Текст книги "Собрание сочинений. Том 6"

 
Цыган и цыганщина – разные вещи.
Цыганщина, ты на цыгана клевещешь,
когда преподносишь его плясуном,
вертящимся, словно волчок, очумело,
мешающим пьяно под крики «Чавелла!»
крепленые слезы с крепленым вином.
 
 
Цыган – это не семиструнные страсти,
а тысячеструнные. Как ни прикрасьте
цыгана судьбу – в ней трагедии боль.
Страны под названьем Цыгания нету,
но в поисках бродят цыгане по свету.
Цыган – это тайна, а вовсе не роль.
 
 
По несуществующему ностальгия,
наверно, больней, чем все боли другие.
Дыра в одеяле лоскутном всех стран.
Бродвей. На душе у меня так погано,
когда с отвращеньем под образ цыгана
на сцене подделывается цыган.
 

Нью-Йорк, апрель – май 1972

 
Что-то слоящееся,
                              двоящееся,
что-то
          само от себя таящееся,
собственной тяжести
                                  страшной боящееся,
душу свою от туристов,
                                      как ящерицу,
прячущее под камень.
Что-то
          совсем немыслимолетнее,
что-то первичное,
                             что-то последнее,
что-то,
          в чем – Авель и Каин.
Матка веков,
                     наизнанку вывернутая,
сфинкс,
            чья загадка,
                               временем выветренная,
нами не выведанная,
                                 канет.
Тело истории,
                      но не по главкам —
с маху разрубленное томагавком
вместе с кишками и калом.
Айсбергов красных
                               гранитные сэндвичи,
словно всю кровь убиенных,
                                             как семечки,
в жмых спрессовали по каплям.
Складки,
              как будто бы собраны вечностью
вместе морщины всего человечества.
…Кто ты,
             Гранд Каньон?
Кто ты, Гранд Каньон?
                                     Чего тебе надо?
Ты —
        это круги Дантова ада.
Ноев ковчег.
                    Вавилон.
                                  Эллада.
Римские цирки —
                             тиранов услада
на аризонском песке.
В каждой твоей раскаленной песчинке
спрятаны гунны,
                           ацтеки,
                                      инки,
будто огонь в угольке.
Эти утесы —
                     вожди краснокожие,
копьями
             мысли свои осторожные
помешивающие в костерке.
Ты —
        это всех пирамид средостенье,
это кремлевские стены
                                     с тенью
Ивана Грозного в клобуке.
Кто ты,
           Гранд Каньон?
С ответом туго.
Борются камни.
                          Каждый хитрюга.
Камни хотят придавить друг друга,
но победителей нет:
все в результате
                          борьбой поврежденные,
все побежденные,
все пригвожденные
тяжестью лет.
Камни в борьбе бессмысленной маются.
После друг к другу
                               они прижимаются,
и обнимаются,
и ломаются,
что-то хрипя напослед.
Те, что величественно государили:
все Македонские,
                            Ксерксы и Дарий,
в душу вселявшие страх, —
блохи,
          казавшиеся великанами, —
чем они стали сегодня
                                    в Гранд Каньоне?
Красною пылью
                          у мула в ноздрях.
Жалкий,
             как Наполеон в Египте,
я закричу вот-вот:
                             «Помогите!» —
перед лицом бессмертия встав.
Где императорская треуголка?
Будто бы в стоге сена иголка,
в рыжих пластах.
Вижу – торчит в базальтовой толще
усиков Гитлера щеточка тощая, —
мулу
       сжевать ее – это пустяк.
Всех,
        кто больны гигантизмом, —
                                                     в Гранд Каньон
Быстренько карлик поймет,
                                            что он карлик, —
у пропастей в гостях.
Кто ты, Гранд Каньон?
                                    Напластования
необъяснимого существования —
словно тома на тома.
Нету здесь горок
                           мирка диснейлендского.
Полным собранием Достоевского
горы страданий,
горы ума!
Рядом газеты окаменевшие,
но, к сожалению,
                           не поумневшие, —
горы дерьма.
Кто ты, Гранд Каньон?
                                    Ты – как Революция.
Буйны твои водопады ревущие,
словно восстание Спартака.
Над колорадскими перекатами
скалы —
             парижскими баррикадами —
делают юным тебя,
                              старика.
Ты
    над бушующими потоками
гордо плывешь
                        броненосцем «Потемкиным»,
увековечившим имя князька.
Спутник во мгле,
                            что чернее вара,
словно фонарик ручной Че Гевара,
где-то скрывающегося пока.
Кто ты, Гранд Каньон?
                                    Образ Америки.
Тропы как жилы рабочие,
                                          фермерские, —
хоть в президенты тебя выбирай!
Воздух уитменовский,
                                    роберт-фростовский,
но оглядишься —
                            пропасть за пропастью.
Ястребы в небе,
                         вороний грай,
кланы деревьев,
                          над пропастью выросших, —
это потомки семян,
                               эмигрировавших,
но не забывших свой край.
Ветер —
             молитвенный хор мормонов.
Кактусы —
                  хиппи небритые склонов.
Черные бездны —
                            гарлемский «рай».
Словно студенты,
                            внезапны обвалы.
Как большинство молчаливое,
                                                  скалы —
крепок на лбах
                        ледяной припай.
Сделан, Гранд Каньон,
                                    ты не по правилам.
Ты – небоскреб,
                           только внутрь направленный
Каменный яблочный пай.
Ты переполнен,
                         Гранд Каньон,
                                               химерами,
словно Notre-Dame de Paris of America,
и барахлом,
                  как сарай.
Ты,
     как Америка,
                          неприкаян,
ты,
    как она,
                разнослоен,
                                   Гранд Каньон,
ты,
    как она, —
                     вразнобой и враздрай.
Но и расколотый даже,
                                     ты целостен —
так тебя выстроил
                             с дьявольской смелостью
Бог,
      словно Фрэнк Ллойд Райт.
Кто ты, Гранд Каньон?
                                     Ты – людям награда.
Девочка сходит к реке Колорадо.
Ей лет шестнадцать.
                                Она так рада,
и раскладушка торчит в рюкзаке.
Девочка смотрит нездешне,
                                           небесно.
Тянет ее
             по краешку бездны
пес на спасательном поводке.
Чуточку странная эта туристка:
нет в ней боязни смертельного риска,
нет в ней желанья держаться в тени.
Странно идет,
                       осторожно ступая.
Вздрогни, Гранд Каньон:
                                        ОНА СЛЕПАЯ.
Ты ее камешком вниз не столкни.
Тихо идет с поводком над рекою,
трогая небо свободной рукою,
облака нежно касаясь щекою,
девочка в утренний час.
Что-то в ней есть от походки старушек,
но на лице ее столько веснушек —
детских всевидящих глаз.
С жадностью воздух вбирая глотками,
кожею видит она
                            Гранд Каньон,
чудо его красоты,
и, красотой исцеляюще ранена,
девочка эта слепая
                              в Гранд Каньоне
выше,
         Гранд Каньон,
                                чем ты.
 

Гранд Каньон, Аризона, апрель – май 1972

1

 
Домом Волка
                      Джек Лондон
                                           прозвал этот дом,
горько видя последнее логово в нем,
убегая от славы,
словно волк от облавы.
И Джек Лондон бы мог прохрипеть,
                                                          зарыдав,
тайным страхом пронизан до самых костей:
«Мне на плечи бросается век-волкодав,
но не волк я по крови своей».
Страх планировал спальни,
                                 столовую, кухню и ниши для книг.
Страх наметил бассейн
                                     и каминные трубы воздвиг,
но входящий без стука,
                                     затянутый в черное страх —
твой бессмертный посол,
                                        человеческий крах.
А кого же боялся хозяин?
                                        Боялся поддельных страстей,
потому что когда-то
                                он знал настоящую страсть,
и боялся гостей,
                          потому что любил он гостей,
но не тех,
              кто к нему приходили
                                           по крохам судьбу его красть.
И еще он боялся плохих новостей,
а хороших не ждал —
                    эти карты предчувствиям были не в масть.
Если б море когда-нибудь в гости пришло,
то, наверное,
                     не было б так тяжело,
только море не ходит в гости,
а играет с матросами в кости…
Пострашнее безвестности,
                                          Мартин Иден,
если ты для кого-то
                                языческий идол.
Пострашнее всех прачечных,
                                              Мартин Иден,
если ты любопытным
                                   до прыщика виден.
Пострашней поножовщины,
                                            Мартин Иден,
если стал твой успех незавидный
                                                      завиден.
 

2

 
В том обществе, где слава —
                                             яд,
литература —
                      странный ад,
где среди гомона
                           и визга
поджаривает брата
                              брат
на постном масле гуманизма.
В этом странном аду
кое-кто
           так поставил задачу:
помогать —
                  лишь попавшим в беду,
загрызать —
                    всех попавших в удачу.
Злобный взгляд подлеца
                                        необиден.
Зависть друга страшна,
                                     Мартин Иден.
Крикнуть хочется,
                              чуть не плача:
разве слава —
                      это удача?!
 

3

 
Хмуро мучишь мелом кий,
пьяный, над столом.
Ты обложен, миленький,
с четырех сторон.
 
 
Если хочешь скрыть свой след,
то гласит давно
беглых каторжников сленг:
«Залегай на дно».
 
 
Но, как близкий человек,
шепчет льстивый черт:
«Должен быть,
                       мой Фауст-Джек,
и на дне
            комфорт».
 
 
И ты строил свое дно,
как попутал бес,
чтобы высилось оно
до самых небес.
 
 
И проекты дна-дворца,
сметы, котлован
уничтожили творца.
Черт – он хитрован.
 
 
Дом сгорел – пусть сгинет он,
но хрипит зола:
«Домом собственным сожжен
гений, и – дотла».
 

4

 
В старом фильме
                            «Гражданин Кейн»
есть дворец.
                   Там на лакее – лакей.
Вазы севрские,
                        саксонский фарфор,
ну а этот гражданин —
                                    высокий вор.
Свою нацию
                   он ловко ввел в обман:
честь ее
            он положил себе в карман,
и поймал его не кто-то,
                                     а пожар:
он, рыча,
             по гобеленам побежал,
и все то,
            что было вроде на века,
черным дымом,
                         чадным дымом —
                                                    в облака…
Так
     кончается
                    любой хапеж:
это
     самовозгорается
                                ложь.
 

5

 
Но ты не был,
                     Джек Лондон,
                                           вором —
бескорыстьем ты всех поражал.
Почему же таким приговором
осудил тебя тоже пожар?
Ты влеплял,
                   как пощечину,
                                          честность
воровскому трусливому сброду,
но на бирже,
                   где вор на воре, —
самого себя погубя,
ты украл у себя неизвестность,
означающую свободу,
ты украл у себя море,
означающее тебя.
И пожар,
              словно меч Дамокла,
над твоей головой висел.
И он съел сначала
                              Дом Волка,
а потом
            и хозяина съел.
Есть в пожаре самом —
                                     воровское.
Он сожрет
                и безвинный кров,
но порой удивляюсь,
                                 какое
у огня
         есть чутье
                          на воров.
 

6

 
Добро пожаловать в Дом Волка!
Стучать
            не тщись.
В руинах скрыта недомолвка.
Доскажет
               жизнь.
Как оправданье бренной славы,
за столько лет
давно заполонили травы
весь кабинет.
Хвоща зеленая метелка,
усы овса…
Добро пожаловать в Дом Волка,
заблудшая овца!
Не щелкнет весело щеколда,
не скрипнет дом,
и не встряхнет в руках Джек Лондон
коктейль со льдом.
На братьев Кеннеди похожий,
он под норд-вест
вновь не подставит острый ежик.
На прошлом – крест.
В туманах суши сбился с галса
его штурвал.
Джек просто слишком надорвался
и – «подорвал».
Как Джонни в поезде забылся,
он в уголок
могилы собственной забился,
«на дно залег».
Но даже в смерти нету смысла,
когда никак,
и умерев, не можешь смыться
от куч зевак.
Туристы,
              вам руины рады,
рад
     мертвый волк.
Нацельте фотоаппараты
и разом – шелк!
Добро пожаловать на пепел
чужих надежд!
Здесь ни дверей, ни даже петель,
но стены —
                  те ж.
Предупреждаю:
                         осторожно,
скользнув бочком,
но все же их пощупать можно
мизинчиком.
О, как ты щупать любишь, мелочь,
величья прах,
как будто ты себя изменишь,
его поправ,
и лишь, пугая люд беспечный,
издалека
над пепелищем слышен
                                      вечный
вой
     Белого Клыка.
 

Лунная Долина, Калифорния – Москва, апрель – август 1972

 
Огромный негр
                         лежит у моря во Флориде.
Он в небо камешки подбрасывает,
                                                       ловит,
и воззывающий вопрос:
                                      «Что вы творите?» —
не брезжит что-то
                             на губах его лиловых.
Не уважают ныне негры
                                       Бичер-Стоу, —
их оскорбляет в книге
                                    жалкость дяди Тома,
и если негр,
                  усталый негр,
                                        по-бычьи стонет, —
предпочитает это делать ночью,
                                                  дома.
А здесь, на пляже,
                             он газетку подстилает,
и тем, что черен,
                          он гордится,
                                             в самом деле,
и пятки розовые
                           солнцу подставляет,
чтобы они под солнцем
                                     тоже почернели.
А рядом с негром —
                                чьи-то выцветшие джинсы.
С гусиной кожею
                            какой-то странный белый.
Он убежал,
                 как от надсмотрщика,
                                                    от жизни.
Он весь издерган,
                            понимая,
                                          что он беглый.
Его поймают, возвратят…
                                        Нет, не повесят,
а снова к тачке прикуют —
                                          к его убийце.
И негр – он мог бы
                               дать ему совет полезный,
как улизнуть.
                      Но белый спрашивать боится.
И он завидует
                       разлегшемуся негру,
когда он видит его тело,
                                      все тугое,
его блаженно-наплевательскую негу,
его возвышенность
                               природного изгоя.
И белый думает,
                           придя на этот берег,
чтоб хоть немножко
                                подлечить природой нервы:
на белом свете нет
                              ни черных и ни белых,
на белом свете есть надсмотрщики
                                                        и негры.
Лежат два негра.
                           Где он – общий их Джон Браун?
Лежат два негра,
                           не советуясь,
                                               не споря,
и человечеству
                        зализывает раны
все понимающее,
                           сгорбленное море.
 

Флорида, апрель – май 1972

 
Жизнь перед Смертью —
                                        как девочка перед женщиной.
Девочка Жизнь простодушна.
                                             Цинична женщина Смерть.
Жизнь, по мнению Смерти,
                                            заражена сантиментщиной.
Смерть лишена сантиментов —
                                                 попробуй умилосердь.
Старость, болезни, голод,
                                        пули, ножи, веревки,
бомбы, стул электрический,
                                            водка и люминал,
колеса автомобильные,
                                     засасывающие воронки —
это оружие Смерти,
                                это ее арсенал.
Смерть то уколет душу
                                     ржавой иглою сплетни,
то неудачами сдавит горло,
                                           как будто петлей,
то заразит безвольем —
                                     страшным микробом смерти,
то перепилит совесть
                                  надвое пилой.
Что помогает Смерти?
                                   Трусость, расслабленность духа,
наши самообманы,
                              наши «авось», «как-нибудь».
Смерть обмануть не стыдно.
                                            Смерть – это старая шлюха.
Девочку Жизнь позорно
                                       в чем-нибудь обмануть.
Не умирайте при жизни.
                                       Не помогайте Смерти!
Смерть – королева снежная.
                                              Холоден ее плен.
Вы помогите Жизни,
                                 будто бы девочке Герде,
расталкивающей холод
                                     яблоками колен.
 

15 апреля 1972

 
Шел зимний дождь.
                                Потом ударил холод.
Пригнул деревья
                           лед на их ветвях,
и яблони в саду
                         стонали хором
и скрежетали кронами впотьмах.
Деревья в одиночку гибли,
                                           купно,
бессмысленно,
                       но, стоя на своем,
как вольнодумцы,
                             в ледяные куклы
Бироном обращенные живьем.
Я бросился к деревьям —
                                        слабым самым,
и к тем,
           что были временно слабы,
руками разрывал
                            их синий саван
и тряс, как сумасшедший,
                                         их стволы.
За ворот лезла крошка ледяная.
Я задыхался в снеговой пыли,
но ветви ото льда отъединяя,
деревья распрямлялись, как могли.
Ну а весной весна меня впустила
в зеленый сад, все ветви отворя.
Вся в сотнях белых крошечных «спасибо»
мне ветка яблони сказала:
                                          «Я твоя…»
Каков же человек —
                                о Пушкин! о Радищев! —
когда собьешь с него налипший лед
и распрямишь,
                        а он, освободившись,
тебя
      наотмашь
                      веткою хлестнет?!
 

Переделкино, 23 мая 1972

 
Эта ночь, этот пригород в мае
охмурили меня, дурака,
к небу яблони поднимая,
словно перистые облака.
 
 
Пахнет воздух сиренью, мазутом,
самоварами и лебедой.
Человеческим пахнет уютом,
человеческой пахнет бедой.
 
 
Мимо трех пастернаковских сосен,
то правее тропы, то левей,
я иду, потому что так создан, —
в направленье дыханья людей.
 
 
Ночь качает внутри электричек
пролетающую зарю.
У меня не останется спичек —
у кого-нибудь я прикурю.
 
 
Словно запахи после зимовки
на полярном дрейфующем льду,
запах «Примы» и чьей-то спецовки
оглушают меня на ходу.
 
 
Я прикуриваю. Головка
отсырела у спички. Пустяк.
Пересаживается неловко
на мою сигарету светляк.
 
 
И состукиваются суставы
наших пальцев, сойдясь впопыхах,
как состукиваются составы,
кем-то сцепленные впотьмах.
 
 
Человек меня ждет терпеливо
в звездный миг передачи огня,
и, теплея, бутылка пива
из кармана глядит на меня.
 
 
Я на пепел не жалуюсь «Примы»,
мне уроненный на ладонь,
только жаль, что проходит он мимо,
человек, передавший огонь…
 

Переделкино,

23 мая 1972

 
Чьи рыжие волосы,
                               будто бы пламя кометное,
в Нью-Йорке взметнулись,
                                          в Париже мелькнули?
Ты песнями в морды швыряешься,
                                                       будто каменьями,
Мелина Меркури.
Сейчас в героинях не дамы с камелиями —
девчонки с каменьями.
Сестренка,
                 тебе посвящаю я оду!
Пусть рыжая прядка
в простреленной книге борьбы за свободу
навеки —
              закладка.
И ты, поджигая собой города,
по свету бушуешь божественно…
Как стыдно молчащим мужчинам, —
                                                            когда
трибуном
              становится женщина.
И белые молнии вскинутых рук
так яростно
                   воздух
                             рубят,
как будто у статуи выросли вдруг
отбитые руки.
Эллада,
            тебя я увидел такой!
Как храмы твои ни оплеваны,
искусство —
                    пощечина тою рукой,
которая даже отломана.
И слышат Мелину Афины и Крит,
и все подземелия затхлые.
Искусство твое —
                            несдающийся крик
от глотки, которая заткнута!
Все зрячие греки асфалию злят.
Слепые – надежны и выгодны.
Искусство твое —
                            несдающийся взгляд
тех глаз,
            которые выколоты.
А ты все пляшешь,
                              милый Зорба,
и пьешь, наверно, потому,
что на свободе быть позорно,
когда почетно сесть в тюрьму.
И только ноги ходят, ходят,
и выручает всякий раз
твое спасительное хобби —
когда увяз,
                 пускаться в пляс.
И катастроф великолепных
ты ждешь,
                 пока что не в тюрьме,
с одной девчонкой на коленях,
с другой девчонкой на уме.
И, неудачами раздавлен,
ты предвкушаешь, злой,
                                      ничей,
великолепие развалин
прогнившей власти хунтачей.
И ты,
        ногами балагуря,
еще станцуешь,
                         черт чумной,
вдвоем с Мелиною Меркури,
и я надеюсь, что со мной.
Я пью по утрам
                         свой московский кефир,
Мелину несут самолеты,
но слышу я голос подполья Афин
от Сретенки
                    и Самотеки.
Но перед тобою,
                          всемирная хунта,
прекрасно и неумолимо
искусство,
                 как рыжее зарево бунта
над головою Мелины.
 

Париж, май 1972