Текст книги "Собрание сочинений. Том 6"

Дине Гура

 
Был я столько раз так больно ранен,
добираясь до дому ползком,
но не только злобой протаранен —
можно ранить даже лепестком.
 
 
Ранил я и сам – совсем невольно
нежностью небрежной на ходу,
а кому-то после было больно,
словно босиком ходить по льду.
 
 
Почему иду я по руинам
самых моих близких, дорогих,
я, так больно и легко ранимый
и так просто ранящий других…
 

1972

Последние две строчки взяты из стихотворения киевлянки Дины Гура с ее разрешения и чуть перефразированы.

 
Ума прибавилось,
                            а глупость не ушла.
У глупости добрейшая душа.
Крольчиха-глупость,
                                 пыла не убавив,
дружб ищет
                   в скользком обществе удавов.
Ум усмехается:
                        «Эх, глупость, поумней.
Дружб не ищи в чешуйчатом семействе.
Ты не найдешь тепла в холоднозмействе.
Холоднозмей —
                         всегда холоднозмей».
Бодрится глупость:
                               «Но под чешуей,
надеюсь,
             человеческое что-то…»
А ум:
        «Не знаю, глупость, чьей женой
ты можешь быть —
                               вот разве идиота.
Ты скажешь мне, что идиотом был
в глазах у пресмыкающихся Мышкин,
но и у глупости хорош наивный пыл
хотя бы при каком-нибудь умишке.
То ты кричишь: «Вперед!»,
                                          кричишь: «Ура!»,
то плачешь о последствиях
                                            «Впереда»,
то, как баран на новые ворота,
глядишь на подлость,
                                  что, как мир, стара.
Свои надежды, глупость,
                                        прекрати
на доброту чьего-то подаянья
и благородный пыл негодованья
в спокойное презренье преврати».
Я слушал спор внимательно весьма,
то гордостью,
                     то трусостью терзаем,
что я —
            хозяин своего ума,
но глупости своей я не хозяин.
Есть глупость негодяя и скота.
Есть подвиг безрассудства у обрывов.
И человек – не человек,
                                      когда
в нем нет блаженной глупости порывов.
Что это означает – «поумнеть»?
Когда душа безверья яд пригубит?
Пусть лучше изменяет память мне,
но пусть со мной доверчивость пребудет.
Ум,
     ты не будь насмешливо угрюм!
Святая глупость, не умней,
                                           пошлея!
Не уважаю поглупевший ум
и глупость поумневшую жалею.
 

1972

Гале

 
Как бы я в жизни ни куролесил,
весел – невесел,
                          трезв или пьян,
где-то в Непале
                         или в опале, —
как ни взлетел бы я,
                                как бы ни пал,
как бы молиться судьба ни велела,
нету молитвы другой у меня:
«Только бы,
                  только бы ты не болела,
только бы,
                только бы не умерла».
Если на улице вижу больницу, —
мысль о тебе,
                     будто нож под ребром.
Кладбищ нечистая совесть боится.
Местью грозят:
                        «Мы ее отберем!
В тех, кто любимых пытает, —
                                                 нет Бога.
Смерти страшней
                             истязанье твое.
Пусть отдохнет.
                         Ее спрячем глубоко,
чтобы ты больше не мучил ее!»
«Боже! —
               кричу я всей болью глубинной. —
Что мне бессмертья сомнительный рай!
Пусть я умру,
                     но не позже любимой —
этою карой меня не карай!»
 

1972

К. Гердову

 
Куда мы торопимся, Костя,
маджари едва пригубя?
Мы к небу торопимся в гости, —
я правильно понял тебя?
 
 
В горах ни корысти, ни гневу
нет места – все небом полно.
А вдруг мы понравимся небу
и нас не отпустит оно?
 
 
Идем, как по бывшим державам,
по скалам, где плеск родника,
по листьям, как будто по ржавым
доспехам солдат Спартака.
 
 
Идем по пронесшимся бурям,
по грудам литых желудей,
как будто по замершим пулям,
когда-то летевшим в людей.
 
 
Кто принял историю мира
в свою негигантскую грудь,
того навсегда распрямило,
того никому не согнуть.
 
 
Подумаем, Костя, о вечном
над палыми листьями лет.
Пусть мужество будет беспечным —
а хитрого мужества нет.
 
 
Вся хитрость Язона от рабства.
Нет неба в таком везуне.
До неба тому не добраться,
кто слишком хитер на земле.
 
 
А мы предпочли без обиды
под юное это вино
руну золотому Колхиды
простого барашка руно.
 
 
Нет женщин вернее дороги.
Нам с нею прекрасно втроем,
мы, словно античные боги,
ее за собою ведем.
 
 
Дорога и двое сильных —
великий триумвират.
Но с нами в сандалиях пыльных
идут и Платон и Сократ.
 
 
А может быть, и мушкетеры,
и даже булгаковский кот,
и тот незабвенный, который
со всеми идет, кто идет.
 
 
И дикое яблоко ловко
мне в руку летит, и – в руке
с притихшею божьей коровкой
на влажной зеленой щеке.
 

Гагра, октябрь 1972

 
У подножия Гагринского хребта
есть один удивительный памятник.
Гробовая плита,
                          словно парус, взвита,
нагоняя на кладбище панику.
Строго траурен цвет,
                                 но печали в нем нет,
потому что резцом ненавязчивым
в этом камне воспет
                                 двадцати с лишним лет
Закарян Арутюн Амазаспович.
С фото, видимо, он
                               в мрамор переведен.
Белозубый стоит,
                            улыбается,
и в руках
               белозубый аккордеон
улыбается,
                 как полагается.
Над курчавым вихром
                                    кепор-аэродром
на бочок
              упоительно сдвинут,
и живым серебром
                              под грохочущий гром
Арутюн Амазаспович вымыт.
Ему надпись к лицу:
                                 «Сыну, мужу, отцу…»
Озорно он играет,
                            покачивается.
Можно быть и отцом,
                                  но таким молодцом,
что и после конца
                             не оканчиваться.
Голосила родня,
                         его хороня.
Начертали:
                 «Погиб трагически…»
А у ног задарма
                         на дорогу хурма
и открытое пиво египетское.
С жизнью кончен расчет,
                                        но великий почет
после смерти
                     остаться личностью.
Вниз туман течет —
                                его к людям влечет.
Тянет вечностью,
                           тянет античностью.
Арутюн Амазаспович,
                                   людям ты рад.
Пальцы вбей в инструмент,
                                            выше голову,
чтобы звуки, как град,
                                   чтоб вспорхнули с оград
жестяные могильные голуби.
Кто патриций, плебей —
                                       не пойму, хоть убей,
ведь играют крестьянские клавиши
для морских зыбей
                               и для всех голубей,
не забыв жестяных,
                               что на кладбище.
Смерти нет для того, в ком живет родство
с миром подлинным,
                                 а не монашеским.
Еще встретимся мы
                                и вкусим хурмы,
Закарян Арутюн Амазаспович!
 

Гагра, октябрь 1972

Ярославу Смелякову

 
Ты умер во сне в больнице,
                                           на узкой
                                               чуть вздрогнувшей койке.
И рядом с ночной в изголовье
                                              кремлевская встала звезда.
И спящий твой лоб осыпали
                                              цементом далекие стройки,
и, волосы ветром вздувая,
                                         шли возле щеки поезда.
Страна продолжала работать.
                               Студентки в ноябрьских снежинках
спешили на лекции шумно,
                                           шахтеры спускались в забой,
а первые пятилетки,
                                в невыцветших красных косынках,
как будто твои медсестры,
                                          стояли над мертвым тобой.
Заснули твои морщины,
                                      впервые тихи, покойны…
Ты спал, как усталый слесарь,
                                         прилегший вздремнуть чуток,
и цокало время,
                         словно буденновские подковы,
внутри обнимающих горько
                                             застывшую руку
                                                                        часов.
А что, Ярослав, тебе снилось?
                                       В потрепанной кожанке Лизка,
твои Мейерхольд, Маяковский,
                                               шамовка твоих фабзайчат,
твой Боря Корнилов, твой Павел[5]5
  Поэт Павел Васильев.


[Закрыть],
                                               и столькие-столькие лица,
которые невозвратимо
                                    сквозь вьюгу глазами кричат.
И снились тебе, наверно,
                                      две морды собачьих прекрасных
и, может быть, сын мой,
                                      который тебе на колени влезал,
и все, что своей эпохе
                                   сказал по-хозяйски пристрастно,
и все, что своей эпохе
                                   мучительно ты не сказал.
Прощай, Ярослав любимый!
                                             Бессмысленно плакать,
                                                                                убого,
но лагерные колючки
                                   слезу выдирают из глаз.
С любым настоящим поэтом
                                              уходит его эпоха,
но если стихи остаются,
                                       эпоха останется в нас.
Ты был бригадиром суровым
                                               с такими, как мы, юнцами.
Есть гордое слово «учитель»,
                                               но выше простое «отец».
Теперь мы в поэзии русской
                                             становимся тоже отцами.
Мы твой инструмент принимаем,
                                                  и ты отдохнешь наконец.
Прощай, бригадир!
                              Заступаем —
                                                   нас вахта не миновала.
Рабочая совесть поэта —
                                        в служенье эпохе, стране.
Ты горд был рабочей кепкой,
                                              как шапкою Мономаха,
и как тяжело, что ты умер,
                                          но как хорошо, что во сне.
 

30 ноября 1972

 
Рядом с человеческой бедой,
глядя вновь на свежую могилу,
как сдержать отчаянной уздой
пошлость – эту жирную кобылу?
 
 
О, как демагогия страшна
в речи на гражданской панихиде!
Хочется не спьяну, а стрезва
закричать кому-то: «Помогите!»
 
 
Вот, очки пристроив не спеша
на лице, похожем на мошонку,
произносит: «Как болит душа!» —
кто-то, глядя важно в бумажонку.
 
 
А другой орет на весь погост,
ищет рюмку дланью – не находит.
Речь его надгробная на тост
слишком подозрительно походит.
 
 
Я не говорю – они ханжи.
Мертвого, наверное, им жалко,
но тупое пьянство – пьянство лжи,
словно рюмку, требует шпаргалку.
 
 
Мертвый мертв. Речей не слышит он.
Но живые слышат – им тошнее.
Бюрократиада похорон —
есть ли что действительно страшнее?..
 

Декабрь 1972

1973

 
Для повестей фривольных,
для шаловливых муз
французский треугольник —
жена, любовник, муж.
 
 
Но как ты страшен, горек
в продмагах и пивных:
наш русский треугольник —
поллитра на троих.
 
 
Поллитра-поллитрушка,
ты наших жен умней.
Ты дура-потаскушка,
разбитчица семей.
 
 
Тебя разбить нетрудно.
За гроши, за гроши
нас превращаешь в трупы —
разбитчица души.
 
 
В подъездах чьи-то тени
маячат, спички жгут,
как бледные растенья,
что орошенья ждут.
 
 
Взлетают ввысь ракеты,
а где-то у ворот
сивушный дух трагедий
из подворотен прет.
 
 
Мольба простая эта
Глафир и Евдокий:
«Не пей!» —
                   звучит как эхо
завета:
          «Не убий!»
 

Январь 1973

 
«Поедем в рабочий поселок…» —
сказал мне, вздохнув, Ярослав,
и что-то в глазах невеселых
возникло, предсмертье застлав.
 
 
Возникли фабричные трубы
и, вытертые на ходу,
с шальной вермишелинкой губы
в столовском веселом чаду.
 
 
Возникли окраин колючки,
где рыж курослеп у ворот,
и чудо той первой получки,
которая пазуху жжет.
 
 
Возникли, как будто закаты
когда-то рассветных стихов,
знаменного цвета плакаты
над черным сияньем станков.
 
 
«Поедем… На сбор я недолог —
и книгу напишем вдвоем,
а книгу «Рабочий поселок»
так запросто и назовем…»
 
 
Не стало теперь Ярослава,
но вечны рабочая кость,
рабочая тяжкая слава
и мастера нежная злость.
 
 
Работа его уважала.
В бессмертие, что не для всех,
походкою Жана Вальжана
сутуло он входит, как в цех.
 
 
И что-то во мне, как осколок,
сидит и болит, и болит.
Поеду в рабочий поселок,
как мастер велел и велит.
 
 
Хочу я, чтоб книга настала
под грохот шкивов, шестерней.
Пусть будет в ней привкус металла,
клеймо Ярослава на ней.
 
 
Я так фрезерован эпохой,
что мне заржаветь не пора,
и правый и левый – в лепеху
не сдавят меня буфера.
 
 
В рабочий поселок поеду,
где примут меня, как родню.
Рабочего цеха поэтов
достоинства не уроню.
 
 
Работу мою – непрерывку,
одетую в дым и мазут,
как дышащую отливку,
истории шваркну на суд.
 
 
Прощай, моя прежняя юность!
Зазря я хвалить не люблю,
и по-смеляковски сутулюсь,
и по-смеляковски грублю.
 
 
Но для новичка это счастье,
когда, приглашая к столу,
ему недоверчивый мастер
процедит свою похвалу.
 

Январь 1973

 
Надену кепку-смеляковку
и в рощу майскую пойду,
как на рабочую маевку
в каком-то давешнем году.
 
 
На свежей зелени поляны
увижу прадедов живых
и с рыжей «шустовской» стаканы
на «Ведомостях биржевых».
 
 
Я сяду где-то посередке.
Я буду петь о лучших днях,
путиловца в косоворотке
и михельсоновца обняв.
 
 
Толкну весну веселым локтем,
подставлю солнышку лицо
и облуплю чумазым ногтем
крутое, в трещинах, яйцо.
 
 
Я захлебнусь весной, свободой
под белой крышей облаков,
укрытый царственной природой
от царских суетных шпиков.
 
 
Я революцию увижу
в сквозном березовом строю
и революцию приближу
тем, что о ней я запою.
 
 
И над бессмертною поляной
с мятежной смертной головой
я улыбнусь, поддельно пьяный
и неподдельно молодой…
 

Январь 1973

 
Нас разлука насквозь прознобила.
Между нами далекая даль.
Ты, наверно, меня разлюбила
и меня тебе попросту жаль.
 
 
Все беззвучно разбилось, распалось.
Не уехала ты никуда,
но осталась, как будто рассталась,
и рассталась уже навсегда.
 
 
Словно поле, побитое градом,
неоглядно раскинулась близь,
и тебе, засыпающей рядом,
я шепчу безнадежно: «Вернись!»
 
 
Но не слыша, не чувствуя даже
заклинаний, летящих вдогон,
ты все дальше, все дальше, все дальше
в этой грустной разлуке вдвоем…
 

Январь 1973

Л. Заволоке

 
У женщины другой порядок снов.
У женщины другой порядок слов.
Зулусский есть,
                         и русский есть язык,
и женский есть язык – международный.
Я в женский синтаксис,
                                     прелестно сумасбродный,
вникаю,
            как прилежный ученик.
Пересекая матушку-Москву,
любой трамвайчик светит мне особенно:
в нем за стеклом – наглядные пособия
стоят рядами,
                      плотно, как в шкафу.
Грызу гранит любви
                                 в смешной тщете
не быть безмозглым неучем-нахлебником
и засыпаю,
                 словно служка с требником,
с учебником,
                    прижавшимся к щеке.
Походит женский синтаксис на фарш,
где главное не мясо,
                               а приправа,
когда все содержанье —
                                      это фальшь,
и только междометья —
это правда.
Но все простим природе в их лице
за то, что так по-детски прямодушно
вставляют не в начале,
                                    а в конце
они предлог причинный
                                       «потому что»…
Да, женщина и ложь —
                                     одно и то ж,
но защищает все-таки по праву
их женская беспомощная ложь
их женскую беспомощную правду…
 

Январь 1973

Памяти художественного руководителя и главного дирижера Республиканской русской хоровой капеллы А. А. Юрлова

 
Нисходит со сцены
                               любимчик-солист.
Трещат у поклонниц бретельки.
Он щедро автографами сорит —
автографы – это не деньги.
Кого-то он ласковым взглядом купил,
кому-то улыбочку выдал…
А часто бывает,
                        что этот кумир —
дешевенький пустенький идол.
На улицу выйдет усталый хорист.
С цветами не ждут —
                                  это редко,
и так одиноко в тумане горит
солирующая
                    сигаретка.
И только что певший про Ермака,
бочком рестораны минуя,
срывает он с плавленого сырка
манишку,
               почти жестяную.
Стирает манишку свою без стыда
под краном,
                  бормочущий сонно,
и думает:
              «Странная наша судьба:
пой в хоре,
                 а мучайся соло…»
Ни в чьих он глазах не кумир,
                                                не герой.
С деньгами не слишком-то густо,
и волком отчаянно воет порой
рабочая лошадь искусства.
Когда-то купцы,
                          продувное хамье,
сжигая банкноты с присвистом,
таких называли брезгливо:
                                           «Хорье…»
Поклонимся в ноги хористам!
За то, что в рабочей кости широки,
артельной двужильной ватагою
по мелям песнюшечек,
                                    как бурлаки,
российскую песню
                              вытягивали.
Я тоже из хора.
                        В нем Пушкин и Блок.
В нем так Маяковский неистов.
Кто в хоре народном,
                                 тот не одинок,
и в хоре он выше солистов.
В том хоре —
                     мычанье рязанских коров,
поющие батальоны.
В том хоре —
                     ракеты гагаринской рев
и вдовьи бесслезные стоны.
И, право, счастливее нет ничего,
чем быть в этом грозном разливе
хористом великого хора того,
чье общее имя – Россия.
Мне петь бы в том хоре,
                                      пока не умру,
и петь из-под камня надгробного.
Есть счастье:
                    запеть
                               и не знать самому,
где песня – твоя,
                           где – народа.
 

Февраль 1973

 
Случайные связи,
они порицаются, став
синонимом грязи
у грязи самой на устах.
 
 
И лженедотроги,
надменные губы поджав,
в пожарной тревоге
мужьям залезают в пиджак.
 
 
Взрывается ярость,
когда там находит рука
записочку, адрес —
любую улику греха.
 
 
Упреки в разврате,
они по-судейски грозны,
как будто в растрате
священной семейной казны.
 
 
Пусть лучше запомнят:
развратнее нет ничего
спать с мужем законным,
когда ты не любишь его.
 
 
Но разве развратен
тот случай, совсем не слепой,
что так безвозвратен
и все-таки вечно с тобой?
 
 
Проездом, пролетом
тот случай – прекрасен и дик —
тебя над болотом
возносит – пускай хоть на миг.
 
 
В метро, в электричке,
в толпе, тебя взявшей в кольцо,
среди обезлички
вдруг выплывет чье-то лицо.
 
 
И жизнь без нажима,
лишь горло сжимая тебе,
вдруг неудержимо
вас бросит друг к другу в толпе.
 
 
Что будет – потемки,
но выплакать легче тоску
еще незнакомке
и все же – почти двойнику.
 
 
Честней очерственья,
когда вы с женой как враги, —
тот брак на мгновенье —
зато без измен и ругни.
 
 
И разве случайна
такая случайная связь,
которая тайно
мерцает, всю жизнь тебе снясь?
 
 
При той дешевизне
занудства, с которым слились, —
случайности жизни,
быть может, и есть ее смысл.
 
 
И пусть обличают,
порочат, бесстыдно стыдя, —
без слова «случайность»
нет слова другого – «судьба».
 

Февраль 1973

 
Маленькая женщина, вперед!
Верь своим трепещущим комочком
не в корысть, не в злобу, не в порок,
а хотя бы просто этим строчкам.
 
 
Маленькая женщина, вперед!
Верь в монетку золотую чью-то,
спрятанную вовсе не в пирог —
в черный хлеб, как в черствое, но чудо.
 
 
Маленькая женщина, вперед!
Награди природу своим сыном,
Пусть его душа твою вберет,
и тогда он будет самым сильным.
 
 
Маленькая женщина, вперед!
Ты – мужчины своего защита.
С женщин начинается народ.
В женщине душа народа скрыта.
 

Февраль 1973

Первая строчка так понравилась Н. Тарасову, напечатавшему мои первые стихи в «Советском спорте», что он повторил их, как рефрен, в своем стихотворении.

 
Непредставима жизнь без Пушкина.
Она без Пушкина – вдова.
Пока душа не обездушена
и Пушкин в ней – душа жива.
 
 
Что толку просто быть писателем?
Он, скипетр перышка держа,
был той державы основателем,
чье имя – русская душа.
 
 
Не станьте роботами лживости,
чтоб не исчезнули совсем
черты его мятежной живости, —
пииты века ЭВМ.
 
 
Над всеми Павками Корчагиными
и космонавтами парит
тот профиль с чудными курчавинками
и столько сердцу говорит.
 
 
Когда, устав от пошломордия
и опостылевшей брехни,
ты мертвый сам и пишешь мертвое,
вздохни и Пушкина вдохни.
 
 
И звуки вновь нахлынут лирные…
К тебе, сегодняшний пиит,
с живой водою нехлорированной —
с кувшином охтенка спешит…
 

Февраль 1973

 
Что вечерами в деревнях гадание,
когда в избе – фигурное катание,
и у старух рязанских и псковских
такая радость под чаек с малиною!
Глядят на телевизор так молитвенно,
как на икону нынешнюю их.
 
 
Им нравится смотреть. Им слушать нравится
Равеля, нашу русскую и Штрауса.
Басит с полатей шебутной старик:
«Как девкам полуголым-то не холодно…
Глядите-ка, старухи, снова хлопнулся
французик этот. Как его? Патрик».
 
 
Они, конечно, сравнивать не пробуют
лед, где зимой продалбливают проруби,
и тот, чтобы на нем кататься, лед,
но иногда вдруг скажет опечаленно:
«Хорошенькая эта англичаночка!» —
какая-нибудь бабка и вздохнет.
 
 
За жатвой, огородом, постирухами
лет в сорок стали все они старухами.
Одна война, потом еще война.
Да, поплясали – только слишком коротко…
В глазах старух от слез щекотно, колотно,
когда танцует наша Роднина[6]6
  Неоднократная чемпионка Олимпийских игр, мира и Европы тех лет в парном катании.


[Закрыть].
 
 
Старухи дуют медленно на блюдечки.
От их дыханья вздрагивает юбочка
и челка у танцующей на лбу.
В избе под вьюгу ярую, тоскующую
Россия смотрит на себя, танцующую
на иностранном, очень страшном льду.
 

Февраль 1973