Текст книги "Кудесник (сборник)"

Вскоре после этого поступления в полк красивый, умный и элегантный молодой человек, говорящий на многих языках, много сравнительно путешествовавший и много видевший, еще более испытавший, был представлен в некоторые дома высшего круга. Таинственность, которой облечена была его личность, конечно, прибавляла немалую долю успеха в обществе.

Норич сдержал свою клятву и никогда никому не говорил о своем происхождении. По всей вероятности, барон Бретейль, не дававший никакой клятвы, не считал долгом умалчивать о том, что знал о молодом русском. Через несколько месяцев le bâtard imperial de Noritch[2]2
  Внебрачный сын императора Норич (фр.).


[Закрыть] был приглашаем повсюду на вечерах и балах всего высшего столичного общества. А в Париже гуляла легенда об его царственном происхождении.

И вот тогда-то на одном из балов у герцогини Шеврез он встретил двух таких же иноземок, как он сам. Это была маркиза Кампо д'Оливас с сиротой-питомицей. Алексей был представлен маркизе и скоро появился у нее в доме. Затем он стал бывать чаще и наконец незаметно, в первый раз в жизни, почувствовал себя влюбленным страстно и пылко в это юное и грациозное существо, вокруг которого толпилась куча поклонников. Казалось, что хуже выбрать предмет любви было трудно. Во всем Париже было, быть может, не более пяти молодых девушек, на руку и сердце которых было столько претендентов, сколько у юной Эли д'Оливас. Норич понимал бессмыслие своего поведения. Но сердце не спрашивается! При первой вспышке любви следовало перестать бывать в доме. Но он не совладал со своим сердцем.

После целой зимы тайных мук Норич уже готов был снова вернуться к мысли о самоубийстве, но уже по другим причинам – от безнадежной любви. Простой случай спас его или раскрыл ему глаза. Слишком большая доля честности или сердечной наивности, а быть может, просто природной скромности помешали молодому человеку раньше увидеть и понять, что баловница судьбы, красавица и сирота, обладающая несметным богатством, любит его взаимно.

Молодые люди объяснились, и причудливая, пылкая Эли объявила возлюбленному, что никогда ни за кого не пойдет замуж, помимо его. Но вместе с тем аристократка-грандесса прямо спросила у возлюбленного, справедливы ли те темные слухи, которые ходят о его происхождении и о его трагической судьбе. И на этот раз молодой человек не мог сдержать клятвы, данной графу Зарубовскому. Он искренно и правдиво рассказал всю свою судьбу. Эли была поражена как громом, узнав все обстоятельства несчастной судьбы любимого ею человека.

– Стало быть, то, что говорит весь Париж о вашем происхождении от императора Петра Российского, – вымысел? – тревожным голосом спросила она после долгой паузы.

– Конечно… Все это выдумки праздных людей.

– Ни слова нет правды в этом?

– Ни слова.

– Это ужасно, Алек. Тетушка, да и я – мы были уверены… Иначе…

– Вы бы и не обратили на меня внимания?! – воскликнул Алексей.

– Зачем лгать… Не знаю. Может быть, и да.

– Я в этом не виноват. Да и вообще ни в чем не виноват! Я не назывался у вас вымышленными званиями… Напротив того, будучи по закону графом Зарубовским, я зовусь фамилией какого-то польского шляхтича, нахлебника моего деда.

– Стало быть, барон Бретейль сам выдумал все…

– Да. Барон… Или другой кто…

– Но зачем, с какой же целью? – допытывалась девушка в волнении и смущении.

Алексею казалось, что она не верит ему, что она все еще надеется на что-то… Она, будто утопающая, которая хватается за соломинку, выспрашивала и пытала его, надеясь в каком-нибудь ответе найти противоречие… А это противоречие заставит ее сомневаться в истине всего, что она узнала. А сомнение позволит ей еще надеяться…

– Да неужели же вы теперь никогда снова не будете, ну, хоть только графом Зарубовским!

– Никогда! Если умрет этот младенец, сын деда, тогда, может быть… Но ведь у графини могут родиться еще другие дети! – говорил Алексей.

Эли была настолько поражена, что несколько дней не выходила из своей горницы. Алексей, не видя ее, стал смущаться, скучать и томиться. Наконец она снова появилась и тайно от тетки-опекунши вела себя с ним непринужденно, ласково и любовно и относилась к Алексею как бы к жениху своему. Наступило для них время, единожды бывающее в жизни людей, – время первой, пылкой, взаимной страсти двух существ.

Чувство восторга и упоения от счастья продолжалось лишь несколько дней, и снова отчаяние овладело сердцем молодого человека. Он видел, что Эли страстно любит его первой любовью южной натуры, порывисто и пылко, но, несмотря на это, возлюбленная стала часто говорить ему, что не решится выйти за него замуж как за господина Норича и даже господина Зарубовского. Поэтому, прежде чем думать об их браке, надо добиться и устроить мудреное дело. Надо ему называться графом Зарубовским.

– Тетушка того же мнения, – сказала Эли. – Но мне все равно, что думает и говорит тетушка. Я исполняю только то, что мое желание, моя воля. В этом отношении признаюсь, что мое желание далеко не прихоть, чтобы вы добыли снова себе все те права, которые у вас отняли. Поезжайте в Россию, возвращайтесь графом Зарубовским – и я ваша! Если на это нужны деньги, возьмите их. Сколько бы ни было! Я с удовольствием даю их вам на это общее наше дело. Если нужно даже сто, двести тысяч, то возьмите их. Тетушка говорит, что она даст вам их.

Напрасно Алексей с отчаянием на сердце объяснял возлюбленной, что деньгами в данном случае ничего сделать нельзя, что тот человек, то есть его дед, от которого все зависит, сам владеет миллионным состоянием.

– Поймите, Эли, что это немыслимо! – говорил Алексей. – Если я поеду отвоевывать себе титул и имя графа Зарубовского, то останусь где-нибудь в крепости около Петербурга или окажусь на дальней окраине Сибири, пожалуй в Камчатке. Поймите, что коварной графине Зарубовской покровительствуют в России самые могущественные люди. Есть одна личность, которая могла бы мне помочь…

– Кто?

– Я не хочу пока называть вам ее. Эта личность, конечно, одним мановением властной руки может все сделать, но… очевидно, не хочет! Следовательно, нам надо расстаться. Другого исхода нет.

Искренно огорченная Эли отвечала со слезами на глазах:

– Дайте мне еще подумать.

С этого дня молодые люди виделись несколько реже. Эли никогда не заговаривала и не напоминала об этой беседе. Она стала опять беззаботно весела, несколько сдержаннее с ним, но иногда, однако, он ловил на себе ее взгляд, задумчивый и грустный. Раза два решился он спросить у возлюбленной, к какому заключению пришла она. Эли отвечала все то же:

– Дайте мне подумать.

Время шло, и что творилось на душе юной красавицы, прихотливой, избалованной судьбой и людьми, окруженной всем тем, что может дать богатство и общественное положение, трудно было сказать. Переживало ли что-нибудь ее сердце или нет?! «Быть может, – говорил сам себе иногда Алексей, – она забыла думать о том, что гложет его сердце». За это последнее время несколько раз Эли, шутя, иногда насмешливо, с остроумием, прибаутками, рассказывала наедине Алексею, кто за ней ухаживает, кто когда объяснялся в любви.

Наконец теперь, после бала у знаменитого принца Субиза, когда молодые люди сидели одни в гостиной отеля маркизы, а тетка ее, уставшая от бала, уже легла в постель, Эли рассказала Алексею о новой победе, о новых предложениях руки и сердца.

– Знаете ли вы мушкетера короля, кавалера д'Уазмона? Он сделал мне предложение на балу у Субиза. Я ему сказала, что мне очень мудрено выйти замуж, ибо я дала себе клятву выйти за того молодого человека, который, будучи знаком со мной три месяца, в течение их не предложит мне руку и сердце.

Алексей даже не улыбнулся на эту шутку девушки, в которой была доля правды. Через мгновение, однако, он решился и спросил взволнованным голосом:

– Так скажите то же и мне! Когда будет конец моим мукам… Когда же дадите вы мне окончательный последний ответ?

– Завтра, – отозвалась Эли чуть слышно.

– Завтра?! – невольно воскликнул Алексей.

Она грустно повторила то же слово и прибавила:

– Но что я вам отвечу, я, вот как перед Богом, сама еще не знаю.

– Вы сами не знаете?..

– Да, не знаю. То я думаю, что «да», то думаю, что «нет».

Пристально, пытливо смотрел молодой человек в глаза своей возлюбленной, но не мог угадать или прочесть ничего на лице ее. А между тем она решит вопрос о его существовании. После отказа этого обожаемого им существа, которого он перенести не надеялся, ему не оставалось ничего на свете. Он твердо решил, передав формальным образом свои права на пенсию из России молоденькой сестре, покончить с собой.

– Завтра… завтра… завтра… – задумчиво повторяла девушка.

– Но прежде чем узнать ваш ответ, – вымолвил вдруг Алексей изменившимся от волнения голосом, – я должен вам сказать, Эли, что ваше «нет» будет для меня смертным приговором. Я дал клятву себе…

– Каким образом, Алек?

– Я застрелюсь…

– Ах, если бы я верила этому!.. Если бы могла верить! – воскликнула Эли с глубокой грустью. – Но я не верю…

– Поверите… Но будет поздно тогда.

– Не верю, что… поверю! Ну а теперь прощайте. Поздно уже…

И этот деспот в образе юной светловолосой полудевочки с наивно ласковым взглядом тихой, робкой походкой побрел из гостиной, оставив Алексея в тревоге.

«Да, я вижу… Я чувствую, какой это ответ! – подумал он, выходя из дома маркизы. – И завтра в эту пору меня, конечно, уже не будет на свете».

Франция в конце XVIII века, накануне почти единственной в истории социальной грозы и политического шторма, представляла из себя разлагающийся и распадающийся на части труп организма, давно покончившего счеты с жизнью. В подобной мертвечине, как человеческой, так и государственной, должна неминуемо зарождаться всякая тля, отвратительная и вредная.

И вот в этом блестящем и позлащенном снаружи, но гнойном внутри государственном организме накануне разгрома всего векового строя его естественно народилась в его высшем слое, среди представителей древнейшей в Европе феодальной аристократии такая личность, как госпожа Реми – содержательница притона воров и убийц, но в то же время и графиня Ламот, блестящая красавица, танцующая в одном менуэте бок о бок с членом королевской семьи. Да, эта женщина была порождением этих дней, исключительных, едва понятных дней страшной эпохи, когда, по выражению одного мыслителя, два брата, Иафет и Хам, убили Сима, мстя ему за его вековые злодеяния. И Бог не проклял их, как когда-то проклял братоубийцу Каина. Они были и не правы, и не виноваты.

Красавица с пепельными волосами, голубыми глазами под черными бровями была именно образчиком этих смутных дней, этого общества, которое было накануне своего издыхания. В иные дни и в иной стране эта женщина была бы, конечно, чем-нибудь другим, а здесь теперь все дары природы, все таланты, данные ей от Бога, стали орудиями дьявола. Красота, ум, очаровательная наружность, сила воли, твердость духа, предприимчивость и страстность натуры – одним словом, «искра Божья» в душе – все это если не было зарыто ею в землю, как талант раба в притче Иисусовой, то было в руках ее страшным талантом, приносившим барыш сторицей, но барыш этот был данью сатане, а не Богу.

Лет за двадцать пять назад, в парижской главной городской больнице, именуемой Hôtel-Dieu[3]3
  Божий приют (фр.).


[Закрыть], умер в отделении чернорабочих и бродяг барон Де Люз де Сен-Реми де Валуа. Последняя фамилия говорила очень много, напоминая о династии, веками пребывавшей на престоле феодальной Франции. Действительно, барон, умерший рядом с бродягой, умиравшим от голода и нищеты, и около каменщика, разбившегося при падении с лесов, был потомок не очень древнего, но знатного рода. Его предок был побочным сыном короля Генриха II. Барон был последний в роде и умер в больнице в качестве бесприютного шатуна.

Но в это время в Шампани, в маленьком городишке Бар, оставались на свете две маленькие девочки – двух и четырех лет – круглыми сиротами, без средств к жизни и без родни. Эти две крошки девочки, поражавшие всякого своей красотой, были последние баронессы Сен-Реми Валуа. Нашлись добрые люди, прельщенные, вероятно, прелестными глазками и личиком этих крошек, которые занялись их судьбой. Обе малютки были отправлены в Париж и отданы на воспитание в один из лучших монастырей – в Лоншанский, помещавшийся в окрестностях Парижа. Но этот монастырь, или, лучше, этот институт, где всему учили монахини, где была своя начальница, аббатиса, был, вероятно, слишком близок от сердцевины разлагающегося политического трупа. Близость Парижа и издыхающей старой Франции занесла, вероятно, и в его стены ту заразу, которая шла и от предместий Св. Антония, и от Версаля и Марли.

Две девочки, помещенные в монастырь, считались первыми не столько по происхождению, сколько по красоте своей и в особенности по страстности огневой природы. Обе сестры, хотя между ними и было два года разницы, казались близнецами – настолько были похожи одна на другую и лицом, и наклонностями, и даже мельчайшими чертами характера. Тринадцать лет пробыли в монастыре молоденькие баронессы Валуа. Когда одной было 15 лет, а другой уже 17, обе они уже смущали начальницу и многих монахинь-надзирательниц. Упрямство, своеволие, дикая решимость на все в этих юных существах были поистине поразительны.

– Что из них выйдет? Что с ними будет? – часто говорила с искренним участием начальница.

– Не сносить им обеим счастливо своих буйных голов! – говорили и все монахини-воспитательницы.

Наконец однажды случилось хотя и совершенно невероятное происшествие, но оно никого не удивило в монастыре. Все будто ожидали чего-либо подобного. Две синеокие и чернобровые красавицы девушки, почти девочки, исчезли из монастыря сразу, как бы волшебством, будто провалились сквозь землю. Их видели в полдень гуляющими вместе, как всегда обнявшись, по дорожке сада. Часа в два их хватились, но их нигде не было.

В тот же день, вследствие доклада начальницы самой сестре короля, или madame Royale, как ее звали, как покровительнице Лоншанского монастыря, вся полиция парижская, все стражники – все было поднято на ноги. Но двух беглянок, самовольно отлучившихся или насильственно похищенных, не было нигде. Никто их не видел, не заметил, не встретил, а между тем эти две девочки были слишком красивы, чтобы кто-либо из встречных не обратил на них особенного внимания. Это исчезновение произвело панику в монастыре. Все были убеждены, что девочки были убиты и зарыты в землю. И только год спустя начальницу монастыря уведомили, что две юные баронессы Валуа снова появились в своем родном городке Баре. Действительно, сестры тайно бежали из монастыря и до дерзости предприимчиво сумели вдвоем, почти без денег, проехать половину Франции, чтобы вернуться на родину.

В Баре сиротки, конечно, могли бы умереть с голоду, но, по счастью, нашлась какая-то сердобольная старушка, одинокая, которая приютила обеих прелестных голубок. Когда же проявилось их своенравие и своеволие, то старушка, уже кончавшая свои дни на земле, по странной прихоти судьбы еще больше полюбила их. Сердобольной старухе накануне смерти после спокойной и независимой жизни понравилось очутиться рабыней двух прелестных существ. Девушки помыкали благодетельницей, а она была счастлива этой тиранией.

Скоро в этом захолустье на сто верст кругом, если не более, знали двух молоденьких баронесс, восхищались их красотой, изумлялись их уму и бойкости. Старшая, Иоанна, была еще несколько степеннее и благоразумнее, но младшая, Луиза, была такова, что многие благоразумные люди начинали считать ее немножко тронутой разумом.

Не прошло двух лет, как в скромном уголке мира, в маленьком Баре, разыгралась драма, которая осталась в памяти у обитателей на весь век. Луиза полюбила молодого человека, сына зажиточных буржуа-торговцев. Несмотря на свое полуцарственное происхождение, которым обе девушки гордились, Луиза была не прочь выйти замуж за своего возлюбленного. Но несмотря на ее красоту, молодой человек не отвечал ей взаимностью. У него была привязанность к другой девушке. Родители его точно так же предпочитали тихую и смирную богобоязненную девушку из своей среды красивой, но чересчур своевольной баронессе.

И вот однажды в воскресенье на маленьком бульваре, на берегу речонки, где в праздники собиралось немноголюдное общество Бара, произошло страшное и невероятное для обитателей происшествие: Луиза одним ударом ножа, но метким, сильным, направленным прямо в сердце, положила мертвым на месте молодого человека, отринувшего ее любовь и собиравшегося через два дня идти под венец с другой. Оцепеневшая публика, окружив труп и убийцу, недвижно в трепете взирала на обоих. Но через несколько мгновений юная преступница, легко дрожащей рукой ранив себя тем же ножом и как бы не имея силы воли нанести себе смертельный удар, отшвырнула этот нож и бросилась опрометью к реке. Прыгнув с высокого берега, она исчезла в воде, и только через несколько часов труп ее был найден под колесами соседней мельницы. И страшно погибшую чету, которую не захотела соединить судьба в жизни на счастье, соединил другой обряд. Если не венчанье, то похороны их происходили в один день и час в одной и той же единственной в Баре церкви.

Иоанна была, конечно, поражена смертью сестры, но, однако, на похоронах ее во всеуслышание и к ужасу присутствующих сказала странные слова:

– А я окончу жизнь не так, как сестра, а гораздо хуже! – И красавица Иоанна не знала, что слова эти были пророческие.

Оставшись одинокою, девушка начала тосковать по сестре и решила, что ей непременно надо выйти замуж, как только очутится человек с такой же силой воли, с такой же энергией, какую она чувствовала в себе. Не прошло и года, и 18-летняя Иоанна была замужем за графом Ламотом, человеком со странной репутацией, без всяких средств к существованию и с сомнительным титулом.

Со дня замужества Иоанны Валуа прошло уже пять лет. И теперь красивая женщина, блестящая умом, красотой, сохранила от тех времен только красоту свою. Ей теперь по-прежнему казалось 18 лет. Зато в ином смысле она много изменилась. Пылкая, огневая девочка, смело бежавшая когда-то из ограды скучного монастыря, стала теперь еще решительнее, еще предприимчивее. Но тогда свойства и наклонности характера давали себя знать в мелочах обыденной жизни, теперь же у графини Ламот была деятельность особого рода, в которой нужно было много ловкости, много решимости и много мужества. Она играла в опасную игру, ставила на карту не только свое имя, но и свое существование. Она была в одно и то же время светская красавица, почти львица блестящего кружка, если не древней аристократии, то новой богатой знати, но в то же время и содержательница притона, начальница целой шайки подонков парижской черни. Прямо с бала какого-нибудь принца королевской крови она могла попасть на галеры и каторгу. А между тем эта женщина могла бы быть чем-нибудь иным, могла бы иметь деятельность, достойную ее предка, короля французского. Этот поворот в судьбе совершился благодаря дурному влиянию ее мужа, и, разумеется, много способствовала ее падению и нравственная распущенность общества той страшной эпохи.

Граф Ламот, авантюрист, развратник, картежник и шулер, сделал из жены то, чем она была теперь. За этим он и женился на красавице с пылким характером, чтобы сделать из нее орудие своих мошенничеств. Он привез ее в Париж, толкнул ее в круговорот распущенного и безнравственного донельзя общества, разжег в ней страсть ко всему, что видела она кругом себя, и как бы сказал: «Если хочешь пользоваться всем этим, то умей доставать себе золота и золота. Истинное счастье в руках того, у которого руки полны червонцами».

Разумеется, Ламот не был мужем красавицы в настоящем смысле этого слова. Он был товарищем ее и смотрел не только сквозь пальцы, но сам толкал ее на всякого рода похождения, лишь бы она приносила доход. И за несколько лет жизни в этом круговороте юная и энергичная Иоанна как бы закалилась на порок и зло.

– Честны могут быть только богатые! – не только говорила, но и искренно думала молодая женщина.

Года через три после появления четы Ламотов в Париже уже не граф, а графиня Ламот была учителем, а муж – ее учеником. Сам Ламот был собственно мелкая натура с дрянным характером. Он был хитер на мелочи, как лиса, и труслив, как заяц, и потому у него не было той решимости и той настойчивости, какая выработалась у графини. Ежедневным помыслом самого Ламота было – где-нибудь перехватить горсть червонцев, чтобы расшвырять ее в тот же вечер, в ту же ночь. У Иоанны была более серьезная задача, так сказать, цель жизни. Она поклялась себе, что когда-нибудь одним ударом ловкого игрока приобретет себе огромные средства, целое состояние, с которым эмигрирует из Франции куда бы то ни было, хоть на край света. Ежедневные мелкие мошенничества ее шайки, ее теперешние сношения и со злодеями, и с воришками, с одной стороны, но с высокопоставленными людьми и со знатью – с другой, – все это было для нее лишь школой, лишь подготовительной игрой, отдельными ходами, как в шахматах. Но план игры был зрело обдуман, и, чувствуя в себе твердую волю довести игру до конца, она ждала только случая сделать «шах и мат» тем сокровищам или тому миллиону, который ей грезился во сне и наяву. Надо прибавить, что уже раза два или три она была близка к цели, но каждый раз капризная фортуна смеялась над ней. За несколько мгновений до последнего верного удара этот удар скрывался обстоятельствами, капризная судьба будто парировала этот последний удар. Но Иоанна не унывала. Новый план созревал в ее голове, умно, широко и глубоко обдуманный, как план целой кампании у полководца, – и она снова начинала новую игру.

В день бала у принца Субиза судьба снова насмеялась над ней. План ее наложить руку на состояние двух богатых испанок внезапно потерпел крушение.

В числе наперсников, которые шли за ней и группировались, как сателлиты вокруг планеты, были два светских франта: один – уже пожилой барон Рето де ла Вильет, а другой – юный мушкетер короля, кавалер Уазмон.

Вильет был собственно почти то же, что ее муж, с той только разницей, что он был несколько решительнее и смелее Ламота и при этом был гораздо образованнее его. Изъездив всю Европу вдоль и поперек, побывав в Константинополе, в Варшаве, в Мадриде и в Петербурге, Вильет говорил на всех европейских языках и знал даже, недурно произнося, несколько сотен польских и русских слов.

Юный, красивый мушкетер был просто славный и добрый малый, с незапятнанной еще репутацией, но и неспособный на какого-либо рода проступок, не только преступление. Встреча его с красивой графиней могла бы, конечно, в будущем погубить его, но пока он был только ее возлюбленным. Слушаясь, однако, ее советов, он из любви к ней мог не нынче завтра тоже решиться на что-нибудь дурное.

И вот именно Уазмона взяла графиня орудием для главного хода и главного удара вновь затеянной игры. Она хотела влюбить юную испанку в красивого мушкетера, женить его на ней и, ни минуты не сомневаясь в своем влиянии над ним, со временем провести обоих молодых людей и завладеть миллионами и сокровищами герцога Кампо д'Оливаса.

Но Иоанна обманулась и, как ребенок, ошиблась в расчете. Юная Эли, невинно обманывая тетку, обманула и графиню. Мушкетер служил для нее ширмами, за которыми скрывался истинный возлюбленный, которого она быстро полюбила и, наконец, до страсти обожала. Этот возлюбленный был русский по имени Норич, с правом называться графом Зарубовским, и даже, как мечтала Эли, если не по закону, то по происхождению он претендент на императорскую корону северного колосса, как звали Россию.

На балу Субиза юный Уазмон, танцуя с маркизой Эли, действительно сделал ей почти формальное предложение; но в ответ он услыхал только звонкий, неподдельно веселый смех и шутки. Избалованная девочка прямо и откровенно объяснила мушкетеру, что не только не любит его, никогда за него замуж не пойдет, но вскоре должна выйти замуж за другого, которого она любит и который почти жених ее.

Графиня Иоанна уехала с этого бала принца Субиза не только взволнованная, но даже злобная. Хорошенькое лицо ее изредка подергивалось какой-то судорогой от того гнева, который клокотал в ней. Она не легла спать, переоделась, дождалась рассвета и в одежде совершенно иной, необыденной, то есть в простом черном платье и под густым вуалем, пешком одна-одинешенька двинулась через весь Париж. Она почти бежала по узеньким улицам в самый грязный и опасный квартал предместья Св. Антония. Ей нужно было немедленно вытребовать своего страшного помощника Канара и с этим извергом, у которого руки бывали не раз в человеческой крови, обсудить серьезнейшее дело.

Канар явился в притон, или в бюро управления, госпожи Реми, общей начальницы их шайки, не раз спасавшей многих из них от рук тюремщиков и палача.

Замечательно было то, что вся шайка госпожи Реми не знала, что она графиня Ламот. Однако Роза и доктор бывали иногда на квартире графини и знали ее общественное положение. Канар только подозревал, что госпожа Реми не простая женщина. Однажды, стоя близ подъезда ратуши во время съезда на празднество ради того, чтобы в толпе стащить что-нибудь из кармана какого-нибудь зазевавшегося прохожего, Канар увидел даму, выходившую из блестящего экипажа с ливрейными лакеями, и легко признал синеокую и чернобровую хозяйку глухого тупика предместья Св. Антония.

«Так вот ты какова!» – подумал Канар и стал служить госпоже Реми еще усерднее.

На этот раз Канар стал отговариваться от поручения г-жи Реми.

– Ей-богу, дело не по мне, – говорил он. – Тут нужна хитрость, а я человек прямой, честный…

Иоанна невольно улыбнулась наивности изверга, говорившего о своей честности.

– Пустое! Вы все справите хорошо. Я за вас ручаюсь.

– Могу вас уверить, сударыня, и уже не в первый раз, что обманывать людей гораздо мудренее, чем резать, – глубокомысленно проговорил злодей.

Однако после долгого совещания г-жи Реми с Канаром и ее убедительных просьб это исчадие столицы отправилось по новому поручению. Он должен был разыскать место жительства и втереться в дружбу с прислугой одного иностранца, пребывавшего в Париже.

Канар пошел искать дом графа Калиостро.

В сумерки Иоанна была снова дома и ждала к себе своего возлюбленного.

Когда Уазмон вошел к графине в гостиную, она встретила его с лицом, почти искаженным гневом.

Красивый мушкетер, напротив, был добродушно-весел, и глаза его сияли ясно и беззаботно.

– Что с вами? – спросила графиня, не здороваясь и даже с удивлением меряя гостя сухим взглядом. – Разве есть что новое?

– Ничего… – отозвался Уазмон, тоже удивившись.

– Ничего… Это я знаю. Ровно ничего, – резко произнесла она. – Ноль! У вас – ноль! И мне от вас – ноль! И наконец, вы сами есть и будете всегда – ноль!

– Спасибо! – добродушно произнес Уазмон.

– Чему же вы улыбаетесь? Чему вы радуетесь?

– Я не радуюсь… Но что же делать?.. Не плакать же.

– Нет. Вы радуетесь!.. Отчего вы так спокойны? Подумаешь, какой счастливец! Как же? Глупая судьба знакомит его с красавицей девушкой, с девчонкой, у которой сокровища, миллионы, свое целое королевство поместьев, свой флот кораблей, как у иного монарха. У нее, одним словом, во владении целый сказочный клад… А он настолько глуп, что не умеет даже ее влюбить в себя.

Иоанна, пылая гневом, отошла и отвернулась.

– Что ж я могу сделать. Оказалось, что маркизу Эли д'Оливас гораздо мудренее в себя влюбить и взять, чем графиню Ламот! – колко отозвался мушкетер.

– Это дерзость… и глупая. Как и все, что вы говорите… Что вы намерены предпринять теперь?

– Ничего. Что же я могу?

– Как?! – воскликнула Иоанна. – Получив отказ от этой девчонки, преспокойно этим удовольствоваться! Вы с ума сходите!..

– Но что же я…

– Молчите… Молчи. Ты меня из всякого терпения выведешь! – воскликнула вне себя Иоанна. – Я готова броситься на тебя и дать тебе пощечину как глупцу и трусу.

И молодая женщина, с трудом сдерживая порыв злобы, который, казалось, душил ее, бросилась в кресло.

– Успокойся, ради Бога! – спокойно произнес Уазмон. – Я сделаю все, что ты прикажешь. Зачем же так сердиться? Ведь я не отказываюсь действовать. Приказывай, и я буду повиноваться.

– Еще бы… Я бы желала видеть, как ты не станешь повиноваться, если я прикажу.

И молодая женщина презрительно усмехнулась.

– Ты должен хоть зарезать ее, а взять! Она должна… то есть ее состояние должно принадлежать тебе. Понимаешь – должно! Зарежь эту девчонку, а добудь ее миллионы…

– Толку мало будет, если я с убийства начну… – улыбнулся мушкетер.

– Да… А я все-таки предвижу, что если не начать, то кончить придется так… Убийством! – раздражительно произнесла Иоанна.

– Кого же мы будем убивать… Норича разве?.. Ну это знаешь… того… Я думаю…

Но Иоанна резко прервала Уазмона вопросом:

– Ну, отвечай: что графиня Калиостро? Тоже ничего. Тоже толку нет.

– Напротив. Графиня Лоренца уже назначила мне свидание. Я с этим к тебе шел…

– Где?

– В улице Мольера, дом с белыми колонками, где трактир Золотой Луны.

– В трактире? Уединенное выбрали место… Что, она еще глупее тебя?

– Извини. В верхнем этаже этого дома живет старуха цыганка, гадальщица… Если за Лоренцой будут следить, то у нее будет оправдание. Я же уговорил ее быть в этом доме, а не в другом потому, что знаю эту гадалку давно и она выдаст нам Лоренцу с головой. Я уже распорядился, предупредил ее, занял две комнаты рядом, даже заплатил вперед. Одна для нас, другая для тебя…

Наступило молчание.

– Что ж. Вы все сердитесь, графиня, – снова заговорил мушкетер умышленно жалобным голосом. Подойдя к сидевшей Иоанне, он опустился перед ней на колени и стал целовать ее красивые руки.

– Если б я была мужчиной! Боже мой! Если б я была в мундире мушкетеров короля и вдобавок с твоим лицом и стала бы ухаживать за этой испанкой – у меня было бы теперь… Все!.. Вообще. Если б я была мужчиной!..

– Не жалейте, ваше сиятельство, что вы не мужчина, – улыбаясь, проговорил Уазмон, нагибаясь и продолжая целовать руки красавицы. – Слава Богу, что вы женщина. И красивая, изящная женщина…

– Это почему?

– Потому что, будучи мужчиной, вы уже давно были бы узником Бастилии.

Иоанна не ответила ни слова, но после долгой паузы выговорила, тихо кладя красивую руку на склоненную к ней голову Уазмона:

– Да. Я буду непременно и скоро, мой милый младенец, или швырять, или выкапывать золото и серебро…

– Ну, признаюсь… – наивно воскликнул мушкетер. – На этот раз я не понял ничего из твоих слов.

– Я буду, глупый… обладательницей громадного состояния или каторжницей в рудниках…