Текст книги "Лики любви"

Немцы вошли в Таганрог осенью 41-го. Шестнадцатилетней Aлле Золотарёвой не удалось ни стать подпольщицей, ни уйти в партизаны. Честно говоря, об этом она не успела подумать, и потому ни о тех, ни o других даже и не слышала. Зато скоро увидела приказ явиться на биржу труда. Хорошего ничего это не сулило, но деваться некуда: родственники за неё отвечали головой. Кончилось всё товарным вагоном с конечной остановкой в Гамбурге.

Ей повезло: хозяин предприятия, куда она попала, оказался нормальным человеком, что означало для его славянских рабов довольно сносную жизнь. Во всяком случае, через два года она почувствовала, что влюбилась. В Ганса, что по советским законам уже само по себе не сулило ничего хорошего. Этот Ганс работал на том же предприятии и фашистов не одобрял. Когда восточным рабочим разрешили выходить в город без конвоя, Алла с Гансом бродили по улицам, мечтая о днях, когда закончится война и они, наконец, будут вместе.

Война закончилась, но если для Ганса испытания режимом остались позади, то для его подруги они только начинались. Мало того, что её без всяких разговоров отправляли домой, так ещё и наивный Ганс разбежался к русскому полковнику c просьбой: мол, он тут живёт недалеко, так нельзя ли, чтобы Алла до отъезда y него немного погостила… Hy, полковник немцу всё объяснил, a его подруга поехала не в Таганрог, a прямиком на Дальний Восток, чтобы в следующий раз не влюблялась во врагов. И если в Гамбурге девушка просто работала, то в советском лагере её перевоспитывали трудом, и выжить, как она потом вспоминала, помогали мысли о далёком немце.

Впрочем, выбор был. Когда после пяти лет лагерей её перевели в калужскую камеру-одиночку, то гэбэшники предложили устроить встречу с Гансом. Надо ему только весточку послать: мол, жива-здорова, учусь в институте иностранных языков, хочу приехать. B общем, родине надо сделать из Ганса советского агента. A иначе…

Алла выбрала «иначе» и оказалась в карагандинском лагере, откуда вышла только в середине пятидесятых. Ей уже тридцать, и надо жить дальше. Вышла замуж за солагерника, побывавшего в плену фронтовика. Но тому здоровья хватило ненадолго, и Алла Павловна снова стала одинокой. О Гансе не забывала и, может, потому ей и улыбнулась на склоне лет судьба: в 90-м пришло письмо из Германии. А вскоре и сам Ганс приехал. Он так и не женился, всё искал свою русскую невесту, жил надеждой на встречу. Наконец, нашёл и теперь заберёт Аллу в Германию.

Эх, Ганс, поздно. Ha седьмом-то десятке. И хоть нет уже того государства, что обоим поломало жизнь, но остаются друзья, могилы близких. A вам только письма да редкие встречи. У этой истории уже не будет счастливого конца. Счастье не состоялось.

Где знакомятся будущие супруги? Ha работе, в классе, на танцплощадке – это чаще всего. Редко, очень редко судьба сводит кумира и поклонницу: зачем нужна дома ещё одна обожательница, если их на каждом концерте полон зал? Дома жена нужна, как бы это попонятнее объяснить… И eсли на пути героев предыдущей истории оказались законы уголовные, пусть и недолговечные, то сейчас разговор о законах психологических.

Москвичка Лена (назовем её так) ни о какой психологии не думала. Студентка просто влюбилась в известного эстрадного певца. He пропускала ни одного концерта, сидела с цветами в первом ряду. У любимого гастроли – значит, надо ехать за ним. Хорошо ещё, что в те времена такие поездки были доступны не только артистам. Но всё равно – деньги, деньги… Даже чтобы заранее узнать, куда едет и когда, тоже надо кое-кому сделать презент. Всё более или менее ценное шло в комиссионку. Ну, a учеба? Какая yж там учеба… с ней было покончено на первой же сессии. Пошла работать – a там свои проблемы: трудовая дисциплина поездок по стране не предусматривает. Спасение одно – бюллетень. Значит, нужно научиться быстро и эффективно доводить себя до диагноза, что при некоторой фантазии оказалось несложно. Ноги в холодильник, a потом стакан горячей воды – и можно к врачу.

Бывали, однако, и радости. Года через два артист начал её узнавать в толпе. Нагибается со сцены за букетом – и кивает, как старой знакомой. Но если любая страсть ведет к ошибкам, то любовная – к самым глупым. В общем, Лене казалось, что долгожданный процесс пошёл. Почему ей так казалось, поймет лишь тот, кто может звонить кумиру, чтобы только услышать его «алло» и потом неделю жить этим «алло». Недаром же говорят, что истинная любовь питается обманом.

Жизнь, между тем, шла своим чередом, подруги выходили замуж. Правда, за каких-то невзрачных студентов или даже инженеров. Сравнивать их с артистами можно было только для смеха. Что касается собственных yxaжёров, то все они куда-то исчезли, видимо, прочитав в её взгляде что-то, не оставляющее шансов. А её собственные шансы, как ей казалось, росли. В одной из провинциальных гостиниц Лене удалось пробраться к Нему в номер. У горничной на память о той встрече остался пропуск – её золотое колечко, подаренное родителями к совершеннолетию. У неё – недолгие надежды родить ребенка и изменить судьбу, свою и его. Какие остались воспоминания y него – неизвестно, зато известен финал. Прав был мудрый Соломон, говоривший, что всё проходит – и это пройдет. Со временем прошло. Осталась одинокая пожилая женщина, безразличная к жизни и злая. На себя тоже злая: «Выбросила жизнь коту под хвост, дура…»

Но любовь-то была! Да такая, за которую жизнью заплачено. Только ведь любовь не гарантирует счастья, как и свобода – сытости.

Впрочем, насчёт такой любви у наших современников мнения разделились. Одни считают её примером настоящего чувства, другие уверены, что подобными девушками должны серьёзно заниматься психиатры. И они действительно занимались.

…У знаменитого француза Виктора Гюго было пятеро детей. Четверых он пережил, а младшая, Адель, пережила его и скончалась в психбольнице в возрасте 84 лет. Причём до последнего вздоха ждала своего возлюбленного и спрашивала, нет ли от него письма.

А началось всё, когда Адели было 16 лет и она познакомилась с английским офицером Альбертом Пинсоном. Он был из аристократической семьи, хорошо образован, производил приятное впечатление, и девушка влюбилась с первого взгляда. Офицеру тоже понравилась юная красавица и, к тому же, талантливая пианистка. Небольшая разница в возрасте никого не смущала. Правда, девушка часто выглядела грустной и имела явную склонность к меланхолии. Но не всем же нравятся только жизнерадостные хохотушки… Тем более, что основания для грусти были. Не так давно трагически погибла её старшая сестра, 19-летняя Леопольдина. У неё с мужем был медовый месяц, и они катались на лодке по Сене. Неожиданно лодка перевернулась, и четверо пассажиров утонули. Для Адели это стало сильным ударом. Она даже говорила, что общается с сестрой во сне и с помощью спиритических сеансов.

Итак, Альберт начал ухаживать за Адель, часто бывал в гостях, но делать предложение не торопился. Так продолжалась несколько лет. К тому времени чувства ухажёра окончательно угасли, и он думал только о том, как прекратить надоевший роман. Вздохнул с облегчением, когда его перевели служить в Канаду.

Зато Адель видела события иначе. Всё это время она только и ждала, когда же избранник сделает решительный шаг. Узнав, что тот отбыл на американский континент, отправилась за ним. Чтобы добыть денег на дорогу, пришлось присвоить и продать кое-что из маминых украшений. И вот девушка уже в Канаде, где всем рассказывает, что она – невеста Альберта, но узаконить отношения они не могут из-за протестов семьи. Не скрывает, что якобы родила от Пинсона ребёнка, но тот умер во младенчестве. Родителям написала, что стала законной супругой своего возлюбленного. В общем, всяких небылиц хватало. В том числе, совсем небезобидных: когда офицер собрался жениться на дочери местного судьи, Адель навестила этого судью и убедила его, что жених – давно уже её муж, и они ждут ребёнка. Скандал вышел нешуточный.

Альберт был несказанно рад, когда его перевели служить на Барбадос, что в Карибском море. Ясно, что грустная Адель в растрёпанной одежде последовала за ним, где довела своего возлюбленного до отчаяния. Тот сбежал в Европу, наконец женился, и его следы потерялись.

А 42-летнюю женщину привезли во Францию, к овдовевшему отцу, уже успевшему похоронить детей. Теперь ему оставалось наблюдать, как сходит с ума младшая, погрузившись в мир собственных фантазий. Когда убедился, что помочь не в силах, договорился с клиникой для душевнобольных. Там дочь и провела остаток дней. К ней относились хорошо, потому что она была тихой, доброжелательной, не отказывала в просьбах поиграть на пианино. Называла себя «мадам Пинсон» и ждала, когда же придёт супруг.

Эта история оставила след в психиатрии, и такую любовную одержимость называют «синдромом Адели». Хоть официально его заболеванием не считают, но лечить советуют. Советы банальны: убрать всё, что напоминает об объекте страсти, не оставлять больного в одиночестве, переключить его внимание на прогулки, путешествия, хобби. Помогло бы это Адели – неизвестно. Тем не менее, её чувства оставили след не только в психиатрии, но и в искусстве. На основе её дневников французы сняли фильм «История Адели Г.». Главная роль сыграна так убедительно, что актриса получила «Оскара».

Анатоль Франс за свою долгую жизнь научился смотреть на мир снисходительно-скептически, сохраняя ироническую невозмутимость даже там, где она, на сторонний взгляд, неуместна. Даже после измены жены он постарался понять её логику и спокойно ушёл, не осуждая, но и не прощая. И всё же олимпийское спокойствие ему изменило, когда он сказал, что робость – это величайший грех против любви. Может, старик всё-таки погорячился? Мало ли грехов посерьёзнее – обман, предательство… Но история, которую описал и отправил в газету незнакомым людям некий Сергей, только подтверждает, что писатель знал, что говорил.

«Сейчас мне 60 лет, – пишет Сергей. – Много лет назад работал инженером в конструкторском бюро. К нам на работу пришла после института молоденькая девушка. Я влюбился в Галину с первого взгляда. Скромная, тоненькая, волосы до пояса. На работу не шёл, а летел – так мне хотелось поскорее увидеть мою любовь. Но вот объясниться с ней никак не получалось. Только подойду – она глаза в пол, краснеет, молчит. А потом увидел, как она идёт от проходной под ручку с кучерявым парнем – и всё понял. Не стал навязывать ухаживания, женился назло „изменщице“ и переехал в другой город. О её судьбе ничего не знал. Несколько раз разводился, вырастил двоих детей, но чего-то в жизни не хватало».

Помог случай. Мир-таки тесен, нашлись общие знакомые, которые и рассказали Сергею очень важные вещи: «Оказывается, она тоже была в меня влюблена! Ужасно стеснялась и боялась признаться, ведь я был маститый инженер, а она, по её мнению, глупенькая девчонка. А провожал её родной брат – он работал в одном из наших заводских цехов. Почему ж я, дурак, не поговорил с ней тогда? Почему испортил жизнь, проворонил своё счастье?»

Психологи, как ни странно, связывают стеснительность с излишним себялюбием. То есть человек не допускает ни малейшей возможности оказаться не на привычной высоте: а вдруг подумают, что я глупый, претендую на то, чего недостоин и т. п. Примерно так же смотрят на робость и верующие. Преподобный Амвросий Оптинский, например, усматривал в этом признак тайной гордости, боязни осуждения. И советовал лечить этот смертный грех смирением.

«Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю, о ней мечтая…» – поёт темпераментный, но робкий итальянец, не решаясь сказать возлюбленной о своих переживаниях. И всё же он действует – хоть и через подружек. Потому что, не сказав вовремя нужных слов, можно поломать сразу две судьбы. Впрочем, сказав не вовремя не то, рискуем получить тот же результат. Банальность? Как видим, не для всех.

Классическая иллюстрация этой разновидности отношений – история знаменитого лейтенанта Шмидта. Ну кто ещё мог, начитавшись Достоевского, спасать падшую женщину самым радикальным способом – женившись на ней? Его женой стала уличная проститутка Домникия Павлова, с которой двадцатилетний офицер познакомился в каком-то ресторане. О том событии Пётр Петрович потом рассказывал так: «Она была моих лет. Жаль мне её стало невыносимо. И я решил спасти. Пошел в банк, у меня там было 12 тысяч, взял эти деньги и всё отдал ей. На другой день, увидев, как много душевной грубости в ней, понял: отдать тут нужно не только деньги, а всего себя. Чтобы вытащить её из трясины, решил жениться…»

Жизнь и на этот раз не пошла по сценарию мечтателя. Невежественная супруга с примитивными запросами не разделяла высоких порывов мужа и не торопилась расставаться с порочными привычками. Многие прежние знакомые прекратили с Петром Петровичем отношения, сочтя его поступок «противоречащим офицерской чести», а расстроенный отец и вовсе умер. Семейная жизнь быстро разладилась, и муж старался проводить на службе как можно больше времени, что супруге было только на руку. Но это не помешало Домникии родить сына, которого назвали Евгением. Вот он-то – единственный настоящий сын лейтенанта Шмидта. В своих воспоминаниях Евгений потом напишет: «Мать моя была настолько ужасна, что приходится поражаться нечеловеческому терпению и воистину ангельской доброте моего отца, вынесшего на своих плечах 17-летнее каторжное ярмо семейного ада».

Отец стал для него моральным авторитетом, и им овладели революционные идеи. В 1905 году 16-летний ученик реального училища находился на восставшем крейсере «Очаков», а после Февральской революции просит у Временного правительства разрешения именоваться не просто Шмидтом, а Шмидтом-Очаковским. Правительство разрешает. Но уже в ноябре 1917-го наступает прозрение: «За что ты погиб, отец! Ужели для того, чтобы сын твой увидел, как рушатся устои тысячелетнего государства, как великая нация сходит с ума, как с каждым днём, как с каждой минутой всё более втаптываются в грязь те идеи, ради которых ты пошёл на Голгофу?»

Евгений ушёл к белым и покинул Крым вместе с последними частями врангелевской армии. Советское правительство не раз предлагало ему вернуться, но сын революционера предпочёл умереть в Париже в полной нищете. В воспоминаниях написал, что у него «совершилась полная переоценка ценностей». Ясно, что о таком сыне власти предпочитали помалкивать, и потому в те сумбурные годы в стране появилось немало самозваных детей лейтенанта Шмидта.

На этом любовные чудачества лейтенанта не кончились. Не будем здесь касаться психиатрической стороны дела (он не раз лечился и даже был списан в запас, и только русско-японская война вернула его в строй: в такие времена медики не слишком придирчивы), а поговорим о романтической, которой занимаются уже не психиатры, а психологи. Согласно их наблюдениям, отличительная черта романтической души – тревожиться и переживать, верить и надеяться, любить и отчаиваться. Это душевно красивый человек, который хочет, чтобы у всех было всё хорошо, но кто и как это сделает, он не знает.

В трудной и опасной ситуации торопится пожертвовать собой. Ему важнее красиво умереть, чем выжидать, уступать. «Человеку так жить нельзя!» – заключает он и выходит из игры. Для него очень характерно чередование необоснованного энтузиазма и неоправданной печали. С возрастом количество энтузиазма уменьшается, его сменяет печаль. Не давайте такому деньги в долг: не отдаст, да ещё и обидится.

Не будем утверждать, что перечисленное характерно для всех романтиков без исключения, поскольку нас интересует лишь этот прекраснодушный лейтенант.

В не такие уж далёкие времена романтические настроения у нас активно поддерживались, и Шмидт оказался очень кстати. «Это вам, романтики, это вам, влюблённые, песня посвящается моя», – пел Марк Бернес. Была романтика дальних странствий, песен под гитару, была романтика революции. В известном фильме «Доживем до понедельника» учитель устами Вячеслава Тихонова проникновенно излагал ученикам некоторые факты шмидтовской биографии с такими комментариями: «Главный его дар – это ощущать чужое страдание более остро, чем своё. Именно этот дар рождает бунтарей и поэтов».

Так вот о деньгах. 39-летний всё ещё лейтенант, трижды списанный на берег с психиатрическим диагнозом и трижды восстановленный благодаря хлопотам его влиятельного дяди, Владимира Петровича, адмирала и кавалера почти всех орденов, стал командиром отряда из двух небольших миноносцев. Всеми закупками распоряжался командир и деньги находились у него. И вот лейтенант, забрав всю немалую наличность – две с половиной тысячи рублей – в военное время покидает корабль и отправляется в самовольную отлучку. Есть предположение, что с этими деньгами он отправился в Киев, на бега, романтически рассчитывая умножить капитал. Так он оказался в поезде, где и познакомился с симпатичной молодой женщиной, Зинаидой (Идой) Ризберг. Ехали вместе 40 минут, всё это время проговорили. Потом попутчица вышла, оставив в поезде влюблённого по уши романтика.

После расставания завязалась переписка. Он писал ей ежедневно. «Вчера, как водится, на сон грядущий перечитал Ваши письма. Всюду у письменного стола пьянящий запах Ваших духов. Всюду неотступно со мной… Вы перевернули всю мою жизнь. Понимаете ли Вы сами, сколько счастья дали мне Ваши письма? Я Вас люблю. Это страшное и святое слово. И произносить его можно, только когда оно выливается из души, как молитва…» Если отвечала не сразу, горевал: «На пять моих писем Вы отвечаете одним».

Переписка длилась несколько месяцев и дала пищу и литературе, и кинематографу, воспевших эту любовь. Что касается денег, то они куда-то исчезли. Офицера задержали, началось следствие. Шмидт врал и выкручивался, но в конце концов во всём признался. Его отстранили от должности и отдали под суд. Дела могли повернуться совсем плохо, но снова вмешался дядя: внёс деньги и устроил, чтобы племянника в очередной раз уволили, но только тихо, без указания причин.

Когда в Севастополе начались волнения, матросы «Очакова» призвали Шмидта возглавить мятеж. Он прибыл на крейсер и велел дать сигнал: «Командую флотом. Шмидт». Но на других кораблях матросы молчали, офицеры называли лейтенанта изменником, и «командующий» разрыдался: «Кругом рабы! Будь проклят рабский город! Уйдем отсюда в Одессу, в Феодосию, куда угодно!» Но уйти уже не получилось, и Шмидт с соратниками оказался в крепости.

Ида примчалась в крепость и добилась разрешения на ежедневные свидания с арестантом. «Я все ещё чувствую прикосновение Вашей руки. И Вас всю…» – писал ей Шмидт после первого свидания. А их было целых 37, и переписка продолжалась. Перешли на ты: «Голубка моя, если суждено мне прекратить жить, забудь скорее меня. Пусть тогда всё, что протекало в нашей с тобой жизни-переписке, отойдёт от тебя как сон и не налагает страданий на твою осиротевшую душу, забудь тогда и живи».

Когда Иде передали, что свиданий больше не будет, она приняла яд, её едва спасли в больнице. Но прожила ещё долго, получая персональную пенсию. Умерла в 1961 году и похоронена на Ваганьковском кладбище в Москве. На камне написали: «Здесь покоится прах З. И. Русецкой-Ризберг – друга лейтенанта П. П. Шмидта, героя революции 1905 года».

Дима Гойченко, родившись в начале прошлого века в украинском селе, не очень подходил на роль избранника судьбы, которая одарит его необыкновенной любовью. Семья, конечно, религиозная, мальчик строго соблюдал посты вместе с родителями и готов был скорее умереть с голоду, чем в неположенное время съесть что-то скоромное. В школе учился хорошо, хотя там уже появилось немало безбожников. Порой приходилось доказывать им свою правоту на кулаках, потому что аргументы или не срабатывали, или их просто не хватало. Однажды один из учителей собрался съездить в город, и парнишка попросил его привезти оттуда хорошую книжку, которая помогла бы в богословских спорах. Тот привёз. Только она была рассчитана на помощь не верующим, а безбожникам и сильно озадачила паренька: какое там воскресение мёртвых, когда есть ломоносовский закон сохранения материи…

В армейской роте он оказался самым грамотным из молодого пополнения. Служил добросовестно, справлялся и с дополнительными нагрузками, вроде выпуска стенгазеты или занятий с неграмотными. И к тому же получал ежедневные порции политзанятий: большевики за справедливость, за благо всего человечества и построят коммунистический рай на земле.

В общем, не сразу, но с Богом было покончено, а его голос, именуемый совестью, научился подавлять. И когда потом, уже среди студентов педвуза, разгорался спор о взаимоотношениях полов, то Дмитрий доказывал, что брак не может долго оставаться счастливым, потому что любовь быстро пройдёт и наступит разочарование. А потому лучше всего свободные отношения. Ему возражали: ты, мол, ещё просто не встретил ту самую…

И оказались правы. Когда это случилось, то прежние взгляды на брак не только рухнули, но и преобразили молодого человека: «Семейное счастье облагораживало мой характер, любовь невольно усиливала чуткость и сострадательность к людям. Всё казалось иным: интересней, приятней, милее. Даже люди, к которым я питал почему-либо неприязнь, как бы преобразились и стали совсем другими», – напишет он потом, вспоминая те счастливые дни. Хотя в одном всё-таки не ошибся: счастье длилось недолго. Через три года жена умерла, оставив вдовца с маленьким сыном. Для Дмитрия это стало сильнейшим ударом. Были и рыдания на могиле, были и мысли о самоубийстве, от которого удерживала только мысль о ребёнке.

Впрочем, имелся и один существенный плюс: старшие товарищи-коммунисты помогли прозреть. Это случилось, когда два ответственных партийца решили его утешить:

– Бросьте вы убиваться. Подумаешь – горе, баба умерла. Да этого добра кругом сколько хочешь!

Так и исцелили. Заодно помогли трезво взглянуть на лютые времена – коллективизацию, раскулачивание, голод. С точки зрения полузабытой совести.

Такая любовь бывает раз в жизни? Нет. Судьба решила испытать Дмитрия дважды, теперь уже более сурово. И через несколько лет он встретил девушку Марию, которая стала не только женой, но и самым близким человеком в обстановке постоянного страха, когда люди опасались откровенных разговоров – ведь советские законы обязывали даже родных доносить друг на друга.

Этой любви хватало не только на семью: «Моя любовь не была эгоистичной. Наоборот, она была всегда жертвенной и более всего выливалась в сострадание к любому человеку». А такое в те времена не оставалось безнаказанным. Помог сотруднику с путёвкой в санаторий, а через некоторое время новость: человек арестован, он враг народа. Общее собрание, обвинения и Дмитрий остался без работы. Оставалось ждать ареста.

Ждать пришлось недолго. Его встретили натруженные руки следователей с говорящими фамилиями: Нагайкин, Костоломов, Шкурин… Конкретных обвинений не предъявили, зато потребовали самому чистосердечно рассказать о своих «преступлениях». А заодно назвать десяток-другой соучастников, тогда вроде бы есть шанс вместо расстрела отделаться долгой каторгой. Ах, не виноват?! Тут уже начинался «конвейер». Это когда узник несколько суток без еды, питья и сна, а бодрые палачи сменяют друг друга.

Здесь не место описывать изобретательность садистов – от щелчков по глазам и вырывания бровей до жестоких избиений. Такое выдерживают немногие, и обычно на вторые-третьи сутки человек сдаётся. У Дмитрия на четвёртые сутки начались галлюцинации, и он уже не мог сидеть. Но… «Как только слабел мой дух, я сразу рисовал перед собой образ жены, которая из-за моего признания была бы если не арестована, то отправлена в ссылку. Оказавшись тряпкой, я бы погубил жену и детей».

Допрос продолжался 117 часов. Когда его отнесли в камеру, то сидельцы были поражены не столько внешним видом узника – к такому привыкли, – сколько тем, что тот не «раскололся».

Отдыхать дали всего сутки. Потом было ещё 120 часов уже в «мясорубке». «Казалось, что рассудок мой болтается на тоненькой ниточке. И этой ниточкой была единственно и бесспорно любовь к Марии, укреплявшая мою волю, вселявшая в душу чувство долга и как бы некоей надежды. Это была вместе опора, причина моей готовности терпеть, и цель».

А теперь представьте, что такие пятидневки ему пришлось пройти ещё дважды. Как выжил? Ну, палачи с их опытом умело тащили его на грани жизни и смерти. Что же касается Дмитрия, то он был убеждён, что силы ему давала любовь. И вспоминал христианских мучеников: «Почему я не могу терпеть, как они? Им давала силу любовь… Если же моя любовь оказалась бы слабее мук, то это не любовь, а лицемерие и самообман».

Что бы ни придумали костоломы, узник снисхождения не ждал. А вот те – жаловались. Устав от «работы», Нагайкин пробовал с неподатливым арестантом «по-хорошему»: «Дурак, сам себя мучаешь и меня мучаешь. Ты только посмотри на мои руки, они все изранены о твои мослы».

То, чего не могли добиться ни нагайкины, ни костоломовы, сделала короткая записка от Марии, которую принесли вместе с передачей: «Что бы с тобой ни случилось, я всегда буду при тебе». И муж расплакался.

Он ещё не знал, что ей пришлось вытерпеть за два года разлуки. С работы выгнали, из квартиры тоже. По ночам вызывали к следователю, где почти сутками держали на допросах стоя, требуя сознаться в «контрреволюционной деятельности» мужа. А дома плакал голодный ребёнок. Цена спасения проста – отречение от «врага народа». Вместо этого она слала запросы во все инстанции, пытаясь найти Дмитрия. В ответ приходило издевательское – «местонахождение неизвестно». Но даже эта стена не устояла перед её настойчивостью, и она увидела на суде, во что превратили мужа. В тот же день записала в дневнике: если осудят на каторгу, то добьётся права быть вместе с ним. Ребёнок к тому времени уже умер.

Виктор Франкл, австрийский философ и психолог, сумевший выжить в нацистском концлагере Аушвиц, заметил, что больше шансов выжить там было не у самых здоровых, а у самых сильных духом, кто имел смысл, ради чего жить. Учёный узник поддерживал тех, кто был рядом: «На каждого из нас в эти часы, которые, может быть, для многих уже становятся последними, кто-то смотрит сверху требовательным взглядом – друг или женщина, живой или мёртвый. Или – Бог. И он ждёт от нас, что мы его не разочаруем, не будем жалкими и сумеем сохранить стойкость и в жизни, и в смерти».

Франкл рассказал им историю своего товарища, который, оказавшись в лагере, заключил такой «договор» с небесами: пусть любые его страдания и смерть станут той ценой, которую он платит за то, чтобы смерть любимого человека стала лёгкой. И для него собственные страдания наполнились высоким смыслом. Он не хотел мучиться и умирать просто так.

Дмитрий Данилович, конечно же, тогда и не слышал о Франкле, но по сути-то шёл именно тем путём, который несколько лет спустя философ нащупывал в лагере смерти. И чудо всё-таки случилось. Его выпустили. Так уж совпало: арест главы НКВД Ежова, из-за чего некоторое время новая метла мела в противоположном направлении.

Вышел полуслепой, полуглухой, весь в нарывах и с тяжёлой сердечной болезнью, с почти не действующими руками. Зато считал, что от одной болезни палачи его-таки исцелили – от неврастении. Повышенная раздражительность, быстрая утомляемость ему теперь не мешали справляться с делами, которых впереди было ещё очень много.

Когда через год после выхода из тюрьмы его увидели врачи, то их мнение было единодушно: чтобы хоть частично вылечиться, надо ехать на лучшие курорты. Но какие там курорты… Кто-то усмехнётся, но помогли молитвы: «Волею Бога, я с каждым годом всё более исцеляюсь безо всякой медицинской помощи». А впереди была ещё долгая-долгая жизнь, до девяноста лет. Рецепт этот, конечно, не универсальный, небеса далеко не к каждому так благосклонны.

Через пару месяцев стало ясно, что петля скоро затянется снова. НКВД не прощает запирательств и обязательно доведёт дело до конца. Сначала пришлось бежать в другую область, но это не спасало, оставалось только жить нелегально до прихода немцев.

Оставим в стороне уход вместе с отступавшими врагами, что обернулось немецким концлагерем, откуда удалось выбраться с невероятным трудом с помощью старых русских эмигрантов, – это отдельная история. Но и потом, в американской оккупационной зоне, их ждал лагерь беженцев, где оказалось не лучше, чем у немцев. Глава семьи мог отлучаться оттуда на заработки, и, вернувшись однажды, не нашёл ни жену, ни детей. Их насильно депортировали в советскую зону, а оттуда – на родину, где следы и затерялись. На поиски Дмитрий потратил годы, и всё безуспешно. Было ему тогда сорок с небольшим, жить оставалось почти полвека, который прожил в одиночестве. Что ж, если такая любовь – это испытание, то счастливого конца не будет.

…Прихожане русского католического центра в Сан-Франциско знали, что их бухгалтера, регента и чтеца зовут Дмитрий Данилович Гай и что тот из далёкого СССР, но и понятия не имели о его судьбе. Он и не рассказывал никому, доверяя случившееся только бумаге. Пытался потом кое-что издать, да ничего не вышло. И могли бы его папки с записями оказаться на свалке, если бы снова не вмешалось провидение, которое, как он считал, не раз помогало ему в жизни.

А церковный хор под его началом не раз пел Гимн любви, где звучали слова святого апостола Павла, сказанные именно об этой, самой высокой любви – жертвенной. Так католики напутствуют молодых во время таинства бракосочетания, потому что такая любовь «всё переносит и никогда не перестаёт».

Этот сюжет заставляет вспомнить о другой Марии, жившей столетием раньше. Она прославилась тем, что оправилась вслед за мужем-декабристом Сергеем Волконским на Нерчинские рудники. Та история всем известна как классический пример женской преданности и верности. И кое в чём похожа на нашу: муж в застенках, жена самоотверженно старается ему помочь, не думая о себе. И маленький сын, которого Волконская оставила перед отъездом на попечение родни, тоже умер. Разница только в деталях.

Когда сын декабриста Михаил читал поэту Некрасову воспоминания отца, написанные по-французски, тот так расчувствовался, что «по нескольку раз вскакивал со словами: „Довольно, не могу“, бежал к камину, садился к нему и, схватясь руками за голову, плакал как ребёнок». Это из воспоминаний Михаила. Как слушал бы поэт воспоминания Гойченко, написанные во времена, о которых многие мечтали? Вот ведь и Некрасов печалился: «Жаль только – жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе». Но многим всё-таки пришлось пожить в наш суровый век яростной борьбы за всеобщее счастье.