Текст книги "Собрание сочинений. Том 8"

Евгений Александрович Евтушенко
Собрание сочинений. Том 8

© Евтушенко Е. А., наследник, 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

Стихотворения и поэмы 1991–2000 годов

1991

Генеральный прокурор СССР В. Трубин в своей статье в «Правде» от 3 мая 1991 года полностью оправдал массовый расстрел рабочих в Новочеркасске в 1962 году.

 
Земной поклон за новый приговор.
Его обосновали вы кургузо,
не генеральный прокурор Союза,
а просто генеральский прокурор.
Тот город на крови – Новочеркасск
расстрелянной свободы стал надгробьем.
Но в шестьдесят втором здесь началась
народная война с антинародом.
Как были люди там доведены,
когда самоубийцы-россиянки,
прижав детей к груди,
                                     пошли на танки,
под пули своей собственной страны!
Скажите,
               генеральский прокурор,
неужто вам на миг не стало зябко,
когда скоросшиватель проколол
рабочих трупы,
                          втиснутые в папку,
не брызнула на вас
                               кровь сквозь нее
на золотомундирное шитье?
(У прокурорской папочки
тесемочки кальсонные.
Молчите,
трупы,
в тряпочки —
вы правильно казненные.
Пристукнули старушечку?
Сидела бы по-тихому.
А кто попал в психушечку —
те вправду были психами.)
Спасибо,
генеральский прокурор.
Вы описали с жаром патриота
и всю педагогичность пуль в упор,
и всю преступность бунта против гнета.
Я расшифрую ваши же слова:
«стреляющая власть всегда права».
Вам не союзник Пушкин.
Он воспел
свободу,
              но не в рупор с бронебашен.
Не только русский бунт,
                                        но и расстрел
бессмысленный и беспощадный страшен.
Террор был красным, белым,
                                                но ничуть
друг с другом не устали мы сражаться.
От Ленского расстрела краток путь
до ленинских расстрелов на гражданской.
Кровь подмерзала быстро, как могла.
Такой уж климат, где тепло – в посулах,
и «оттепель» хрущевская была
с новочеркасской кровью на сосульках.
Как пересотворить вражду в любовь, —
в любовь без автоматов наготове?
Россия,
            станешь ты великой вновь,
лишь отказавшись от великой крови.
И женщины России гениальные,
прижав детишек в новый страшный час, —
вот наши прокуроры генеральные.
Не дай нам Бог,
                          они осудят нас.
 

1991

В. Трубин был вскоре снят с должности Генерального прокурора. Данное стихотворение сыграло в этом не последнюю роль.

 
Политическое непотребство
наше русское небо трясет,
и у каждого неботрясца
политес невысоких высот.
 
 
Вся дешевая эта шумиха
непотребна, как заросли брюх,
как расстегнутая ширинка,
как завязки кальсон из-под брюк.
 
 
Вся политика наша – дочка
коммуналки, подвалов ЧК,
оболванивающего детсадочка
и – на столькие дупы – «толчка».
 
 
Вся политика наша – помеха,
чтоб не смели пробиться умы,
растеряха людей, неумеха,
попрошайка с амбициями.
 
 
Все пророки в ней – йети, изгои.
В ней для гения нету угла.
Но скажите, а разве другою
быть политика наша могла?
 

1991

 
Потеряла Россия
                             в России
                                           Россию.
Она ищет себя,
                         как иголка в стогу,
как слепая старуха,
                                бессмысленно руки раскинув,
с причитаньями ищет
                                    буренку свою на лугу.
Мы сжигали иконы свои.
Мы своим не верили собственным книгам.
Мы умели сражаться лишь с пришлой бедой.
Неужели не выжили мы
                                        лишь под собственным игом,
сами став для себя
                               хуже, чем чужеземной ордой?
Неужели нам жить суждено
                   то в маниловском, молью побитом, халате,
то в тулупчике заячьем драном
                                                    с плеча Пугача?
Неужели припадочность —
                                             это и есть наш характер, —
то припадки гордыни,
                                     то самооплева —
                                                                и все сгоряча?
Медный бунт, соляной и картофельный —
                                                  это как сон безопасный.
Бунт сплошной —
                              вот что Кремль сотрясает,
                                                            как будто прибой.
Неужели единственный выбор наш
                                                  русский злосчастный —
это или опричнина,
                                 или разбой?
Самозванство сплошное.
                                         Сплошные вокруг атаманы.
Мы запутались,
                           чьи имена и знамена несем,
и такие туманы в башках на Руси,
                                                         растуманы,
что не правы все сразу
                                      и все виноваты во всем.
Мы в туманах таких
                                  по колено в крови набродились.
Хватит, Боже, наказывать нас.
                                                   Ты нас лучше прости,
                                                                           пожалей.
Неужели мы вымерли?
                                      Или еще не родились?
Мы рождаемся снова,
                                 а снова рождаться – еще тяжелей.
 

31 марта 1991

 
В больницах после долгой барщины
дни доживают без родни
России «отказные бабушки»,
больным-больны, одним-одни.
 
 
Им прятать в жизни, право, нечего,
обжив казенную избу,
да вот припрятывают свечечки
для пальцев собственных в гробу.
 
 
Да только тумбочки их личные
в себе таят, не запершись,
рушник и мыло земляничное,
рубаху, чистую, как жизнь.
 
 
И смоет все морщины, оспины
всевозвышающим концом,
когда предстанут перед Господом
их души с девичьим лицом.
 
 
А внуки где-то депутатствуют,
и дипломатствуют, и пьют,
сбежав от бабок святотатственно
в такой палаческий уют.
 
 
Но вдруг, как Божье наказание,
с подъятым старческим перстом,
прорвется в Кремль или в Танзанию
их бабушек предсмертный стон?
 
 
Так чья в том, внученьки, вина,
что, певшая нам «баю-баюшки»,
Россия – отказная бабушка
больным-больна, одним-одна?
 

1991

История эта рассказана моей женой Машей, работавшей в то время в Кунцевской больнице.

И. Ришиной

 
Подневольная вольная русская пресса
крепостная актриса была —
                                              не принцесса,
но умела играть и в навязанной пьесе
так, что даже не снилось и западной прессе.
Подневольная вольная русская пресса,
словно Пушкин, была на прицеле Дантеса,
но Дантеса,
                   размноженного на сотни,
не из Франции,
а из родной подворотни.
Принимать по-палачески роды дерзнула
повивальная бабка свободы —
                                                  цензура,
доказав нам тюремной черняшкой —
                                                             не сдобой,
что свобода воспитывается несвободой.
Главный цензор, как будто блокадная крыса,
в «Новом мире» в печенку Твардовскому вгрызся.
Черносотенцы взъелись, как лютые урки,
«Бабий Яр» не простившие «Литературке».
Но недаром шел бой
                                  и идет без пощады.
Если отняли «Взгляд»,
                                      то не отняли взгляды.
И «ОМОН» и «МН»,
                                  как на речке Каяле,
несближаемо друг против друга стояли.
Еще станут легендами, к чьей-то досаде,
«Огонек» под огнем или «Знамя» в осаде,
Щекочихина загнанное геройство
и тбилисское рыцарство Юрия Роста.
Как ничтожна ты рядом,
                                         трепло,
                                                     путанесса,
распустежная антисемиточка – пресса.
Как ты лезешь нахраписто и низколобо!
Черной сотни —
                           уже несвобода.
Но как были великими наши поэты,
так великими были и наши газеты!
 

1991

Ирина Ришина была блистательной журналисткой-интервьюером «Литературной газеты». Сейчас она стала столь же прекрасным директором дома-музея Б. Окуджавы в – Переделкино.

 
У актеров на Таганке
есть особенность осанки
и особенность судьбы
доказать Руси, Европе,
что театр наш – не холопий,
что актеры – не рабы.
 
 
Первые некрепостные
из актеров сов. России
вы, Любимова птенцы.
Был театр такого рода,
как внутри тюрьмы – свобода.
Вы – таганская порода,
бунтари и сорванцы.
 
 
На дощатой плахе-сцене
рвал Высоцкий грудью цепи,
и лучился, заводной,
легкий, звонкий, без натуги,
золотой наш Золотухин,
золотистый, золотой.
 
 
Всей системе в морду въехав,
Зина Славина и Смехов
нам внушали веру в нас.
Джабраильчик, Шаповалов,
с остротой кристалла Алла —
вот кто нас в застое спас.
 
 
Нагадала так цыганка:
весь твой шумный век, Таганка,
жить на лезвии ножа
и хранить во всех осадах
вечный дух шестидесятых —
дух надежд и мятежа.
 
 
Еще вспомнят наши внуки
о любимовской науке,
что свобода – Божий дар,
о веселой хулиганке —
непродавшейся Таганке,
театральной Жанне Д’Арк!
 
 
Мы, грызя узду, поводья,
продержались в несвободе.
А теперь – полурассвет,
а теперь – вопрос особый:
что нам делать со свободой?
Но давно уж с нами нет
тех, кто мог бы дать ответ.
 

1991

 
Черной смородины черные очи,
будто сгущенные капельки ночи,
смотрят и спрашивают безотчетно
или о ком-то, или о чем-то.
 
 
Выклюет дрозд – попрыгунчик проворный
черные очи смородины черной,
но сохраняют завертины омута
память о ком-то или о чем-то.
 
 
Не заходите в память любимых.
Бойтесь вы омутов этих глубинных.
Даже не ты – твоя старая кофта
помнит о чем-то или о ком-то.
 
 
И после смерти хотел бы я честно
жить в тебе вечно не кем-то, а чем-то,
напоминая, как грань горизонта,
только о чем-то, только о чем-то…
 

1991

Маше

 
Не хочется менять постели
той, на которой ты спала,
и проступает еле-еле
на простыне твоя спина.
Твой самолет над Машуком,
а одеяло дышит мятою,
и я целую ямку,
                          вмятую
вдаль улетевшим локотком.
Постель,
              союзница-колдунья
двух тел —
                  двух слитков полнолунья,
хоть очертания любимой
восстанови
                  и светом вымой!
Постель,
              наш добрый ангел белый,
ты из шуршанья шепот сделай,
дай мне с прозрачного виска
хоть золотинку завитка,
а из морщинок простыни
                                          заколку,
                                                        что ли,
                                                                   протяни.
Любимая,
                 ты в облаках,
но тень твоя в моих руках.
Твой тапочек скулит в саду,
но на подушке,
                         как смородинку,
тобой уроненную родинку
я утром все-таки найду.
 

1991

 
Разве мог бы представить Валега,
сталинградских окопов герой,
что придет самолет,
                                 как телега,
из Германии со жратвой,
и что смершевец бывший с Лубянки,
и что бывшие ПУРа чины
будут чуть ли не драться за банки
ветчины
              побежденной страны?!
 

1991

Маше

 
Усни,
         принцесса на горошине,
в сны очарованно всмотрясь.
А может быть,
                        была подброшена
жемчужина под твой матрас.
Усни,
         принцесса на горошине.
Себе заметить не позволь,
что болью стала так непрошено
воображаемая боль.
Усни,
         принцесса на горошине,
не на перинах-облаках,
а на ножах,
на оговорщине,
на раскаленных угольках.
Договоримся по-хорошему —
ты не одна,
                   а ты со мной.
Усни,
         принцесса на горошине,
которой стал весь шар земной.
 

1991

 
Ко всеобщему изумлению,
в полном разуме —
                                сам с усам! —
эмигрирую из Америки
в одинцовский универсам.
Я коляску качу с продовольствием,
и, поняв, что я свой человек,
каплет мне на штаны с удовольствием
размораживающийся хек.
Эмигрирую из Америки
без ее чуингама во рту
и в неслыханные истерики,
и в невиданную доброту.
От витрин с несоветским личиком,
где и лобстеры,
                         и камамбер,
эмигрирую к маминым блинчикам —
сверхоружию СССР.
Эмигрирую на Патриаршие
к водосточной отечной трубе,
где —
         ты помнишь, любовь моя старшая? —
ткнулся носом я в губы к тебе.
И под чьи-то усмешки игривые,
под недоброе: «Ну и ну!»
очень правильно эмигрирую
я в неправильнейшую страну.
Мое место —
                     не в «Уолдорф Астория»,
а за бабушкой,
                        скрюченной, как
в страшной книге российской истории
вопросительный горестный знак…
 

1991

 
Могут быть два первых поэта —
ведь поэзия не ипподром,
а иначе валяться им где-то
с финкарем под последним ребром.
 
 
Проживут Магомет, и Будда,
и Христос, и смирившийся черт,
ну а порознь им будет худо —
в порошок будет каждый стерт.
 
 
Даже могут быть два президента,
но не в ссорах, не в кураже,
ибо станет им беспрецедентно
президентствовать нечем уже.
 

1991

Стихотворение написано во время назревавшего конфликта между Президентом СССР Горбачевым и Президентом России Ельциным. Последствия этого конфликта оказались, к сожалению, такими, как я предугадал.

 
А может быть, мы просто поглупели
и в глупости завязли, как в грязи?
Грязь или кровь —
                               на выбор две купели.
Да, небогатый выбор на Руси.
 
 
А почему такой неумный выбор
и при царе и при вожде любом?
Кто наш последний ум когда-то выбил?
Мы сами,
                колотясь в поклонах лбом.
 
 
Пусть ищет связь логическую Запад,
когда мы перед брезжущим концом
в цивилизацию вползаем задом
с почти что человеческим лицом.
 
 
Что за судьба по глупости досталась!
Что миру мы еще изобразим?
Неужто просто сменим одностадность
на многостадность тех же образин?
 
 
Ты думал ли, подросток из Казани,
как в результате выродимся мы?
И поглупенье наше – наказанье
за чьи-то убиенные умы.
 

1991

 
Лжевеличье, единственность, первость —
этот жалкий набор бредовой
в нас кипит, самолюбием пенясь,
и допенивается до войн.
 
 
В самолюбье равно зверевата
радикалов босяцкая спесь,
монархистов и партаппарата
тошнотворно дурацкая смесь.
 
 
Я не верю хлыстовским порывам
слишком громко молящихся лбов.
Самолюбием вы, как нарывом,
подменили к России любовь.
 

1991

 
У Лубянки стена несъедобна,
хоть ее на буханки нарежь.
Независимость и свобода,
как в тюрьме долгожданная брешь.
 
 
Где же сыр посреди сыр-бора?
Как за водкой в очередь влезть?
Независимость и свобода —
это то, что ни выпить, ни съесть.
 
 
Можно, будто бы с камнем в болото,
с независимостью – на дно.
Независимость и свобода —
это все-таки не одно.
 
 
Ведь свободу впихнули в бараки,
дав кровавый антипример,
в независимом Третьем рейхе,
в независимом СССР.
 
 
Презираю свободу сброда,
независимость пены, дерьма.
Неужели станет свобода
независимостью от ума?
 
 
И, как хищники-мизантропы,
мы, облизывающие рты,
станем, зарясь на ихние «шопы»,
зоосадом безвизной Европы,
в разных клетках рыча взаперти?!
 

1991

P. S. Так оно и получилось, как было предсказано в последней строфе.

 
На Алдане жила Дуня,
золотым был каждый зуб,
и оброк брала,
                        колдунья,
в самый глыбкий в мире пуп.
Перли к Дуньке-неулыбе
в пятистенку на отшибе.
И у Дунькина пупа
в ноздри пыхала толпа,
дергая коленками,
                               в пуп
                                        вползая
                                                     зенками.
Старатели соплистые
в очередь —
                   гуськом.
Шаровары плисовые
оттянуты песком.
Не простой песок,
а золотенький,
из ручищ потек
в пуп молоденький.
Всех любила по цепочке
да пошучивала,
ну а струечка в пупочке
чуть пошурчивала.
Дуня нежилась на полсти,
роза деловитая,
и была при полной голости
очень теловитая.
А в пупочке,
в нежной ямочке
золотистый волосок,
вроде ласковой приманочки,
зазывающей песок.
Идет Дуня нарасхват
завозною стерлядью,
и никто не называт
нашу Дуню стервою.
Отдается то попу,
то с ворьем валяется.
Золотишка во пупу
прибавляется.
Самородочек – мадам,
даром что худявая.
Эх, Алдан, – ты богом дан
или бабой-дьяволом?
От Алдана до Урала
Дунька ноги отворяла
и грехов навытворяла —
уж такое ремесло.
А чего она добилась?
Говорят, потом влюбилась,
да и с горя утопилась —
золотишко не спасло.
Говорят,
              веревкой
                             ловкой
прикрутила чемодан
с золотищем
                     ко грудищам
да и прыгнула в Алдан.
Нет ни золота,
                        ни Дуни,
и, от жадности тяжки,
до сих пор ныряют дурни,
разбивая там башки.
Но у злата нет обрата.
Жизнь щедра,
                       но и скупа,
и, признаться, скушновата
жизнь без Дунькина пупа.
Я прошел такие дали,
вырвавшись из скушных рож.
И со мной не совладали,
да и я с собою тож.
Сын старательских шалманов,
я просыпал в этот мир
из прорешистых карманов
золотой шальной пунктир.
Но как полусиротинок
раскидал я не к добру
пять сынов – пять золотинок.
Как их вместе соберу?
Неужели над Алданом
обвяжусь перед прыжком
очумелым чемоданом
с золотым шальным песком?
Дунька, глянь-ка,
Дунька, плюнь-ка!
Я – старатель без лотка.
Я – и Ванька,
я – и Дунька,
разорившая Ванька.
Я стою на пепелище.
Дунькин пуп зовет на дно.
Где великие блудищи?
Скушноблудие одно.
Лишь работают до треска,
современно неглупы —
нечто вроде Дунькотреста —
инвалютные пупы.
 

1991

 
Одна стареющая крыса
была великая актриса.
И паука на грудь, как брошку,
мурлыкающе нацепя,
блистательно сыграла кошку
и скушала сама себя.
 

1991

 
Давай, мой враг,
                           дружить домами
назло врагам,
                       на радость маме.
У нас есть общие враги, —
                                            ты им —
                                                          смотри —
                                                                         не помоги.
А мамы разные у нас, —
лишь слезы общие из глаз.
И общий есть у них порок —
их вера в праздничный пирог.
Давай, мой враг,
                           любимый самый,
опять укроемся вдвоем,
как одеялом драным,
                                   драмой,
давай друг друга не убьем.
Давай вернем друг другу пули
из тел,
           израненных вконец,
и пули превратим в пилюли
для наших загнанных сердец.
Давай,
           как тысячи пельменей,
налепим свеженьких врагов
для тысяч новых примирений,
для тысяч новых пирогов…
 

1991

 
А все-таки что-то есть в нашем народе, —
наверно, немыслимая в переводе
такая прекрасная русская древность —
еще не задушенная задушевность.
 
 
А все-таки что-то есть в нашем народе, —
наверно, единственная в природе
такая невыгодная исповедальность,
как будто по собственной воле кандальность.
 
 
А все-таки что-то есть в нашем народе —
свобода, припрятанная в несвободе,
крамольные кухоньки, ставшие вечем,
где теплую водку закусывать нечем.
 
 
А все-таки что-то есть в нашем народе,
как будто бы тайная карта в колоде,
но как объяснить это самое «что-то»,
не наша – не русская это забота…
 

1991

1992

1

 
Однажды в Сохо
                            было нам неплохо,
но, как мосты,
                        нас развела эпоха,
и все-таки нас жизнь соединила,
и крылья наши
                         вдруг срослись бескрыло.
И эта окрыленная бескрылость —
России преступление и милость.
Нет эмиграции
                         из нашей русской нации.
Нигде нам не прижиться,
                                          не уняться.
И в сапогах ковбойских мы босые.
Где мы —
               там территория России.
Прибавьте к территориям российским
страницы,
                 запрещаемые сыском.
Прибавьте к ним нью-йоркский зал церковный,
Шемякина холсты,
                                холсты Целкова,
и мы поймем России необъятность
и разделенности всех русских неоплатность.
 

2

 
Растерянность в шемякинском Петре
передо всем, что на Руси наделал.
Он —
         будто бы в невидимой петле,
готовой вздернуть бронзовое тело.
Он спятил, всю Россию волоча.
Он гениален был, но грязно, жестко.
В нем злобная надутость палача
и детское величье переростка.
 

1992

Светлане Харрис,

крестной маме

моего сына Мити

 
«Нет
        лет…» —
вот что кузнечики стрекочут нам в ответ
на наши страхи постаренья
и пьют росу до исступленья,
вися на стеблях на весу
с алмазинками на носу,
и каждый —
                    крохотный зелененький поэт.
«Нет
        лет…» —
вот что звенит,
как будто пригоршня монет,
в кармане космоса дырявом горсть планет,
вот что гремят, не унывая,
все недобитые трамваи,
вот что ребячий прутик пишет на песке,
вот что, как синяя пружиночка,
чуть-чуть настукивает жилочка
у засыпающей любимой на виске.
Нет
      лет.
Мы все,
             впадая сдуру в стадность,
себе придумываем старость,
но что за жизнь, когда она – самозапрет?
Копни любого старика
и в нем найдешь озорника,
а женщины немолодые —
все это девочки седые.
Их седина чиста, как яблоневый цвет.
Нет
      лет.
Есть только чудные и страшные мгновенья.
Не надо нас делить на поколенья.
Всепоколенийность —
                                     вот гениев секрет.
Уронен Пушкиным дуэльный пистолет,
а дым из дула смерть не выдула
                                                     и Пушкина не выдала,
не разрешив ни умереть,
                                         ни постареть.
Нет
      лет.
А как нам быть,
                          негениальным,
но все-таки многострадальным,
чтобы из шкафа,
                            неодет,
с угрюмым грохотом обвальным,
грозя оскалом тривиальным,
не выпал собственный скелет?
Любить.
Быть вечным во мгновении.
Все те, кто любят, —
                                  это гении.
Нет
      лет
для всех Ромео и Джульетт.
В любви полмига —
                                 полстолетия.
Полюбите —
                     не постареете —
вот всех зелененьких кузнечиков совет.
Есть весть,
и не плохая, а благая,
что существует жизнь другая,
но я смеюсь,
                     предполагая,
что сотня жизней не в другой, а в этой есть,
и можно сотни раз отцвесть
и вновь расцвесть.
Нет
      лет.
Не сплю,
               хотя давно погас в квартире свет
и лишь наскрипывает дряхлый табурет:
«Нет
лет…
нет
лет…»
 

Станция Зима, 18 июля 1992