Текст книги "Неприятности в пясках"

– Я не чиновник! – Запротестовал редактор.

– Ну, как же. Вы сами только что сказали, что двадцать лет рукоплескали власть предержащим, что не удивительно – вы же представитель четвёртой власти. И зарплату вы свою получали только потому, что нравились тем кому рукоплескали.

– Вот значит как? А знаете, что я сделаю? Напечатаю. Но только то, что посчитаю нужным.

– Нет, вы напечатаете всё. Иначе я кое-кому пожалуюсь.

– Да, Боже ж ты мой! Ну, чего вы прицепились к моей газете? У вас целая передача на телеканале. Говорите и показывайте там всё, что посчитаете нужным. Вытирайте ноги об собственного отца, сколько угодно упражняетесь в ехидстве. Только умоляю – отстаньте от меня. Отстаньте!

– Видите ли, у меня собственное представление о самореализации. Вам не понять. И отец, опять же, во всём меня поддерживает. Так мне жаловаться кое-кому или сами вспомните, что вы мужчина и ничто героическое вам не чуждо?

Липницкий вынул из кармана и проглотил пару таблеток. Подумал и проглотил ещё столько же. Он вспомнил, что этим утром два раза возвращался домой – сначала за ключами от гаража, а потом за автомобильными. И как ни умоляла его жена – глядеться в зеркало он наотрез отказался. И, как теперь выяснилось, совершенно напрасно.

– С другой же стороны, – Размышлял редактор. – Ну, пошёл бы я на поводу супруги и чего? Сбил бы Иду автобус, когда она направлялась в редакцию, или всё-таки вряд ли? Нужно быть реалистом – если плохая безотказно работающая примета и существует, так только одна: брать в штат людей, чьи родственники, в случае чего, в два счёта и безнаказанно переломают тебе ноги.

У Липницкого было три варианта дальнейших действий, один из которых – суицид, он отверг практически сразу же. Напечатать статью, что было извращённым вариантом ранее отвергнутого. И не печатать, чем обидеть Уршулю Енджеевич, называющую себя Идой Дрозд, и этим навлечь на себя гнев её любящего отца – мэра.

– Да ничего он вам не сделает. – Этим обещанием Ида сбила редактора с мысли о том, что ему при любом раскладе эндшпиль. – Я скажу ему, как сильно вас люблю и уважаю и очень огорчусь, если с вами что-нибудь случиться. Вы верите мне?

– Я слишком долго живу на этом свете. – Растерянно произнёс Липницкий.

– То есть – нет?

Редактор смешно сморщил нос и легонько кивнул. Он подошёл к телефону и набрал известный ему наизусть номер.

– Енджеевич у аппарата. – Динамик телефонной трубки обладал такой мощью, что прикрывать его рукой, как это делал Липницкий, было совершенно напрасным – все детали последующей беседы Ида слушала, не напрягая слух.

Газетчик елейным голосом читал мэру статью, то и дело клятвенно заверял, что ни с единым утверждением автора не согласен и в целом осуждает. Енджеевич хохотал в голос и осыпал дочь такими хвалебными эпитетами, о существовании которых Липницкий и не догадывался, а потому старательно записывал, чтобы не забыть и как можно скорее применить, но уже в адрес самого Енджеевича.

– Ну, что скажете? – Поинтересовался редактор. – Как быть? Вы даже не представляете, в какой растерянности я пребываю.

– Уршуля сейчас рядом с вами? – После небольшой, показавшейся Липницкому подозрительной паузы, спросил мэр.

– Ида? Рядом, а что?

– Безусловно печатать. – Твёрдо ответил мэр. – Отвергнув все сомненья. Умеренная критика всегда уместна. Мы с вами, слава Богу, не в фашистской Германии. И вы не Геббельс и я не Гитлер.

– Вы уверены?

– В чём именно, Липницкий? – В голосе градоначальника послышались угрожающие нотки.

– Простите. Я не то имел ввиду. Простите…

Но ответа Енджеевича на произнесённые извинения редактор так и не услышал, потому что на том конце бросили трубку. Липницкий поднял мокрую от пота голову и увидел, что Ида Дрозд стоит у выхода.

– Я всё слышала. – Сказала она на прощание и уже наигранно плаксивым голосом добавила: Да поможет вам Всевышний.

Журналистка трижды перекрестила Липницкого, тяжело вздохнула, бережно смахнула платком воображаемую слезу и вышла из кабинета.

Спустя два дня после вышеописанного разговора Ида Дрозд шагала по заснеженной улице Быдгоща, крепко сжимая облачённой в перчатку рукой микрофон, и, глядя суровым взглядом в объектив камеры, озвучивала хорошо заученный и неоднократно отрепетированный текст. Текст от содержания и подачи которого у телезрителя, если уж он не совсем бездушная скотина, уже этим вечером, то есть когда репортаж выйдет в эфир, будут наблюдаться тахикардия, повышенная потливость, тошнота, головная боль, онемение конечностей и другие симптомы ужаса. По крайней мере, Дрозд на это всецело рассчитывала.

– Чудовищные по масштабам жестокости и цинизма события развернулись сегодня среди бела дня в доме десять на Заячьей улице. Там, где с тысяча восемьсот тридцать девятого года ютится редакция главного поборника правды и справедливости нашего города – газеты «Лиходейский Быдгощ». Трое неизвестных, лживо представившихся на входе алчущими сотрудничества рекламодателями, коварно проникли в кабинет главного редактора Йозефа Липницкого и пробыли там около часа. Чем всё это время, показавшееся Липницкому вечностью, занималась в его кабинете троица, мы попытаемся узнать у главврача госпиталя святого Игнатия Эдуарда Эдельмана.

Произнеся последнее слово, едва запыхавшаяся Ида эффектно остановилась рядом с грузным лысеющим мужчиной в накинутом поверх лёгкого драпового пальто белоснежном халате. Эдельман выглядел заметно продрогшим – то, что зритель впоследствии посчитает эффектным, далось участником съёмки далеко не с первого раза.

– Пострадавший был доставлен в наш госпиталь в тринадцать часов тридцать восемь минут пополудни. – У главврача замёрзло лицо, говорить было трудно и он, проглатывавший половину слов, чем-то напомнил Дрозд зомби.

– Так, стоп! – Приказала Ида. – Эдельман, что у вас с дикцией? Нормально же всё было. Что, глядя на вас, должен будет подумать зритель? А он подумает: если в госпитале святого Игнатия такой главврач, то кого они там в своей богадельне вообще могут вылечить? И какие, интересно знать, перегрузки испытывает тамошний патологоанатом?

– Ну, вы-то не преувеличивайте, пожалуйста. – Обиженно ответил на нападки Эдуард, всё так же невнятно. – Как-никак восьмой дубль. Я просто замёрз.

– И это очень странно. Считаете себя умным, образованным человеком, но приседать и тем самым греться, пока я иду к вам с речью, вы почему-то не догадались. А теперь и сами позоритесь и на ровном месте портите мне репортаж.

– У меня больные колени.

– И зачем мне это знать?

– Мне нельзя приседать – у меня мениск.

– Эдельман, лучше вам меня не нервировать. Есть миллиарды других способов согреться, но вы их не предприняли, потому что вам лень. Но есть лентяи безобидные для общества, а есть такие как вы, которые каким-то чудом добившись высоких должностей, сначала кладут на своих пациентов, а потом на моих зрителей. А вот я в свою очередь не поленюсь и проведу расследование и выясню: как такой как вы смогли стать таким кто есть? Хотите?

Главврач, часто моргая, смотрел на Дрозд и рылся в памяти – есть ли в его биографии что-то, за что можно ухватиться и раздуть в такое, от чего ему бы пришлось сбрасывать лишние килограммы, отращивать бороду, менять фамилию и уезжать работать дворником в Новую Зеландию? Вроде ничего такого. Учился хорошо. В порочащих его связях, хоть они и были, замечен не был – Эдуарды Эдельманы блестящие конспираторы. Женат. Трое, но может чуть больше, детей. Добросовестный налогоплательщик. Подчинённые любят – а иначе стали бы каждый год на день рождения и все другие маломальские праздники дарить швейцарские часы? И попробовали только не любить и не дарить. Нет, репортёрша, – тебе к Эдельману не подкопаться. Всё у Эдельмана заслуженное и честно заработанное. У Эдуарда в разное время лечилось шестьдесят народных целителей и экстрасенсов, а те абы кому телеса свои не доверят – тем более друг другу. Правда, кое-что всё-таки было. Ну, подумаешь, пару раз избивал пациентов за отказ принимать те лекарства, от которых им становилось хуже.

– Семьдесят четыре. – Прервала его размышления Ида.

– Что семьдесят четыре? – Вздрогнул главврач.

– Столько раз вы не стеснялись дать в рожу больным людям. А ведь все они были чьими-то дочерьми, матерями, бабушками.

– Откуда она знает? Я таких подсчётов никогда не вёл. – Предательски вслух подумал главврач.

– Работа у меня такая – всё знать. – Объяснила Дрозд. – А у вас работа – лечить женщин по мордам. Семьдесят четыре раза вы не ответили за всё, но я гарантирую вам и цикл передач со всплытием таких подробностей, каких никогда и не было. И митинг под окнами вашего дома будет. Суд. Развод. Публичное отречение детей от отца. Материальные компенсации.

Любого другого кинуло б в жар от подобных перспектив, но главврачу госпиталя святого Игнатия стало ещё холоднее.

– Вы ничего не понимаете, Ида. – Жалобно выдавил Эдельман с всё той же чудовищной дикцией. – Иногда не существует другого способа объяснить человеку, в особенности, если этот пациент – женщина, что его здоровьем занимается настоящий профессионал. Как донести до больного, что не именно ему становится плохо от таблетки, а его внутреннему демону, ополчившемуся исцелению? Что темно бывает перед рассветом? Что всплывать легче, если оттолкнуться от дна? Да, многие не всплывают – дно оказывается глубже, чем показывали анализы, но разве это в жизни главное?

– А что же?

– Семья. Любовь. Вечный поиск прекрасного. Оперы Мусоргского. Фильмы Феллини. Живопись Луиджи Керубини. Чьи-нибудь книги.

– Знаете что, Эдельман? – С хитрым, сразу же показавшимся странным доктору прищуром, произнесла Дрозд. – А ведь я вас начинаю понимать. И скажу честно – ни разу не слышала столь эффектного оправдания насилию.

– Правда? – С надеждой спросил главврач.

– Нет, конечно! Работать надо, но вместо этого мы стоим на морозе и слушаем в вашем исполнении дикие нелепицы. Перед вами ставилась элементарная задача – дождаться моего к вам приближения. После сигнала в виде тычка микрофоном в район лица, чётко и внятно, чтобы понятно было народу, произнести элементарнейшую речь, что вы с честью запороли. Соберитесь. Натрите щёки снегом. Попрыгайте. Выпейте водки, что и нужно делать в любой непривычной ситуации. Вы же доктор – должны знать.

– Поверьте, я очень хочу помочь, но ничего не могу с собой поделать. Можно ведь так – вы ко мне подходите, хрустя снегом, тычете микрофоном в лицо, и вдруг, неожиданно, мы оказываемся с вами в коридорах госпиталя. Стонут часами умоляющие о помощи раненые, фальшиво суетятся коррумпированные медсёстры, мимо провозят труп бывшего сантехника. Слышны проклятия. Кто-то гражданский рыдает в углу и объясняет дочери, что ей стоит перестать беспокоиться об успехах в изучении физики, ибо это не поможет в её будущем увлечении проституцией. Несчастная девочка кричит и уверяет, что поможет! Слышащие это старухи разделяются во мнении и безудержно галдят. Согласитесь, атмосферно. И на фоне всего этого я рассказываю о травмах свежедоставленного редактора!

– Вы полагаете, что я – дура? – Округлив щёки, ответила на сей пассаж Ида. – Потенциально шокирующее сгладится на фоне того, что происходит в руководимой вами лечебнице. Лучше всего о травмах Липницкого вы бы рассказали сидя у камина в кресле-качалке, но зрители подумают, что это о чём-то средневековом и не станут возмущаться – что от них по-настоящему требуется. Именно поэтому вам и доверилось произнести требуемое на фоне госпиталя, что давало бы понять, где происходит действо и исключало бы представление зрителя, о том, что внутри происходит нечто такое, от чего глумление молодчиков над Липницким в редакции не так уж и преступно. Я ясно выражаюсь?

Эдельман нехотя кивнул. Услышанное означало, что ему, ради короткой речи для дочери мэра, всё же предстоит приседать для прогрева, а значит лишиться, и возможно навсегда, подвижности коленного сустава.

– И вам необязательно приседать. – Прочла мысль главврача Дрозд. – Отожмитесь от снега раз пятьдесят. В меру выпейте водки…

Главврач залпом, с тренированной лёгкостью, выпил в двести пятьдесят раз больше, чем с трудом отжался – если приравнивать разы в граммы. Лицо приобрело здоровый вид. Дикция вернулась. Камера включилась. Язык развязался:

– Пострадавший Липницкий был доставлен в наш госпиталь в тринадцать часов тридцать восемь минут пополудни. Он был плох. Настолько, что пациенты травматологии невольно разводили поломанными руками. Дети, впрочем, как и в любом благоприятном случае, рыдали. Я сразу же осуществил консультативный звонок специалистам, но те сразу же дали знать, что Бог в описанном случае бессилен, ибо необходимого количества гипса ниспослать не может. Ситуация, осложняемая запоем хирурга, становилась напряжённой. Я сделал очередной звонок – на сей раз блистательному мэру Енджеевичу и он без колебаний пообещал помочь. Высланной им бригадой специалистов, хирург был приведён в чувства. Операция прошла с незначительными упрёками со стороны пострадавшего, что привело к моему личному обещанию уволить анестезиолога, которое не может быть исполнено, по причине того, что на исполнявшую его роль уборщицу отыскать замену чрезвычайно затруднительно.

– Скажите, как сейчас чувствует себя Липницкий? – Спросила Ида и, шутя, ткнула микрофоном в некогда фиолетовый, но теперь раскрасневшийся нос Эдельмана.

– Пациент чувствует себя хорошо. Настолько, что единственную помощь, которую он для себя настоятельно требует – правовая.

– С ним уже беседовала полиция?

– Побеседовала бы. Но, тем не менее – реформа. Ждём следователя после девяти вечера.

– Могу я поговорить с Липницким?

– Отрицательный ответ обсуждается?

– Да. Но не с вами, и тем более не с Липницким.

– А с кем тогда?

Дрозд поморщилась – ей думалось, что любой главврач по умолчанию умён, хоть и образован, а потому вопросов, имеющим единственно правильный ответ: ни с кем, задавать не станет – зря она, что ли, пугала его судами, разводом и отречениями от родства?

Адам Вуйчик – оператор Иды, заявил, что и так всё понятно, а потому нужно идти внутрь. Греться и между делом трясти Липницкого, если он вдруг спит.

До палаты Липницкого добрались не без приключений: кто-то посчитал грамотным организовать по коридорам крестный ход, целью которого был торжественный вынос сначала из молельной комнаты, а за тем и за пределы госпиталя старинной иконы. Эдельман оперативно оценил обстановку и развязал драку – благо, что похитительницей оказалась женщина.

У входа в палату главного редактора стояли два мордатых молодых человека. Эдельман сразу же честно признался, что до этой секунды об их существовании в больнице ничего не слышал:

– И зачем приставлять охрану тем, кого, если бы хотели, прикончили? Там-то и оставалось – два удара в печень… И необязательно ножом.

– А вас забыли спросить. – Хамским тоном прокомментировал один из молодцев. – Мэр – а вам до него сами понимаете, считает, что в наше непростое время охрана даже покойникам требуется – ибо реформа. А пан Липницкий, евойный друг, попал в беду, которая одна не ходит, а значит жди ещё. Вот мы и ждём.

– И вы вот так просто нас к нему запустите? – Спросила Ида, приоткрывая дверь.

– А почему бы и нет? – Пожал плечами охранник. – От судьбы не уйдёшь, и ежели пану редактору суждено умереть в какой день, то тут уж и ядерное оружие бессильно. Да и кому этот Липницкий кроме нас нужен?

Дрозд, Вуйчик и Эдельман вошли в палату. Увидав их, похожий на панду Липницкий замычал, часто заморгал о помощи и кивком перебинтованной головы указал на фиксировавшие пальцы карандаши, некоторые из которых оказались прекрасно заточены.

– Гипс в гололёд – товар дефицитный. – Объяснил светила.

– Понимаю. Он что – не может говорить? – Задала вопрос Эдельману Ида.

– В теории может – язык в процессе экзекуции не пострадал. – Ответил главврач. – Мычит, чтобы вызвать к себе чувство сострадания. За годы практики я на таких вдоволь насмотрелся. Думает, что пожалею его и выпишу морфий, а у меня его нет. Единственное обезболивающее, что я признаю и считаю абсолютно безвредным – деревянная палочка в зубы. Давно уже мечтаю трактат написать. О том, как больница меняет людей. Я ведь с этим вашим Липницким неоднократно встречался, беседовал и производил он вид человека интеллигентного, порядочного, но стоило ему попасть сюда с переломами, так сразу же выяснилось, что и порядочность, и интеллигентность его – дутые. И вообще ничего мужского в нём нет – нытик и тряпка. А вот раньше люди были – нынешним не чета! Упадёт, бывало, какой строитель с десятого этажа на арматуру, отряхнётся и дальше кирпич класть, а потому что знает, что и в больнице мест нет, и семья сама себя не прокормит. Осознанность у людей была.

– Не было! – Застонал редактор. – Всё вы врёте!

– Ишь, как разговорился. – Казалось, что Эдельман пьянеет всё больше и больше. – Это потому что думает, что я его при телевидении не трону.

– Время. – Сказала Дрозд и указала врачу на висевшие на стене часы. – Спасибо, Эдельман – вы свободны.

Главврач нехотя – слишком уж многое было не сказано, покинул помещение, и Ида приказала Вуйчику включить камеру.

– А я ведь говорил, Ида. – Тяжело дыша, используя длинные паузы, периодически покашливая, заговорил редактор – так в кино изъясняются оказавшиеся на смертном одре глубокие старики. – Я предупреждал… Знал, что именно этим всё и закончится… Кхе-кхе. Знал, что буду бегать по кабинету… как загнанный боров и орать… И что никто не поможет – тоже знал… Кхе-кхе. Если кто зачем и прибежит на крики, думал я, так это предложить кофе моим мучителям… Но, я никого не виню… Кхе-кхе. В произошедшем виноват только я сам.

– Очень хорошо, что вы нашли в себе мужество это признать. – Похвалила его Дрозд и, недовольно поморщившись, снова взглянула на часы. – Не тратьте даром силы, Липницкий. Они вам ещё понадобятся.

– Как только я увидел тебя в первый раз в редакции… Кхе-кхе. Сразу понял – мне конец. – Продолжил редактор. – Нужно было вовремя уйти, но я этого не сделал. Проклятая гордыня! Кхе-кхе.

– Ты что – это снимал? – С недовольством обратилась Ида к оператору. – Только плёнку переводишь. Зря старались, Липницкий – именно этот ваш спитч никто не увидит. Но у вас ещё будет возможность высказаться – лежите молча, подбирайте слова. А теперь камеру на меня.

Дрозд скорчила исполненную тревоги гримасу и наговорила в микрофон следующее:

– Мне и моему оператору чудом удалось проникнуть в покои жертвы той трагедии, что, как уже упоминалось, разыгралась сегодня, среди бела дня, на Заячьей улице. С содроганием сердца я смотрю прямо сейчас на своего старого терпеливого учителя, требовательного наставника, бескорыстного друга и не могу понять: как так произошло, что в наше просвещённое время, пусть за неудобную, но правду, можно просто так взять и начистить репу пожилому человеку? Прямо в рабочем кабинете намылить шею? Вломить по первое число только за то, что в нашей стране демократия и свобода слова! Но тот, кто считает, что смог – глубоко ошибается. Пана Липницкого по-прежнему любят и уважают за несокрушимую силу духа. Он из тех, кто ни смотря ни на что, будет идти вперёд, бесстрашно водрузив над собой знамя свободы и истины.

Главный редактор громко всхлипнул – то ли от умиления, то ли от пришедшего понимания, что ему, выражаясь профессиональным языком, полный абзац.

– Я прошу отойти от экрана людей со слабой психикой и увести за собой детей и беременных женщин. – Продолжала Дрозд. – Экран телевизора не сможет передать всех ужасов развернувшейся передо мной картины, а потому жертву – этого выдающегося мужчину, стоило бы возить по улицам города, как пока ещё живое напоминание о страшных временах инквизиции.

Увидев, что его снимают, Липницкий поджал губы и пустил слезу, собственноручно и подло руша созданный Идой миф о его, якобы, несокрушимости.

– Пан Липницкий, расскажите моим телезрителям, что же произошло в тот злополучный день сегодня, когда вы, без всякой задней мысли, как всегда пришли на работу? Что-то подсказывало вам накануне грядущую беду? Перебегала ли вам дорогу чёрная кошка или что-то в этом роде?

Глаза редактора увлажнились ещё больше.

– В тот день, то есть сегодня, беды ничего не предвещало. – Начал Липницкий. – Сидел себе в кабинете, изучал материал, где-то что-то вычёркивал, где-то дописывал. Цифру там, какую, исправить в статистике или ещё что. Словом, занимался обычной рутиной. Вдруг я понял, что в редакции стало необычно тихо – ни голоса, ни скрипа – будто вымерло всё. Внезапно в дверь постучали, и я до сих пор думаю: зачем?

– Сколько их было?

– Их было трое, но по ощущениям целая толпа. Они сразу же меня окружили и один, наверное, главарь, говорит: ну, что, Липницкий, допрыгался? Мало мы тебя, говорит, галстуком душили? А я говорю: так я же исправился. И та статья была согласована с нашим мэром. Он смеялся от удовольствия в вот эту самую трубку и очень хвалил. А этот, который каратель, отвечает: по-другому и не могло быть, ибо пан Енджеевич демократ и либерал! И как даст мне под дых! Ну, а дальше, как в тумане. Лежал себе и думал: как бы ни сделать чего такого, что сможет быть расшифровано мучителями как сопротивление? Ибо противостояние злу ведёт к его усилению, а мне и текущего уровня – с головой. Потому и жив. А вы и дальше будете спрашивать: зачем философию учить?

– Философию мы обсудим позже и спрашиваю я вас совсем о другом! Я правильно понимаю: ваши текущие страдания – дело рук нашего мэра? – Уточнила Дрозд.

В приоткрывшейся двери показалась голова одного из охранников. Детина покачал головой, подмигнул Липницкому и исчез. Главный редактор жалобно всхлипнул, задрожал, и, отвернувшись от камеры, с безысходной тоской посмотрел в окно: ах, если бы он умел летать! Взмахнул руками и дёру – главное держаться как можно ближе к земле, чтоб ПВО не отработала.

– Пан Липницкий, я вопрос вам задала. Вы считаете, что за профессиональную деятельность над вами глумились люди Енджеевича?

– Нет! – Закричал редактор.

– А голосок-то прорезался. – Подумала Ида и уже вслух продолжила: Вы же сами только что сказали, что всё из-за какой-то статьи, которая по каким-то причинам не понравилась мэру, а теперь себя же и опровергаете. И палачи ваши подтвердили, что градоначальник, хоть демократ и либерал, но ничто человеческое ему не чуждо. Ваши слова. Что говорилось в статье и кто автор?

– Ох, и курва. – Подумал Липницкий. – Рекламу себе хочет на моих костях сделать. Ну-ну, жди.

– Нет! Вы всё врёте! И я всё врал! Всё было не так! – Закричал редактор. – Действительно, была троица. Наркоманы. Продавали автомагнитолу. Я повёл себя по-хамски – пытался безосновательно снизить цену, о чём сейчас сожалею. А мэр Енджеевич – мой лучший друг. Узнав о приключившейся беде, винить меня ни в чём не стал, и организовал госпитализацию, выделил лекарства из личной аптечки, приставил охрану – вдруг наркоманы простили меня не окончательно? В общем, я так хочу сказать: дай бог каждому такого друга и мэра, как Януш Енджеевич.

– А знаете что, Липницкий, пожалуй, эту часть с наркоманами, магнитолами и лучшими друзьями человека, я в эфир не пущу. Достаточно будет и того, что вы наговорили ранее. И зрителям понравится и мэру.

Редактор, крепко сжав зубы, смотрел в потолок.

– Что, боитесь ляпнуть лишнего? Так уже поздно и терять больше нечего. Вы сможете опознать избивавших вас?

– Нет – он не может!

Дрозд обернулась к двери и увидала голову молодчика-охранника.

– Закройте сейчас же дверь! – Прошипела Ида.

К тому времени как она вернулась к Липницкому, тот принял наилучшее в его положении решение – притвориться мёртвым.

7

Неприлично отъевшийся Мулярчик, безустанно охая и ахая, носился по комнате, собирая вещи, и сетовал, что к своим годам накопил слишком мало.

– В деревню мы собрались! Ни у кого из нас даже сапог приличных нет! И никто ведь даже не спросит: какие сапоги следует считать приличными.

– И какие же? – Лениво, и только для того, чтобы уважить старика, спросил Качмарек.

– С абсолютно плоской подошвой – такую проще всего очистить от того во что в деревне можно вступить! – Пыхтя, ответил пан Яцек, пытавшийся в эту секунду втиснуть в мешок электроплитку.

Чуть ранее он заявил Качмареку, что имеет опыт жизни в деревне и считает поездку опрометчивым решением:

– Там и в хорошие времена жилось несладко – из-за чересчур агрессивных аборигенов, а теперь, когда в аборигены сам Чубакка записался, уж тем более. Была у меня когда-то деревенская невеста. Пришло время – поехал знакомиться с её родителями. Они только взглядом своим волчьим на меня взглянули и сразу же невзлюбили. Как ты, спрашивают, зятёк, с такими стрижеными когтями по телеграфным столбам лазить будешь? Любой, кто их рож не видел, подумал бы, что шутят люди, но не я. И зачем, с полной серьёзностью интересуюсь, мне по ним лазить? А затем, отвечают, что медь сама себя не добудет, а других способов прокормиться в их краях, давно уже не было. И зачем же в таком случае, интересуюсь я у них, в такой дыре жить? А затем, отвечают, что, где родился, там и пригодился! Кому, спрашиваю, пригодился? Что тут началось! У невесты истерика. Брат её, пока я взаперти в чулане сидел, всех соседей собрал, чтобы рассказать, какую обиду их семейству нанесли. Повезло мне, что в чулане немецкий пулемёт оказался и два ящика патронов к нему, а иначе б не выжил. Невестушка потом два раза ко мне в город приезжала, чтобы сказать как любит и как её домашние меня простили и просят вернуться. Ты, говорит, только никому не говори куда едешь, чтобы у следствия зацепок не было. Но к тому времени я успел познакомиться с будущей женой и никуда не поехал.

– Что ни делается всё к лучшему. – Констатировала полногрудая пани Плужек.

– Ну, этой фразы я никогда не понимал. – Признался пан Яцек. – Что для человека хорошего в том, что его насмерть переехало автобусом?

– А всё потому, что вы эгоист. В данном выражении, если вы не обратили внимания, и не говорится, что любое происходящее с вами должно обернуться пользой вам же. Понимаете? У того, кого переехало автобусом могло быть что-то сильно нужное его наследникам, которые в итоге и произнесут ту фразу, которая вам никогда не была понятна.

– Нам пора. – Сказал Влодьзимеж и, хлопнув ладошками по коленям, поднялся со стула. – Вперёд навстречу приключениям!

– Угу. Интересно: кто именно скажет «всё к лучшему», когда узнает, что какая-то обезьяна выпустила в тебя целую обойму? – Подумал неприлично отъевшийся Мулярчик и взвалил на плечи мешок.

Выйдя на улицу, детектив и его напарник столкнулись с телефонистами. Качмарек пожелал им удачи в нелёгком труде, выразил надежду, что всё у них получится, выразил сожаление, что не сможет лично проконтролировать ход работ и отправил к полногрудой пани Плужек.

К автобусной станции для экономии шли пешком. С каждым пройденным метром мешок и характер пана Яцека становились всё тяжелее. Мужчина говорил, что так по-скотски он никогда не жил и если в скором времени отношение к нему не изменится, предпримет нечто такое, что не понравится никому. Но о своих планах он Качмареку не расскажет. И не потому, что их нет, что является правдой, а потому, что сама идея строить планы является бредовой, так как требуется учиться у женщин и доверяться импульсам:

– Женщины потому дольше мужчин и живут, что не строят планов. Что взбрело в голову пару минут назад, то и делают. Это мы – мужчины как начнём иной раз размусоливать, самим себе нервы трепать: а вот я куплю палку колбасы, а вдруг она окажется невкусной и что тогда делать? Плачем, что во всём приходится отказывать, на всём экономить, а ведь деньги иной раз находятся на расстоянии вытянутой руки – протяни только, но мы всё боимся, что инкассатор нас пристрелит. Мелкий теперича мужичонка пошёл, никудышный, трусливый.

– У меня к вам, пан Яцек, два вопроса. – Ответил Качмарек. – Как ваш спитч связан с нашим текущим расследованием? И почему вы обо всех мужчинах судите исключительно по себе? И что касаемо продолжительности жизни женщины – мне престарелый дедушка Ежи неоднократно говорил, что женщина живёт ровно столько, сколько позволяет её мужчина.

– А что, обязательно говорить только о расследованиях? Разве же аспекты бытия не заслуживают, чтобы о них говорили?

Неприлично отъевшийся Мулярчик остановился, бросил мешок на землю и заявил, что пока не наберётся сил никуда не пойдёт.

– Выкинули бы половину тряпья. – Посоветовал ему Качмарек. – Думаю, женщина, на вашем месте, именно так и поступила.

– Нет. – Покачал головой старик. – Женщина на моём месте никогда бы и не оказалась. Она бы вообще ничего бы на себе не тащила. Она бы взвалила груз на мужа.

– Значит, престарелый дедушка Ежи был прав.

Неприлично отъевшийся Мулярчик угрюмо посмотрел на серое небо, поплевал на ладони и вновь схватился за мешок. Дальше шли молча. Качмарек думал о том, что ещё совсем недавно пан Яцек таким нудным не был и представлялся эдаким старым солдатом, стойко переносящим все тяготы и лишения. Теперь же, когда перед ним забрезжила неиллюзорная надежда обзавестись пенсией, он на глазах начал меняться. Превращаться в мелочного брюзгу. Каковым, по всей видимости, всегда и был, но тщательно скрывал от окружающих, опасаясь быть выгнанным на мороз раньше времени.

– И какой бы из этого сделать вывод? – Спросил сам себя детектив. – Однозначных нет – сплошь вопросы. Пенсия – зло, трансформирующее ласковое теля в медоеда? Будет ли в дальнейшем возможность руководить паном Яцеком, обзаведись тот сторонним финансированием? Какова вероятность, что он в принципе будет работать, а не пошлёт куда подальше всё и всех?

Под всеми Влодьзимеж подразумевал себя и, чтобы не было чересчур уж обидно, внёс в список полногрудую пани Плужек. А неприлично отъевшийся Мулярчик не думал ни о чём. Он просто шагал, строго глядя себе под ноги, и считал шаги.

Ехать в автобусе оказалось весело, благодаря обременённым тяжеленными рюкзаками туристам. Во всю глотку они распевали под гитарный аккомпанемент песни. Одну из которых, про орла, влюбившегося в кукушку, Качмарек знал со школьных уроков хорового пения, а потому охотно подпевал и толчками в бок призывал поучаствовать, пытавшегося уснуть пана Яцека.

– Володя! – Раздражённо спросил старик начальника. – Сколько тебе лет? Чего ты такое поёшь? Как ты понимаешь строчку: «отдалась, но тут же пожалела»?

– Песни не нужно понимать, их нужно просто петь. – Уверенно ответил детектив. – А если постоянно во что-то вникать и вдумываться – обязательно отупеешь.