таблетки люминала,
но даже привкус их
                                покажется морским.
Союз наш закреплен,
                                  как в тайном договоре,
чернилами тех волн,
                                 и мы не врозь живем.
Пока есть в мире мы,
                                  пока есть в мире море,
пока есть море в нас, —
                                      мы навсегда вдвоем.
 

Гагра, октябрь 1972

 
Несколько нежных дней:
вздрагиванье камней
от прикасанья ступней,
пробующих прибой,
и на пушке щеки,
и на реке руки —
родинок островки,
пахнущие тобой.
 
 
Ночь была только одна:
билась о дамбу волна,
штора хотела с окна
прыгнуть в ревущую глубь.
Шторм берега разгромил
и пополам разломил
звездный огромный мир
пахнущих штормом губ.
 
 
Так вот горят на кострах —
спутаны страсть и страх.
Вечно – победа и крах,
словно сестра и брат.
Руки на мне сцепя,
больно зубами скрипя,
ты испугалась себя —
значит, я сам виноват.
 
 
Лишний – второй стакан.
Вскрикивает баклан.
Стонет подъемный кран,
мрачно таская песок.
Слева подушка пуста,
лишь на пустыне холста —
впившийся неспроста,
тоненький твой волосок.
 
 
Есть очень странный детдом:
плачут, как дети, в нем,
плачут и ночью и днем
дни и минуты любви.
Там, становясь все грустней,
бродят среди теней
несколько нежных дней:
дети твои и мои.
 

Гагра, октябрь 1972

 
Жизнь, ты бьешь меня под вздох,
а не уложить.
До восьмидесяти трех
собираюсь жить.
 
 
Через сорок три годка —
потерпи, казак! —
вряд ли станет жизнь сладка,
но кисла не так.
 
 
Будет сорок семь тебе,
мой наследник Петр,
ну а батька в седине
все же будет бодр.
 
 
Будет он врагов бесить,
будет пить до дна
и на девочек косить
глазом скакуна.
 
 
Будет много кой-чего
через столько лет.
Результатец – кто кого —
будет не секрет.
 
 
Встретят улицы и рю
общую зарю.
Я в Мытищах закурю,
в Чили докурю.
 
 
Телевизор понесут
под колокола
на всемирный Страшный суд
за его дела.
 
 
Уничтожат люди рак,
бомбу, телефон.
Правда, выживет дурак,
но не так силен.
 
 
Зажужжат шкивы, ремни.
Полный оборот —
и машина времени
Пушкина вернет.
 

1972

 
Бессердечность к себе —
                                        это тоже увечность.
Не пора ли тебе отдохнуть?
Прояви наконец сам к себе человечность —
сам с собою побудь.
Успокойся.
                 В хорошие книжки заройся.
Не стремись никому ничего доказать.
А того, что тебя позабудут, не бойся.
Все немедля сказать —
                                     как себя наказать.
Успокойся на том,
                             чтобы мудрая тень Карадага,
пережившая столькие времена,
твои долгие ночи с тобой коротала
и Волошина мягкую тень привела.
Если рваться куда-то всю жизнь,
                                                 можно стать полоумным.
Ты позволь тишине
                             провести не спеша по твоим волосам.
Пусть предстанут в простом освещении лунном
революции,
                  войны,
                             искусство,
                                             ты сам.
И прекрасна усталость, похожая на умиранье, —
потому что от подлинной смерти она далека,
и прекрасно пустое бумагомаранье —
потому что еще не застыла навеки рука.
Горе тоже прекрасно,
                                  когда не последнее горе,
и прекрасно, что ты
                                не для пошлого счастья рожден,
и прекрасно какое-то полусоленое море,
разбавленное дождем…
Есть в желаньях опасность
                                            смертельного пережеланья.
Хорошо ничего не желать,
                                     хоть на время спешить отложив.
И тоска хороша —
                             это все-таки переживанье.
Одиночество – чудо.
                                 Оно означает – ты жив.
 

Коктебель, 1972

 
Предел на белом свете есть всему:
любви, терпенью, сердцу, и уму,
и мнимой беспредельности простора.
Тебя напрасно мучает, поэт,
небеспредельность сил твоих и лет:
поверь, в ней никакого нет позора.
 
 
А то, что ухмыляется подлец:
мол, вот он исписался наконец, —
пусть это будет от тебя отдельно.
Ты на пределе, а не оскудел.
Есть у любого гения предел —
лишь подлость человечья беспредельна.
 

1972

 
Уже тебя, как старца, под микитки
подхватывает нежно чья-то лесть,
уже давно смешны твои попытки
казаться величавей, чем ты есть.
 
 
И ты глядишь до отвращенья кротко,
сам утверждая собственную смерть,
как с дрожью диссертантка-идиотка
тебе сует свой опус – просмотреть.
 
 
И руки обессиленно повисли.
Сломала зубы молодость, и вот —
рассудочность сомнительные мысли
пластмассовою челюстью жует.
 
 
Какой же толк тогда в литературе
и в жизни обеззубевшей такой,
когда не бури ищешь ты, а тюри,
хотя, конечно, в тюре есть покой?..
 

1972

 
И та, которую любил,
                                  измучена тобой
и смотрит в страхе на тебя,
                                           как будто на врага,
когда в репьях ночных безумств
                                                    приходишь ты домой,
дом оскверняя,
                        где тебе не сделали вреда.
И забивается твой пес
                                    в испуге под кровать,
настолько пахнешь ты бедой
                                               для дома своего.
Не подбегает утром сын
                                       тебя поцеловать —
уже неведения нет
                              в глазенках у него.
Ты так старался отстоять
                                         свободочку свою
от гнета собственной семьи.
                                             Добился наконец.
Тот мещанин убогий,
                                  кто мещанством счел семью,
кто, ставший мужем и отцом,
                                               не муж и не отец.
Мысль о несчастности страшна.
                                                   Приятна между тем.
Подлинка сладенькая —
                                       так оправдывать вину:
«Ах, я несчастный человек,
                                            не понятый никем».
А ты попробовал понять
                                        хотя б свою жену?
Защита грубостью – позор,
                                            когда так беззащитен взор
той, чью единственную жизнь
                                                 посмел ты обокрасть,
а покаяние – уют,
                             где справку запросто дают,
что ты покаялся,
                           ты чист
                                       и можешь снова – в грязь.
Но все же верит сын,
                                 что ты велик и всемогущ,
и синева в его зрачках
                                    до зависти свежа.
Ты головеночку его
                                случайно не расплющь,
когда ты хлопаешь дверьми,
                                             к свободе вновь спеша.
Благослови, Господь, семью —
                                                 творения венец.
На головеночках детей
                                     покоится земля.
Святая троица земли —
                                      Ребенок, Мать, Отец,
и человечество само
                                 не что-нибудь – семья.
Пора кончать весь этот бред,
                                              пока еще презренья нет
к тебе ни в собственной жене,
                                               ни в шелесте сосны,
пока сквозь ветви иногда
                                         в окно еще глядит звезда
без отвращенья на тебя,
                                      а с жалостью сестры.
 

1972

Гале

 
Свидания с тобой теперь в больнице.
Медсестры —
                      как всевидящий конвой.
Лицо твое растерянно бодрится…
Оставьте мою милую живой!
Когда ты остаешься там,
                                       в палате,
в своем казенном байковом халате,
я —
     брошенный тобой ребенок твой.
Я сам тебя себе чужою сделал.
Что натворил я с нервами и с телом
единственной,
                      которую любил?
И вдруг ты говоришь не как чужому:
«Ты кашляешь?
                          Попил бы ты боржому.
Здесь есть в буфете.
                                Я схожу куплю».
Прости за исковерканные годы,
за все мои возвышенные оды
и низость плоти после этих од —
души и тела горестный разброд.
И то, что ты болеешь, разве странно?
Болезнь всегда первоначально – рана,
как эту рану ты ни назови.
К любви счастливой ощущая зависть,
болезни, как гадюки, заползают
в проломы душ,
                         в развалины любви.
Но почему за эти преступленья
ты платишь,
                   ну а я гуляю,
                                        пью?
Пойду к врачам и встану на колени:
«Спасите мне любимую мою!
Вы можете ли знать,
                                товарищ доктор,
зондирующий тайны бытия,
какой она бывает к людям доброй,
а если злой бывает —
                                  это я.
Вы можете ли знать,
                                товарищ доктор,
какой она узнала в жизни ад,
какой она узнала яд и деготь,
а я – ей снова деготь,
                                  снова яд.
Вы можете ли знать,
                                товарищ доктор,
что если есть во мне какой-то свет,
то из ее души
                      его я добыл
и только беспросветность дал в ответ.
В меня свой дух,
                          в меня свое здоровье
она переливала:
                         – Не болей! —
Возьмите до последней капли крови
всю кровь мою
                        и перелейте ей».
Усталый,
              как на поле боя Тушин,
мне доктор говорит
                                с такой тоской:
«Ей ничего не надо…
                                  Только нужен
покой —
             вы понимаете? —
                                         покой!»
Покой?
            Скажите, что это такое?
Как по-латыни формула покоя?
О, почему,
                предчувствиям не вняв,
любимых сами в пропасть мы бросаем,
а после так заботливо спасаем,
когда лишь клочья платья на камнях?
 

1972

Ланни Мак Холти

 
Было то свиданье над прудом
кратким, убивающим надежду.
Было понимание с трудом,
потому что столько было между
полюсами разными земли,
здесь на двух концах одной скамьи.
И мужчина с женщиной молчали,
заслонив две разные семьи,
словно две чужих страны, плечами.
 
 
И она сказала – не всерьез,
вполушутку, полувиновато:
«Только разве кончики волос
помнят, как ты гладил их когда-то».
Отводя сближенье, как беду,
крик внутри смогла переупрямить:
«Завтра к парикмахерше пойду —
вот и срежу даже эту память».
 
 
Ничего мужчина не сказал.
Он поцеловал ей тихо руку
и пошел к тебе, ночной вокзал, —
к пьяному и грязному, но другу.
И расстались вновь на много лет,
но кричала, словно неизбежность,
рана та, больней которой нет, —
вечная друг другу принадлежность.
 

1972

 
Я не играю в демократа,
когда от Родины вдали
всей шкурой чувствую как брата
любого нищего земли.
 
 
Я не играю в гуманиста,
когда у драного плетня
под переборы гармониста
крестьянской песней ранен я.
 
 
Я не играю в либерала,
когда хочу, чтобы сперва
жизнь у людей не отбирала
их небольшие, но права.
 
 
Я не играю в патриота,
когда под волчье улюлю
хриплю в тайге в тисках болота:
«Россия, я тебя люблю».
 
 
Я не играю в гражданина
земного шара, если мне
так жаль тебя, парижский рынок,
с Арбатом старым наравне.
 
 
И ни в кого я не играю,
ни у кого не в кабале,
или в избе, или в вигваме,
на сцене или в кабаке.
 
 
Ни тем, ни этим не в угоду
я каждый день бросаюсь в бой
и умираю за свободу —
свободу быть самим собой.
 

1972

 
Человек
             расползается,
                                   тупея,
если стала
                 сила духа
                                 в нем слаба.
Человек
             погибает,
                           как Помпея,
вызывая
              Везувий
                           на себя.
Жажда власти
                       или пошлая слава
человека закрутила,
                                повела,
но уже бурлит
                       в котле подземном лава,
та,
   которой
                сами люди – повара.
Не жалеет лава
                         храмов,
                                    пьедесталов
и врывается,
                    в звонок не позвонив,
слепки делая с людей,
                                   как их застала,
плоть сжигая,
                      сохраняя позы их.
Что оставит бездуховность?
                                             Слепки лени,
слепки рабства,
                         слепки чванства без стыда,
слепки оргий,
                      деловых совокуплений,
а внутри всех этих слепков —
                                                пустота.
Человеку лестью
                           хочется взбодриться.
В подхалимстве
                          он купается, урча,
нежась,
           будто в бане мраморной
                                                  патриций,
а вулкан
              уже дымит из-за плеча.
Человек сидит,
                       в подпитии пупея.
Он забыл,
               что он давно не человек,
он забыл,
              за что наказана Помпея,
а забвение всегда —
                                начало бед.
Как играют
                   пузырьки внутри бокала!
Но лежит уже
                       в Помпее кабака
черный пепел
                      раздраженного вулкана
на распятых
                    цыплятах табака.
 

1972

 
Раздражающий детский крик,
вызывающий нервный тик
у любителей мертвого часа,
в Коктебель по-бунтарски проник,
и терпенья создателей книг,
так сказать, переполнилась чаша.
 
 
Никакой не поможет щит.
Что-то ползает, что-то пищит
под ногами у соцреализма.
Детский лозунг: «Война – творцам!»
Не в пример деловитым отцам,
дети, словно с цепи сорвались вы.
 
 
Мальчуган-курнопеля жесток.
Он свистит в милицейский свисток,
чтоб роман у папули не вышел.
И, скача на одной ноге,
швыранула дочь критика Г.
в его «Эрику» – косточки вишен.
 
 
Дети лают, коверкают «эр»,
дети папам сбивают размер,
то лягушку на стол им подложат,
то ревут, рифмовать не веля
«зрелость – смелость», «земля – Кремля»,
«трактор – трактом» и «площадь – полощет».
 
 
И в искусстве есть мертвый час,
убаюкивающий нас, —
лень, одышка, отрыжка, зевотца,
но не вечен духовный тупик —
будет чей-нибудь детский крик,
в мертвый час он прорвется, взорвется.
 
 
Детский крик по-язычески дик,
но что он справедлив и велик,
не поймет либо дуб, либо – дура.
Жизнь кричит, мертвечину поправ.
Детский крик раздражает? Он прав.
То же самое литература.
 

1972

Л. Палею

 
Быть может, в мире все – борьба за власть:
ораторство, кокетство, дружба, страсть.
Борьба за власть – у петуха, у квочки.
Власть над природой – это цель наук.
Природе без борьбы за власть – каюк,
и в детсадах – борьба за власть в песочке.
 
 
Поэты относились все века
к борьбе за власть как будто свысока,
но тщились быть духовными отцами.
Мне вроде никакой не нужен сан,
а между тем я – властолюбец сам:
борюсь за власть над чьими-то сердцами.
 

1972

 
Ты вся сжалась внутри.
                                Что тебе до признаний лирических,
если, будто бы Кедрин,
                                     какою-то темной рукой
твой любимый был выброшен в двери одной электрички
и раздавлен
                   летящей навстречу другой.
Это было три года назад,
                   но в затравленной вдовьей придавленности
ты, пытаясь раскрыть свои губы навстречу моим,
в страхе шепчешь, меня оттолкнув:
                                                      «Я предательница!» —
и твой суд над собою палачески неумолим.
Ты боишься мужчин.
                                  Всюду чудится скользкое, низкое.
Как спасательный крошечный круг,
                                              обручальное светит кольцо
И когда утешаю неловко тебя,
                                                «Вы неискренни!» —
защищаясь, бросаешь мне больно в лицо.
Ты на пляже лежишь.
                                   Твое тело красиво и молодо.
Чьи-то сальные взгляды
                            купальник бесстыдно сдирают с тебя,
и не видит никто,
                            что колесами ты перемолота,
что грохочут они до сих пор,
                                             твои ребра дробя.
Но не видишь и ты
                     мертвым взглядом, из времени выпавшим,
да и видеть не хочешь —
                                       не веря мне, будто вралю, —
что я тоже под поезд любовью из поезда выброшен
и что я под колесами тоже предсмертно хриплю…
 

1972