Текст книги "Собрание сочинений. Том 8"

 
Когда мое чучело жгли
                                       милосердные братья-писатели,
слава Богу еще, не пыряя в живот
                                                        перочинным ножом,
на меня они зря
                           полбутылки бензина истратили,
потому что давно
                             сам собой я сожжен.
Я,
    вдыхая дерьмо человечье,
не слишком ароматическое,
охранял в огородишке, рядом с уборной,
                                                                  редиску и лук.
Я торчал слишком долго,
                                          как чучело романтическое,
мир стараясь обнять неуклюже
                                                    распялками рук.
Был набит я соломой.
                                    Я не замечал, как меняется
жизнь вокруг
                       и как нагличают воробьи.
Я сгорел в наказанье
                                   за быструю воспламеняемость
и в политике,
                      и в любви.
Уцелел только остов обугленный,
                                                        дымом окутанный,
но огонь моих рук
                              не сумел до конца обломать.
Я в золе от себя самого догорал
                                                и сожженными культями
все хотел обнимать, обнимать, обнимать…
И когда, дожигая меня,
                   чиркнуть спичкой собратьям приспичило,
я услышал завистливый, злой шепоток палача:
«Ишь чего захотело ты, чучело,
                                                    ишь ты, чумичило…
Ты себя возвеличило слишком,
                                         над редькой и репой торча…»
И я вспыхнул последним,
                                предсмертно синеющим пламенем,
как горящий пожарник,
                                     который себя не сберег от огня.
Все мои ордена,
                          словно пуговицы, расплавило.
Если СССР погорел,
                                  почему бы не сжечь и меня?
И когда шовинюги
                               еще доплеснули бензина на чучело
и ноздрями запел сладострастно
                                                 генштабовский соловей,
необъятная дворничиха —
                                            женщина чуткая
подметала мой пепел
                                   метлой задушевной своей.
А все дамочки сладенькие
                                            и все мальчики гаденькие
наблюдали за судорогами
                                           последних гримас лица,
и подлили в огонь соратники —
                                        благородные шестидесятники
на прощание
                     мас-ли-ца.
Что там на пепелище
                                   ты, любимая, ищешь —
может быть, мое сердце,
                                        уцелевшее после всего?
Видно, что-то в нем было,
                                           если сердце любило,
и оно не забыло,
                           как любили его.
 

1992

Генштабовский соловей – меткое прозвище Александра Проханова, лившего бензин на мое довольно симпатичное чучело.

Прохановскую бы энергию да в мирных целях!

 
Прощай, наш красный флаг, —
                                               с Кремля ты сполз не так,
как поднимался ты —
                                    пробито,
                                                   гордо,
                                                            ловко,
под наше «так-растак»
                                     на тлеющий рейхстаг,
хотя шла и тогда
                            вокруг древка мухлевка.
Прощай, наш красный флаг.
                                               Ты был нам брат и враг.
Ты был дружком в окопе,
                                          надеждой всей Европы,
но красной ширмой ты
                                      загородил ГУЛАГ
и стольких бедолаг
                                в тюремной драной робе.
Прощай, наш красный флаг.
                                               Ты отдохни,
                                                                   приляг.
А мы помянем всех,
                                 кто из могил не встанут.
Обманутых ты вел
                               на бойню,
                                                на помол.
Но и тебя помянут —
                                   ты был и сам обманут.
Прощай, наш красный флаг.
                                               Ты не принес нам благ.
Ты – с кровью,
                          и тебя
                                    мы с кровью отдираем.
Вот почему сейчас
не выдрать слез из глаз,
так больно по зрачкам
хлестнул ты алым краем.
Прощай, наш красный флаг.
                                               К свободе первый шаг
мы сделали в сердцах
                                    по собственному флагу
и по самим себе,
                           озлобленным в борьбе.
Не растоптать бы вновь
                                       «очкарика» Живагу.
Прощай, наш красный флаг.
                                               Смотри, наш триколор,
чтоб шулера знамен
                                 тобой не мухленули!
Неужто и тебе
                        такой же приговор —
чужие и свои,
                       шелк выжравшие пули?
Прощай, наш красный флаг…
                                                 С наивных детских лет
играли в красных мы
                                    и белых больно били.
Мы родились в стране,
                                      которой больше нет,
но в Атлантиде той
                                мы были,
                                               мы любили.
Лежит наш красный флаг
                                           в Измайлове врастяг.
За доллары его
                         «толкают» наудачу.
Я Зимнего не брал.
                                Не штурмовал рейхстаг.
Я – не из «коммуняк».
                                      Но глажу флаг и плачу.
 

Иркутск, 22 июля 1992

 
Свобода наша —
                           недоносок.
Среди озлобленной резни
ей опереться бы на посох
крестьянской мудрости Руси.
Свобода наша – враг свободы
и неспособна на любовь.
За все униженные годы
нам униженьем платит вновь.
Свобода-пьяница, калика,
то врет,
            а то не вяжет лыка,
а может, сбитой с панталыку,
ей просто нечего сказать?
И вместо девственного лика
она показывает зад.
Хочу свободы —
                           не разброда
и для себя,
                  и для народа,
чтоб не была свободе ода
опять с трагическим концом.
Да и свобода ли —
                              свобода
с нечеловеческим лицом?
 

1992

1993

 
Сам по себе зазвонил мой звонок.
То ли соскучился, то ли промок,
то ли в грозу испугался под гром
без человеческих пальцев на нем.
 
 
Я заворочался, встал наконец.
Может быть, ждет за калиткой отец,
вдруг в одночасье собравшийся к нам
в шляпе с глазами грозы по краям.
 
 
Прыгнул я в молнии прямо с крыльца,
только я обнял грозу – не отца.
Но и гроза, грохоча под хмельком,
пахла его папиросным дымком.
 
 
Снова прилег, но звонок зазвонил.
Мне он сонливости не извинил
и, дребезжа, дребезжа, дребезжа,
всаживал в каждое ухо ежа.
 
 
Может, явились из разных семей
все мои пятеро сыновей.
Их нерожденную крошку сестру
ливень баюкал в руках на ветру.
 
 
Дети, отец ваш – дитя по уму.
Вы принесли бы игрушек ему.
И не пытайте, как дальше вам жить.
Стыдно, но нечего вам предложить.
 
 
Боже, какие сегодня звонки!
Звуки их ввинчиваются в позвонки.
Может, стоят, безнадежно звоня,
женщины все, что любили меня.
 
 
Может, умершие кореша
давят на кнопку, на помощь спеша,
чтобы не вздумал я даже в тоске
взглядом выискивать крюк в потолке.
 
 
Может, предавшие невзначай
ночью напрашиваются на чай,
а из карманов бутылки блестят —
лжепримирительный русский наш яд.
 
 
Может, стоишь за калиткою ты,
вся – из волнения и красоты,
будто бы молнией, как на холсте,
ты нарисована на темноте.
 
 
Сам по себе зазвонил мой звонок.
Значит, от смерти еще я далек,
если с дворнягой наперегонки
все же кидаюсь на эти звонки.
 

1993

 
Сам себе чужой и на чужбине,
всосанный в совсем чужую ночь,
будто бы на Родине убили,
ну а тело выкинули прочь.
 
 
И мое живое еле тело,
не надеясь даже на авось,
то куда-то небом полетело,
то землей опять поволоклось.
 
 
Неужели я не тот, что прежде,
полуэмигрировавший от
чувства отвращения к надежде,
выкинувшей столь бесплодный плод?
 
 
Стал глаза я прятать, как побитый,
чтоб их не склевало воронье.
Армия, разбитая победой, —
это поколение мое.
 
 
Пятая волна – начало моря,
но куда ты гонишь нас, куда,
полуэмиграция от горя,
разочарованья и стыда?
 
 
Я от счастья этакого тронусь.
Счастья вариации лишь две —
либо здесь, в Америке, «Макдональдс»,
либо возле Пушкина в Москве.
 
 
Родины на Родине все меньше.
Видеть ее хочут в кабаке
чем-то вроде православной гейши,
но зажатой в царском кулаке.
 
 
Цирковые русские медведи
воют – их тоскою извело.
Родина из Родины уедет,
если все уедут из нее.
 
 
Без нее такая пустотелость
и дурные мысли по пятам.
Ишь чего мне в жизни захотелось —
понятым быть сразу здесь и там.
 
 
Но в России каждый огуречик
с неотлипшей нежною землей —
это как родимый человечек,
и любым пупырышком – он свой.
 
 
Но в России Ясная Поляна —
потому в любом чужом краю
я ее вовек не брошу, я на
столькие соблазны наплюю.
 
 
Родину мы все-таки не сдали,
столькие надежды погребя.
Незаметно Родиной мы стали.
Как же нам уехать из себя?
 

Октябрь 1993

 
Когда стихотворенье заперто.
в себе зазнавшемся само,
то от живого шума, запаха
оно позорно спасено.
 
 
А я люблю стихотворения,
когда они, с ума сходя,
похожи на столпотворения,
на пляску снега и дождя.
 
 
А я люблю стихотворения,
где в золотящемся тазу
багряно булькают варения,
всосав случайно стрекозу.
 
 
Когда стихи идут, как женщины,
весь шар земной дрожмя дрожит,
и то, что жизнь она божественна,
сомнению не подлежит.
 
 
Но лучше начерно и набело
писать себя, писать судьбу.
Люблю Бориса Чичибабина
за рукопись Руси на лбу.
 
 
Мне Чичибабин – это Родина,
последний нонешний святой,
и смотрят глыбко и колодезно
его глаза с живой водой.
 
 
Люблю я пьющих полной чашею
отравленное бытие,
когда поэт – он величайшее
стихотворение свое.
 

Октябрь 1993

 
Панк приехал в Москву с Пикадилли
в шортах, смахивающих на трусы,
счастлив, что на него походили
панки здешние «made на Руси».
 
 
Новобранчески розовея
своей бритой башкой по Москве,
он восторженно у Мавзолея
тряс дикарским колечком в ноздре.
 
 
Гужевался он в Сивцевом Вражке
и помарихуанил слегка
в мятой красноармейской фуражке,
завернувшийся в знамя полка.
 
 
Накупил деревянных матрешек,
Горбачевых и ельциных он,
но ума не купил ни на грошик
и не понял, кто чем начинен.
 
 
Что усек он из наших болячек,
на тусовку сюда прилетя,
их пристойных парламентских драчек
избалованное дитя?
 
 
Гладкой голенькой головою
не допер – где добро, а где зло,
когда что-то, кажись, броневое
почему-то вокруг поползло.
 
 
От приказа не охнул, не ахнул
перед здешним парламентом танк,
ну а взял и по-свойски бабахнул —
чуть не грохнулся в обморок панк.
 
 
По Советам шмальнув по-советски,
словно возле банановых пальм,
парень в танке прищелкнул по-детски
языком пересохшим: «Попал!»
 
 
И «Калашниковы» перегрелись,
как на жарких перинах у вдов,
показав человечеству прелесть
переходных периодов.
 
 
И взволнованный Запад – сторонник
наших сказочных перемен,
позабыв про Сильвестра Сталлоне,
сердобольно припал к CNN.
 
 
Этот панк из капстранных балбесов
со звездой на солдатском ремне
не читал, к сожалению, «Бесов» —
книги-гида по нашей стране.
 
 
«Бесы разны» кружатся ордою
и, пророча ГУЛАГ и погром,
женят свастику с красной звездою,
серп и молот с двуглавым орлом.
 
 
Сводят счеты былые партийцы,
вовлекая мальчишек зазря.
Прут вчерашние цареубийцы
вместе с требующими царя.
 
 
И под выстрелами не труся,
машут флагами в мини-войне
разнесчастные наши бабуси
и на той, и другой стороне.
 
 
Панк шмурыгал, но робко, несильно,
и глядел оглушенно вослед,
когда мимо проплыли носилки
с мертвой девушкой его лет.
 
 
И на выцветших джинсах девчушки,
окровавленных не к добру,
так прощально глядели веснушки
сквозь осколочную дыру.
 
 
Не была она на баррикаде.
Просто выглянула в окно,
и убили случайно, не глядя…
Рикошету всегда все равно.
 
 
И в сережках девчоночьих парень
все смотрел той девчушке вослед,
той же пулей случайно ударен.
Вся история – рикошет.
 
 
Та, убившая девушку пуля,
сердце вдруг зацепила за край
так, что матушка в Ливерпуле
уронила свой яблочный пай.
 
 
И как лондонская сиротинка,
притулилась в кровавой игре
то ль слезинка, а то ли соплинка
на колечике в левой ноздре…
 

Октябрь 1993

 
По Сибири вдоль саранок —
«МАЗов» дальний перегон,
а от банок-иностранок
жестяной страшенный звон.
Банки с фантой,
                           банки с пепси
едут к нам, как жители,
и бренчат чужие песни —
оккупанты жидкие.
Как дурная оперетта
то, что дюжий самосвал
бутылюги с «Амаретто»
себе в кузов насовал.
Мы рехнулись,
                         опупели?
Мы не сеем,
                    не куем —
только пере-,
                      только пере-,
только перепродаем.
Лишь одна своя продукция
вдоль дорог —
треугольнички продутые
между ног.
И всегда на изготовочку,
напоказ
безтрусовочки-трассовочки,
гейши трасс.
Эти гейши рвутся в ралли
хоть на край земли,
лишь бы только подобрали,
подвезли.
Их мордуют обозленные
пятерни
сексуально образованной
шоферни.
Вот у трассы две трассовочки
стоят.
Просят каши их кроссовочки,
скулят.
Вы,
      зиминочка,
                        ангарочка,
куда,
как два блеклые огарочка
стыда?
Между городом Ангарском
и Зимой
вы забыты государством
и собой.
Вы и в цыпках, и укусах
комаров
лечь готовы —
                       ну хоть в кузов,
ну хоть в ров.
Вы —
         обочинные статуи
с мини-юбками в репьях,
наши сироты хвостатые —
хвосты на головах.
Сколько было нами свалено
статуй Ленина и Сталина,
но за что у этих трасс
беспощадно валят вас?!
Там, где предки кандалами
громыхали по камням,
как подбитыми крылами
с криком машете вы нам.
Ничего-то мы не поняли
и в позорнейшей пыли
ждем Америки,
                          Японии —
лишь бы только подвезли.
Эх, трассовочки бусые
среди нищих и калек…
Неужели ты,
                     Россия,
на обочине навек?
 

Июль 1993

 
По лоскутку,
                      по лоскутку
нам сочиняла бабка одеяло,
и до сих пор я помню ласку ту,
которой одеяло одаряло.
Алели лоскутки,
                            как угольки,
и золотели,
                   как медвежьи очи,
синели,
             словно в поле васильки,
или чернели,
                      как лохмотья ночи.
В Сибирь попав не как метеорит,
я был и сам в зиминских закуточках
от вьюг лоскутной радугой укрыт,
и сам, как лоскуточек —
                                        весь в цветочек.
По лоскутку,
                      по лоскутку
когда-то собирали мы Россию,
сшивая в мощь лоскутную тоску
и в силищу —
                       лоскутное бессилье.
Лжеидеалы разодрали нас,
и беспощадно,
                        словно одеяло,
над родиной бессмысленно глумясь,
мы раздираем наши идеалы.
И над опять разодранной страной,
как вновь до Калиты, вновь на распутье,
лишь пепел погорельщины сплошной —
знамен и судеб жалкие лоскутья.
Не снизойдет спасенье из Москвы —
оно взойдет по Вологдам, Иркутскам.
Спасенье будет медленным,
                                              лоскутным,
но прирастут друг к другу лоскуты.
Империя, прощай!
                               Россия, здравствуй!
Россия, властвуй —
                                 только над собой.
Как одеяло бабки среди распрей
укрой детей с лоскутною судьбой.
Я так хочу
                  под пенье поддувала
прижаться к бабкиному локотку,
чтобы она Россию вновь сшивала
по лоскутку,
                     по лоскутку.
 

Станция Зима, 1993

 
Я видел,
              как на Командорах,
от страсти вздыбленно дрожа,
с морской сольцой в ноздрях матерых
                                                               морж
                                                                     нападает
                                                                          на моржа.
Любовь уже не шуры-муры,
когда струится кровь с боков,
когда пропарывают шкуры
кривые молнии клыков.
Лишь сила здесь без правил правит.
Детьми моржи не дорожат,
не замечая то, как давят
пищащих жалобно моржат.
Кровавы камни-голыши,
и потому на Командорах
моржат,
             раздавленных в раздорах,
прозвали так:
                       «давленыши».
Политика —
                     игра без правил.
Кто —
          и в длину и ширину —
так по краям всю окровавил
еще вчера одну страну?
Политики,
                  держа осанку,
на лежбищах замшелой лжи
за власть дерутся,
                              как за самку
с усами ржавыми моржи.
Но под имперскими развалинами
своих заносчивых идей
неужто бросим мы
                               раздавленными
живых людей?
Ну как нам с этим примириться
всем нашим генам вопреки,
что больше русский с украинцем
не земляки?!
Неужто все мы впали в бешенство
и гонор стал важней стыда?
Давленыш —
                     это каждый беженец.
Все – беженцы,
                           да вот куда?
Когда мы в тех,
                          кого любили,
готовы всаживать ножи,
                                        о наших детях
                                                                мы забыли…
За что они —
                      давленыши?
Закончились о братстве сказки.
Наш бывший сказочник —
                                            палач.
Но по-грузински и абхазски
плач —
            это плач.
Средневековое безумье
разносит колыбели вдрызг,
и в Карабахе,
                      и в Сухуми
давленышей прощальный писк.
И вновь на улицах России,
тихонько сжав свои гроши,
вновь бабушки —
                             седым-седые
давленыши.
Неужто,
              Родина,
                           уронишь
ты честь своих детей?
Кто я такой?
Я сам – давленыш
истории твоей.
 

1993

 
Будь, Россия, навсегда Россией
и не плачь, припав к другим на грудь.
Будь свободной, гордой и красивой.
Если нас не будет, будь!
 
 
Родились мы в стране самой снежной,
но зато в самой нежной стране,
не безгрешной, правда, но безбрежной,
с русской песней наравне.
 
 
Разве совесть в лагерной могиле?
Будут жить и мужество, и честь.
Для того, чтоб счастливы мы были,
все у нас в России есть.
 
 
Россияне, все вместе мы сила.
Врозь нас просто с планеты стряхнуть.
Да хранит Господь тебя, Россия.
Если нас не будет, будь!
 

1993

«Подлипалы» Ельцина, у которого это стихотворение лежало на столе, нашептывали ему: «Что это за вопрос – «разве совесть в лагерной могиле?» Наша совесть в Кремле, и это вы – Борис Николаевич!» Несмотря на все мои просьбы, песню не записали с музыкой, чтобы хотя бы послушать и понять – как звучат слова. Еще бы! Ведь председателем жюри конкурса был С. Михалков. Единственный раз песня была исполнена – детским хором в Иркутске на моем концерте. Успех был ошеломляющий. Но на это наплевали.

Р. Рождественскому

 
Кто были мы,
                       шестидесятники?
На гребне вала пенного
в двадцатом веке,
                             как десантники
из двадцать первого.
И мы без лестниц
                              и без робости
на штурм отчаянно полезли,
вернув отобранный при обыске
хрустальный башмачок поэзии.
Давая звонкие пощечины,
чтобы не дрых он,
                              современнику,
мы прорубили зарешеченное
окно в Европу и Америку.
Мы для кого-то были модными,
кого-то славой мы обидели,
но вас мы сделали свободными,
завистливые оскорбители.
Пугали наши вкусы,
                                  склонности
и что мы слишком забываемся,
а мы не умерли от скромности
и умирать не собираемся.
Пускай шипят, что мы бездарные,
продажные и лицемерные,
но все равно мы легендарные,
оплеванные,
                     но бессмертные!
 

24 июня 1993

P. S. Когда Роберт Рождественский, с которым у меня были сложные отношения, заболел, мы сдружились снова, и я посвятил Роберту эти стихи, успев прочитать их ему.

 
То, что кровью написано,
                            не стоит потом переписывать набело.
Никому еще это не помогло.
Я – последний поэт коммунизма,
                                                        которого не было
и, наверное,
                    быть не могло.
 

1993

P.S. А все-таки иногда переписывать надо, не «становясь на горло собственной песне», а высвобождая собственный голос. Так я, например, счастлив, что успел поправить «Братскую ГЭС», «Казанский университет» и некоторые другие стихи.

1994

 
Мой сосед по купе
                               концертирует храпом —
лучше был бы он шулером,
                                             шлепая картами с крапом,
но губищами шлепает он,
                                         завывает ноздрями все пуще,
первобытно дремучими,
                                        как Беловежская Пуща.
Я не вижу лица,
                           но лицо перешло на затылок,
а затылок бугрист,
                               словно кладбище тысяч бутылок.
Боже мой,
                 сколько дряни мы в жизни с тобой
                                                                     наглотались,
из системы в систему покорный скиталец,
                                                                  неандерталец.
Ты проглатывал все,
что пихала история в глотку
Демократию ты
                          проглотил, как селедку
                                                                 под водку.
В коммунизме храпел,
а сегодня храпишь в недоносочном,
в нашем жалком,
                        потемкинском капитализме киосочном.
И тобой из тебя разве выдавлен раб?
Если что-то и выдавлено, —
                                              только храп.
 

С натуры в купе. Москва – Брянск, 1994