Текст книги "Лечение водой"

– Кость…

– Да-а… слушай, на самом деле, я потом тебе еще много чего расскажу обо всем этом. Перемена мнения о человеке… там она невозможна.

– Там – это где? – спрашивает Оля.

Но он не отвечает. Хотя уже не витает.

– То, что я должен был бы сделать к Левченко… Если я знаю и доверяю человеку, то так будет всегда. Значит, он не совершит ни одного дурного поступка. Если бы совершил – я знал бы это сразу же. А поскольку не знаю – не будет и дурных поступков.

И вдруг Косте становится так глупо-забавно внутри… почему-то. «Я будто тешусь блажью… будто говорю галиматью. И все так обо мне подумают, если кто услышит. И еще – что я свихнулся. И я это подтвержу своим смехом… И даже мои собственные ощущения… будто я действительно говорю глупость и чушь. А на самом деле – я чую шкурой! – что все это серьезно! И это для всех людей, всем людям пригодится – действительно так! Что все это когда-то изменит мир. Это правда… Я просто это зна-ю…»

И Косте так хорошо с Олей, ему даже хочется произнести все вслух, от начала до конца. «А еще я как бы играю с ней, и мне это нравится. Просвещая своими высокими мыслями…»

– Выходит, ко всем нужно хорошо относиться?.. – спрашивает она тем временем. И снова в ее голосе нотки негодования.

– Да я не совсем об этом, Оль…

– И к Уртицкому тоже?

– Ха-ха-ха-ха!!.. – Костя, заслышав, хохочет почти истерически; и не может, не может остановиться. – Нет, к Уртицкому никогда! – с трудом произносит сквозь смех; потом все продолжает хохотать…

Вдруг останавливается.

– Слушай, ну извини меня, – говорит от всего сердца.

– За что? – по-детски удивленно произносит Оля.

– Э-э… я не знаю… я просто в таком состоянии… ты не представляешь… Господи, какой прохвост, Уртицкий! Вот прохвост, прохвост, не могу! – он уже опять повторяет кисло наморщившись, – Нет, ты представляешь, да? Ты только вдумайся все-таки! Левченко клялся, божился, что не продаст – и тут же продал. Ну это же надо вообще! Ты представляешь, да? Ты только вдумайся!

На самом деле, Левашов чувствует, что с ним, по сути дела, еще никогда такого не было.

– Да. Я понимаю все. Вот теперь я вижу, что ты пришел в себя.

– Да уж, пришел… Как думаешь… теперь все накрылось, да?

– Ну… я не знаю, если ты говоришь, Уртицкий уже дал ход делу. Тебе ведь позвонили из премии…

– Слушай, а ведь ты права!.. Ты права! Действительно ведь мне позвонили и все сказали, так что все все равно будет хорошо! Слушай… знаешь, а я, наверное, и впрямь эгоист и плохой человек. Как Уртицкий говорит. По-настоящему. Я ведь сейчас должен был бы переживать, сокрушаться… ну, о том, что отношения рушатся… я ведь так давно его знаю. И в этих отношениях было много хорошего. Он ведь научил меня всему, понимаешь? А мне теперь абсолютно плевать. Правда, Оль. Я щас только о том думаю, чтоб рукопись в журнале прошла и чтоб премию дали. Чтоб он мне не напакостил… н-да. Вот так. Действительно я плохой человек.

Он думает, она станет противоречить, говорить, что он не такой, но… Оля молчит.

– Послушай… – произносит он после слегка… растянутой паузы. – То, что я написал тебе в смс…

– В сегодняшнем…

– Да. Из электрички… – он будто подбирает слова. – О том, что я, наверное, больше не буду ходить к Уртицкому… да, я, наверное… так и сделаю.

– А чего так?

Костя сразу чувствует за этим вопросом: «ведь все знают, ты столько работаешь, пишешь, и как для тебя важно – посещать занятия; как ты привязан душой». Поэтому Оля переспрашивает и «допытывается».

«…И поэтому же Уртицкий так обнаглел за все годы».

– А ты считаешь, там надо появляться? Ты же написала мне…

– Да. Что понимаю тебя. Но ты действительно хочешь прекратить ходить? Может все-таки…

Пытливая деточка. У нее маленькие губки.

– Подождать? Пока объявят результаты премии и из журнала придет ответ?

– Если ты уверен, что он уже не может напакостить, забрать свою рекомендацию, то, наверное, и не ходи.

– Да, наверное.

«Если у Уртицкого еще осталась лазейка нагадить, все завернуть, он теперь так или иначе это сделает, – отвечает себе болевой укол Костя. – После такого циркового представления!.. Конечно – что бы я дальше ни делал… А я ничего и не смогу теперь сделать».

– Да… Но все-таки, может, ты права. Надо, наверное, все-таки показываться на глаза…

– Я хочу, чтоб ты сам принял решение.

– А ты будешь появляться у Уртицкого?

– Нет.

– Почему?

– Ну понимаешь… это совершено неинтересно, – говорит Оля. – Я просто, чем дальше туда хожу… как проходит сам семинар. Совсем неинтересно. И скучно. Я сейчас новую повесть пишу… Но в студии, понимаешь, там настолько неинтересно, что я просто… я не хочу туда ходить в общем… Слушай, посмотришь мою повесть, как допишу?

– Хорошо, конечно. И опять подредактирую, если нужно.

– Спасибо огромное. Но мне еще долго ее делать, я думаю.

«Ей неинтересно – причем это здесь?» – думает, между тем, Левашов. И он вспоминает ее лицо – как она молчаливо щерилась от ярости – каждый раз, когда Уртицкий булькал, «стряхивая» воображаемую слизь.

«Неинтересно?»

Но Оля произнесла это слово так убежденно…

Он сбит с толку, слегка…

– Я э-э… знаешь, и сам собираюсь работать над «Городом заката». Наверное, мне уж и все равно, завернет Уртицкий в премии или нет.

– Да? – удивленно спрашивает Оля.

Дождемся результата, ладно? Она тогда поставила доброе условие.

– Да нет, нет, что ты! Это важно для меня. Безусловно, важно!

После… он опять рассказывает Оле… как много значит для него творчество, добиться, добиться самого большого! А для этого, безусловно, нужно «идти целенаправленно, не отвлекаться ни на какой мусор». Говорит, но уже ошалело-ошарашено, чуть не безумно, а у самого мысль – «меня так опустили, я все равно, все равно не сдаюсь! Меня ничто не сломит!» Но это у него и как внутренняя потребность.

– Понимаешь, ради того, чтобы делать свое дело… я как вспомню… я ведь иногда жестокие вещи делал… по отношению к своей матери… мы с ней очень много ссорились – она же считала, я должен прежде всего зарабатывать, и это, мол, важнее. Думаю, я хотел подмять ее под себя, чтоб она меня содержала, да. Вот так… но я лучше не буду говорить, как я поступал.

– Ну… не говори, если не хочешь.

– Ладно? Хорошо?

Костя и впрямь не хочет. Зачем он вообще «заехал» в это русло… Теперь уж надо говорить… Нет!

– Ладно. Не говори, – соглашается Оля. – Слушай, а ты всегда ведешь себя так со своей матерью?

– Нет…

Он все распаляется, расходится, катится, как с горы – говорить, говорить! – катится, катится.

– Оля, я же не такой плохой человек, как Уртицкий говорит! Я не эгоист! – восклицает запальчиво.

А Уртицкий опять прыгает в его жарком затуманенном уме… если вы эгоист… хоть другим мозги…

– Я не такой плохой, как может многим показаться! Боже мой, Оль! – восклицает на пике. – Я ведь действительно хочу измениться в лучшую сторону! И ты знаешь… мне кажется, когда-нибудь ты полюбишь меня…

Тотчас в трубке слышится нечто, вроде испуганного, пораженного вдоха… так реагируют на страшную новость.

– Я не знаю… возможно… – произносит Оля со смущенным, робким благоговением.

– Мы встретимся завтра? – вдруг совершенно спокойно спрашивает Костя. И воображает, будто уверенно, по-мужски смотрит на нее сверху вниз.

– Конечно… вечером…

Он кладет трубку… «Боже мой, что я сказал?.. Я сказал «полюбишь»…

Ну а что я, собственно, такого сказал? Я ведь и не имел в виду… нет? Нет. Но она-то!.. Она-то как отреагировала!»

Лампа над столом отбрасывает световое пятно, такое четкое в центре, до рези в глазах, и сама лампа… из-под ее «колпака» выглядывает ярчайший краешек лампочки.

От отворенной форточки уже так холодно в комнате… Костя подходит, чтобы закрыть… «Очень неотчетливо смогу описать, где какая вещь… очень приблизительно…»

Костя думает об Олином вдохе в конце разговора. «Пораженно… Она так вздохнула… от неожиданности? – он опять вспоминает… – Нет, здесь не только это! Здесь что-то еще!.. То письмо полгода назад! Слова про подругу, про Юлю!»

Ее ящик я тебе не дам, она не ездит к малознакомым людям.

«Да! Да!! Оля всегда была моей тайной воздыхательницей и теперь наконец-таки дождалась!» Наконец-то дождалась! – наконец-то…

Он тотчас ощущает взлет мужского самолюбия и волшебное, затаенное торжество. Пафос, пафос – и о как хорошо ему в ошалело жарком, усталом перевозбуждении! Азарт! «Она дождалась, дождалась – что мы стали общаться! Всегда была моей воздыхательницей, тайной! Хе-хе!»

Как заведенный расхаживает, расхаживает и пальцами кривит в затаенном восторге.

Включил верхний свет.

«Я спросил, почему она больше не хочет ходить в студию…»

Мне это совершенно неинтересно. И скучно.

«Это так странно… словно она имела в виду под этим что-то еще – я это почувствовал! Да, да! Неинтересно, неинтересно… она ведь, по-моему, это даже как-то с нажимом сказала! Будто явно скрывает настоящую причину. Рассчитывая на умение читать между строк! А может…»

Левашов что-то напрягает в голове – стараясь вспомнить…

«Неинтересно… причем здесь это слово? Ведь то, что там случилось…»

Уртицкий булькал и подпрыгивал.

«Олино лицо! Она щерилась от ярости – да, конечно, дело не в том, что ей неинтересно!..

Да, она сказала это без нажима… Но все равно старается скрыть настоящую причину!»

Не-ин-те-ресно… не-ин-те-ре-сно.

Вы эго-ист, эго-ист… так хоть другим мозги-то не парьте!

«Я должен встречаться с Ирой… должен, я должен… они мне еще указывать будут – вы посмотрите! Не-ин-те-ресно – нет, Оля сказала с нажимом. Конечно, она хотела, чтоб я понял, что… Да-а-а-а!!

Конечно, все дело только в том, что ей было больно, когда меня так опускали…» – он решается, наконец, произнести это про себя.

И подпрыгивания Уртицкого – в голове… Веселая боль – Уртицкий весело-весело подпрыгивает… стоп.

Костя останавливается, падает на кровать.

«Оля молчала, но «щерилась» от ярости лицо краснело глаза сверкали оголенный лоб ее светлые волосы туго зачесаны… ей было ужасно, когда меня опускали… – опять все всколыхивается от торжества. – Ее испуганный вдох – да, ясно, все теперь понятно. Но все-таки… неинтересно. Само это слово… оно так странно звучало!»

Левашов совершенно не ожидал его услышать. «Оно же неискреннее… неискренне, получается… она утаивает от меня. Держит при себе… ну а как еще? Что ей, признаваться мне в любви, что ли?..»

И опять…

«Меня совершенно не влечет к ней. Никакого влечения. Ноль. Это как будто жжение, быстро сходящее на нет. Трепет замер. Будто она и не девушка… Друг».

Но какая теплая поддержка! Просто никогда не было такой теплоты и так хорошо ему с Олей!..

Костя лежит. Раскинул руки.

«Меня совершенно не влечет… я ничего не хочу.

Отношения? Но… а что если что-то произойдет? Опять – ведь я столько раз уже обманывался! Да я ведь и сказал Оле, что не любил девушек, с которыми встречался – не шибко хорошее начало… для отношений?»

Если вы эгоист так хоть другим мозги-то не парьте, а!

«И я собирался сказать ей… насчет своей матери! Как издевался над ней, когда мы… я ничего не сказал… О Боже, как странно! Как странно Оля ответила! Слушай, а ты всегда так ведешь себя с матерью? – будто я ей рассказал!..»

…И тут вдруг дверь в комнату отворяется, входит мать и, подойдя к кровати, резко спрашивает у Кости:

– С кем ты сейчас разговаривал по телефону?

– Я…

Левашов чуть приподнимается, но она встает так, будто старается преградить дорогу.

– Я вот услышала, что ты говорил…

– Что? – у него дергается левое плечо. Он смотрит на свою мать; широко открытыми глазами. Он знает, в них мелькают блаженные, нервные искорки.

– Я же не прислушиваюсь – я просто случайно услышала из своей комнаты. Как ты можешь так себя не любить, называть себя плохим человеком! Какой-то бездарь над ним издевается, а он еще будет себя упрекать. – Мать говорит очень презрительно сощурившись. – Он же теперь тебя специально заклюет и назло сделает, чтоб ты никуда не попал – раз ты у него раскрылся!

– Я знаю его уже много лет.

– Тем более же говорю, что назло сделает! – опять повторяет мать; и потом опять то же: – Как ты себя не любишь, Костечка, Боже мой! – и копирует наигранно: – Я плохой человек!

Он устало сморщивается:

– Послушай, я…

– С кем ты разговаривал?

– С тем, кому можно доверять и кто никогда не предаст, – что-то странное подвигается в его груди. Будто это не так, а ведь он знает – Оля ничего не расскажет.

– Ну да, конечно, у тебя всем можно доверять. Всем верить, но ты всегда почему-то оказываешься в дураках… Я тебе еще раз повторяю, что этот твой Уртицкий – он влез когда-то, тварь, и теперь будет измываться. И ты запомни, что такие, как он – всегда правят.

– Послушай, по поводу него – да. Но все остальное… я здесь не согласен, я…

– Чего ты не согласен? Тебе еще мало?

Пауза.

– Ты со своей знакомой, что ли, этой новой общался?

– Да.

Тут вдруг мать слегка застывает.

– Ну да, наверное, она действительно ничего, раз сама тебе звонит, – и после тотчас почему-то быстро выходит из комнаты.

Костя смотрит на захлопнувшуюся дверь… опять откидывается на подушку. Этот Олин вопрос: слушай, а ты всегда ведешь себя так со своей матерью? «…будто я ей рассказал! Блин, а что, если она подумала что-нибудь не то, когда я сказал: мне все равно напакостит Уртицкий или нет… она могла сделать какие-то выводы и не сказать она спросила так разочарованно я мог ее разочаровать… ей же нужен человек с амбициями раз она согласна что нужно пробиваться и готова пойти на две работы это ведь для чего-то а не просто так – а теперь она могла сделать какие-то выводы. И теперь она будет отдалять меня – мягко не причиняя боли. По-доброму она ведь очень хороший человек но решила что общаться нам все-таки не стоит… Да нет, все это не так!! Мы же завтра встречаемся…

Все это ерунда! Остановись, стоп!! Все хорошо!»

Окончание разговора – Олин вдох… «Почему он был таким пораженным? Нет, в нем было и еще что-то… Да, конечно, мы просто общаемся, но разве это совсем так нелогично, так поразительно – что я это сказал? Ну сказал: «полюбишь» – какая стеснительная деточка!

Да. Стеснительная деточка – именно так».

«И сразу видна ее чистота за этим вдохом, чистота! Это… выходит, само слово любовь вызывает у нее такой трепет!.. Но все же… странно… Этот вдох какой-то… будто на само слово любовь, да!..

Я, я ее интересую! Она рассталась с Меркаловым – именно я ее всегда интересовал!» Опять, опять в Косте эти капли крайнего торжества, тройного мужского превосходства – это ведь над Меркаловым, который считает его ребенком! «Я ей нравлюсь, я! А не Игорь». Втайне Левашову гордо, невероятно самолюбиво! поверить в это.

«Полюбишь — и сейчас Оля услышала ровно то, о чем всегда мечтала! Она всегда была моей тайной воздыхательницей – и теперь для нее свершилось… Чистота! Ее теплота и чистота! Как она перепугалась, когда услышала слово «полюбишь»!

И все же она была с Меркаловым… нет-нет, это совершенно неважно, ведь теперь…

Но если она подумает, что у меня какие-то контры с матерью… Надо при случае сказать, что у нас хорошие отношения… да ведь это действительно так!

Потому что если она будет думать, что у меня контры с матерью… она плохо подумает обо мне? Что, если Оля изменит ко мне отношение?

С другой стороны…»

Жить бы еще отдельно.

«Полтора года назад… она говорила… полтора года назад. А сейчас: «Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого! Да, да…»

Но тотчас опять – ж-ж-ж-ж-ж-ж – и сошло на нет.

Все подмывания, невольный азарт – все вдруг в Косте тонет, – никакого влечения. Выцветшая Олина красота. «Ничего по-прежнему нет – я не хочу отношений», – и это действительно так. Странно, непривычно. Ее плащ – застегнутый на все пуговицы.

«Уртицкий… прохвост, вот прохвост! – Левашов будто переходит мыслями в другую, соседнюю секцию; и морщится так же кисло, как когда говорил Оле по телефону. – И Левченко, Левченко меня сдал… клялся, божился – это ж надо! И сдал! Ну это же просто… – Костя смеется, почти истерически, – не относиться к нему плохо… да уж, хотелось бы… Наверное, Оля подумала, что все, что я нес про время и боль – полная чушь! А ведь это важно! Важнее всего! Я расскажу ей потом о…» – он взмывает сознанием вверх, но тотчас… некая сила «опускает его на землю»: Если вы эгоист, так хоть другим мозги-то не парьте!

«Бездарь, бездарь!.. Все, теперь все пропало!.. Если он может замести в журнале и сделать так, чтоб я премию не получил, так теперь уж точно сделает… но может… все-таки все будет хорошо? Меня могли бы напечатать в журнале дать премию и тогда мы могли бы с Олей… – Левашов чувствует как у него неминуемо скользят эти мысли, просто по инерции, не смотря на отсутствие влечения к ней, – тогда конечно – появись у меня деньги – это логично, что после мы объединимся – вот так сюрприз будет для остальных – я с девушкой, я со своей девушкой – и в центре внимания – журналисты, публика – мне дали премию, и мы с Олей… полюбишь… и деньги у меня есть!»

Уртицкий булькает, булькает и прыгает, стряхивает – теперь все, теперь все пропало!

«Но может быть как-то можно…» – Костя словно пытается найти лазейку, сознанием, в бетонной стене и протиснуться-я-я…

Мы там готовили текст к публикации, который так и не вышел.

«Если бы мне дали премию это был бы задел Оля согласилась бы на…»

Да если б меня любили, я б на две работы пошла, – ее слова.

Уртицкий булькает, корчится, хихикает – стряхивая на Костю слизь.

«Все, теперь все пропало! Если он может оставить меня ни с чем – сделает обязательно………………………………………………………………..».

Да наверное, мне даже уже и все равно, напакостит Уртицкий или нет…

Да? – удивленно спрашивает Оля.

«Нет, я помню! Она спросила почти испуганно! Испуг, испуг… пораженный вдох – полюбишь… когда-нибудь ты полюбишь меня… ей совершенно неинтересно ходить теперь к Уртицкому… ей не неинтересно, а… ей было больно, когда меня так опускали… она «щерилась» от ярости! Ха-ха, все понятно! Все это означает, что…»

Насмешливая радость.

Дождемся ответа, ладно?

«Она тогда сказала это тихо и с нежностью! Да-да! Она не просто поставила доброе условие, но…

Ну, так что получается: если вдруг не сложится с премией, так отношений и не будет? Нет, это не может быть так! Она слишком хороший человек, она меня поддерживает».

С ним никогда такого не было. Все в этой дружеской теплоте. «Все, что Оля ни скажет… я буду относиться к ней хорошо».

«Господи, как же это важно найти прислушивающегося человека в такой момент! Как же хорошо с ней разговаривать!»

Я собираюсь работать над «Городом заката». Наверное, мне уж и все равно, завернет Уртицкий в премии или нет.

– Да? – Оля спросила…

«…нет, это было не просто удивленно – почти испуганно».

Дождемся результата, ладно? Она тогда поставила доброе условие.

«И я исправился – нет, это важно для меня, безусловно, важно. Но может я сказал что-то не то? – надрывный страх. – И она подумает, что мне это неважно и захочет прекратить со мной…

Нет-нет, все хорошо!

Она сама намекала, сама…»

Дождемся результата, ладно?

«Но с другой стороны: ты всегда ведешь себя так со своей матерью?» – в голове возник как стопорящий борт, «аргумент против».

«Да, да, надо при случае сказать ей, что нет никаких контр», – и Костя уже дергается, дергается (Уртицкий прыгает, прыгает) в нетерпении – надо быстрее, быстрее это исправить, если Оля подумала о нем что-то плохое. Это как изъян в невероятной душевной теплоте, которая разгорается между ними. Изъян – его надо поправить.

«Завтра представится случай!»

Чтобы осталась только теплота.

«Завтра будет только теплота!»

Но мысли у Левашова бегут, все равно бегут. И он думает о том, что готово было сорваться с языка, он хотел рассказать Оле, как унижал свою мать – почти намеренно причинял ей боль… чтобы ослабить, подмять под себя? Чтобы сесть ей на шею? Нет, конкретно такой цели у него не было, но… Зачастую он просто хотел унизить мать – дать ей понять, что она дура и ничего не понимает в жизни. Особенно когда беспокоится, что он может не пробиться. Да, тот эпизод… это была особенная жестокость. Они отправились на кладбище бабушки и дедушки, и когда мать начала плакать возле могилы, Костя с презрением сказал матери, что она переживает о тех, кто ничего не добился в жизни. И так всегда – ведь и дед и бабка были обычными людьми. «Тебе не удастся сделать так, чтоб я тоже стал обычным! Чтоб я жил мелкими целями. Я пробьюсь, все зависит только от меня!» – так он тогда сказал матери – гордо, холодно и бессердечно – а она плакала навзрыд.

«Теперь все позади, я больше так себя не веду. Теперь позади…» И Костя словно хочет, чтобы Оля это услышала.

«…Нет, не всё зависит от меня – Уртицкий меня клюет и заклюет до смерти? Мать была права? – горечь, горечь. – Нет уж, я одолею этого бездаря – и точка. Бездарь вонючий».

И все же сейчас Костю будто плетью перешибли.

Шок так и не проходит. Крылья пообломаны.

* * *

Потом, уже лежа в кровати в темноте и засыпая, он словно тонет в этой поддерживающей, искренней Олиной теплоте – как хорошо, в такую минуту найти друга, который всегда будет радеть за него. Оля даже опешила от такой несправедливости – как с Костей поступили. «И теперь она будет оберегать меня». Мы будем разговаривать, общаться, дружить… Какая искренность, чистота!»

Костя зевает, будто тонет в теплоте… Как Оля сказала, когда он говорил, что не может изменить отношения к Левченко? Ты о чем говоришь вообще, Кость?! «Какая искренность и справедливость! Меня все предали и так издеваются… И еще к ним хорошо относиться…» – Ты о чем говоришь вообще?! – «Она сказала это… даже не скрывая раздражения? Или мне все теперь кажется усиленным?» – укол.

И к Уртицкому тоже надо хорошо относиться?!

«И еще… испуганный вдох в конце разговора – как она переполошилась – все здесь один к одному!»

Опять в Косте прилив дружеской теплоты, бескорыстия. Я… тебя не сдам, – крепкая клятва. И рот у Оли как принаполнен водой. И на самом деле – ничего ему больше не нужно от Оли, только дружба, он это прекрасно понимает…

Но все же невольно представляет себе, как завтра они прогуливаются в каком-нибудь холодном парке с черными деревьями и держатся за руки… На Оле кремовый плащ под цвет распущенным волосам. Потом они садятся, говорят, и Оля все чаще складывает свои маленькие губы «кружком»… «Этот голос… рот принаполнен водой… Как было бы хорошо ощутить теплоту ее ротика возле уха!»

Но он думает больше насмешливо и по-доброму властно. Как просто обнять Олю за плечи. Как она сразу переволновалась, когда он сказал о любви – хе!

«Маленькая деточка. Просто завтра возьму ее маленькую ручку и… Н-да. Вот только писать я об этом не буду никогда. Такая нежненькая, сопливая чепуха!»