Текст книги "Былые гусары"

Глава 4

В этот же самый вечер, как было условлено заранее, у старшего в полку офицера полковника Капорко должны были собраться несколько человек товарищей, чтобы потолковать насчет бала.

Капорко не пользовался особенным уважением и особенной любовью в полку именно за то, что был старшим и уже очень давно. Его прозвище было «Запорка». Будучи старшим полковником, он не выходил в отставку и запирал собой целый ряд вакансий и производств. Про него говорили полушутя, полу досадливо:

– Отопрись эта проклятая Запорка, сколько тогда человек выиграют по чину!

Каждый раз, что слабый здоровьем холостяк хворал и ложился в постель, в полку довольно серьезно начинали помышлять о том, «отопрется запорка или нет?» Помрет Капорко, или опять встанет? Но, увы! Полковник всегда снова вставал.

Более всех злобствовал на Капорко командир первого эскадрона, подполковник Бидра. Человек богатый и самолюбивый уже сидел более десяти лет в этом чине из-за проклятой «Запорки». А между тем он мечтал только об одном: быть произведенным в полковники и сейчас же жениться.

Человек десять офицеров должны были явиться в квартире Капорко, чтоб обсудить один очень важный вопрос. Лист приглашенных на бал давно был составлен, но не все приглашения были разосланы. Две городские гостиницы были на половину уже полны приезжими помещиками с женами и дочерями. Пустые номера были уже заняты заранее. Пора было обсудить окончательно приглашение некоторых лиц, приезд которых не ожидался.

Немович и Уткин явились прежде всех к Капорко. Затем приехал пятидесяти с лишком летний Бидра, маленький, худой, рыжий, с больными ногами, металлическим голосом и злыми глазами. Про него говорили некоторые, что у него особенно злой ум. Другие определяли вернее: весь он был «умная злость».

Несколько позднее явились к Капорко три эскадронные командира. Майор Андрюхин – полу-хохол, полу-поляк происхождением, с огромными висящими через подбородок усами, и самый добродушный русский человек сердцем и разумом. Арсланов, тоже майор, по происхождению имеретин или грузин, без малейших национальных типических черт восточного человека. Арсланов был настоящий гусар, много выпивал, не пьянея до бессознательности, много играл в банк и штосс, и часто дрался на дуэли. Он был всеобщим любимцем в полку. Третий эскадронный командир был ни рыба, ни мясо, ни немец, ни русский, – ротмистр Грабенгатейн. Он обыкновенно молчал всегда пуще всякой могильной плиты.

Затем явился ротмистр Караваев, чисто русский человек по рождению, но по внешности армянин или грек, а по свойствам характера и по склонностям – жид. Ротмистр был командиром нестроевой команды.

В числе приглашенных были и два младшие офицера: Корнет Рубинский 2-й, очень умный, «читающий» гусар, и поручик Николаев, высокий и стройный блондин, большой ухаживатель и сердцеед.

Когда все гости полковника уселись в гостиной и принялись за жидкий чай с лимоном, явился князь Аракин, сияющий довольством. Все оказывались на лицо и Капорко вежливым до робости и нерешительным голосом, что было его отличием, попробовал было начать деловую беседу, заговорив о бале… Но это не удалось…

– Ну-с, так как-с вот… Насчет делов-то наших-с… – сказал он.

– Да вот увидим, что-нибудь решим! – гаркнул майор Андрюхин, своим добродушно резким голосом. – Успеется!

И по этому голосу видно было, что майор хоть двадцать четыре часа будет участвовать на совещании, но ничего не решит.

– По-моему, коли решать главный вопрос как следует, – выговорил ехидно Бидра, – пригласить их обеих, да в зале и повесить рядом, или одну против другой… Здоровые костыли Немович приготовит.

– Вы завсегда-с так шутите, подполковник! – отозвался тихо Капорко. – Давайте-с серьезно говорить-с.

Все офицеры, двусмысленно улыбаясь, промолчали, зная о чем речь Бидры, и в чем заключается главное затруднение. И снова началась болтовня.

Проболтав часа два о служебных мелочах, о военных новостях, было снова предложено заняться делом.

Первым пунктом совещания явился бывший предводитель дворянства Курганов, находившийся теперь в контре с новым предводителем.

Но этот вопрос был не мудрен. По предложению Арсланова было решено послать одного из младших офицеров в имение бывшего предводителя.

– Кого же послать? – спросил кто-то.

– Кого-нибудь из младших… Ну хоть Аракина. Ради параду… Он сиятельный.

– Самое лучшее, Звездочкина! Он такой тихий, учтивый!

– Верно… верно… – заговорили многие. – Звездочкина. Послать князя к Курганову – много чести.

Решено было немедленно дослать денщика на квартиру корнета Звездочкина, тотчас вызвать его и дать поручение на другой же день рано утром выезжать с приглашением к бывшему предводителю.

– Ну-с, теперь главный вопрос! Тут уже-с… признаться сказать-с, тернии и шипы, – пошутил Капорко тихо, ласково и опуская глаза, как бы от смущения.

Bсе опять начали двусмысленно переглядываться, улыбаясь и зная заранее, что этот вопрос решить мудрено. Дело шло о том, приглашать или не приглашать барышень Задольских.

– Да! – воскликнул вновь Бидра. – Барышни Задольские!! Да! Магические два слова! Ей Богу, говорю приготовить два костыля, поздоровее, да обе эти картинки…

– Полно вам, – отмахнулся несколько угрюмо майор Арсланов. – Эдак мы никогда не кончим… А музыка, слышите, уже началась.

И майор показал пальцем в соседнюю комнату, где денщики устанавливали стол для ужина, за которым ожидалось и шампанское. А ужин, бывавший у полковника раза два в месяц, бывал всегда хороший, лучше, чем у других офицеров, так как у Капорко были средства. Недаром полковник двенадцать лет подряд командовал эскадроном, а однажды случайно более года исправлял должность полкового командира.

Так как майор Арсланов, первый пьяница в полку, стал настаивать, скорее сесть за ужин, то решено было дождаться только Звездочкина. Через полчаса посланный солдат явился обратно.

– В гостях, ваше благородие, у протопопа! – рявкнул денщик.

– Батюшки-светы! Куда угодил корнет наш! – ахнул Арсланов. – Ну, вдруг, протопопадья влюбится в него…

Гусары уселись тотчас за ужин и оживились за столом хлебосола полковника, умевшего угощать. После долгой веселой болтовни о всякой всячине, снова в третий раз поднят был шуточно важный вопрос.

– Вот что, господа, – заговорил добродушный Андрюхин, – позвольте мне объяснить на мой рассудок. Во-первых, прежде всего, опять-таки, и в сотый раз, при всех вот клянусь Всемогущим Богом и всеми святыми угодниками, что я ни за одну из них формально не сватался и, стало быть, отказа никакого не получал. Вот вам Христос Бог! Не верите, как хотите!

– Да, верим, верим! – раздалось несколько голосов. – Ведь это про всех говорят.

– Да, вестимо про всех, но про иных-то говорят резонно, а про меня… сущая клевета. Я за всю мою жизнь про эдакую мерзость, чтобы жениться, никогда не помышлял. Я офицер, а какой это офицер женатый! Я бы на месте Государя приказал бы женатых офицеров тотчас из полка исключать.

– Вона! Хватил! Браво! – раздались голоса.

– Так позвольте. Насчет дела. Если нам пригласить на бал барышень Задольских, – протяжно заговорил Андрюхин, – то тогда неукоснительно произойдет некий скандал и даже чертям в аду будет тошно от недовольного вида некоторых господ офицеров.

– Какое нам дело до чертей! Хорошо им, или дурно, – сострил Бидра. – Не сватайся!

– Дайте сказать! – добродушно крикнул Андрюхин. – Если же с другой стороны барышень Задольских на бал не пригласить, то будет такая дьявольщина, что не только чертям будет тошно, а воистину в Малороссийске будет светопреставление! Вот теперь, стало быть, нам надо решить, что лучше: чтобы чертям в аду было тошно и некоторым людям на балу не вольготно, или чтобы было настоящее столпотворение и землетрясение. Отсюда я вывожу, что как ни вертись, а барышень пригласить надо.

Наступило молчание. Казалось, что никто из присутствующих не хочет первый выразить своего мнения.

– Вопрос крайне мудреный, – заговорил Уткин. – Просидим мы тут зря до рассвета и ничего не решим, потому что у многих рыло в пуху.

– Позвольте, – вымолвил вдруг Караваев, – что значит рыло в пуху?

– А вот на воре шапка горит. У вас оно в этом самом пуху, – ехидно зашипел Бидра. – Всем известно, что вы сунулись курочку съесть, но скушать-то не удалось ни той, ни другой. Вот вы теперь, конечно, приглашать, их на бал и не пожелаете. А вот я не хватался ни за одну, так по-моему их надо непременно пригласить на бал и умертвить… ради того, чтобы мир, тишь и гладь наступили на земле, хотя бы на той земле, где расположен Мариинской гусарский полк. Пространство невеликое. А то из-за этих двух попрыгушек у нас в полку всякие неурядицы. Торчат на глазах две хорошенькие девчонки, да со здоровым приданым, с поместьями и капиталами. А у нас в полку почти все голь. У кого и было что, так протрублено и давно из трубы в поднебесье улетело. Вот, по-моему, и надо бы их похерить.

– Вы все шутите, подполковник! – мрачно заявил Грабенштейн.

– Вестимо, шучу… А коли хотите вопрос решить серьезно, то опять-таки я вам в сотый раз предлагаю: давайте всем полком их похитим, да обеих, по-нашему усмотрению, и обвенчаем с двумя нашими офицерами. Сделаются они полковыми дамами, перестанут быть невестами и будет у нас тишь да гладь, да Божья благодать!

– Э-эх! – воскликнул майор Арсланов, сильно подкутивший и красный, как рак. – Все турусы на колесах! Ну, решайте… Воровать, так завтра, хоть утром! Да! Уворуем и обвенчаем… Ну, с князем Аракиным что ли…

– Обеих! – пошутил Капорко.

– Обеих нельзя… Да мне все равно… Ну, по жеребью… На узелок… – пьяным голосом крикнул Арсланов.

– Замолчи ты… Конца, господа, не будет, – заявил Николаев.

– Стойте, стойте! – заявил Немович. – Давайте большинством голосов решать. Звать барышень Задольских, или не звать?

– На голоса! Ну-с, начинайте! Ну, вы, Караваев!

Караваев промолчал и угрюмо отвернулся, бурча что-то себе под нос, а все общество залпом хохота ответило на предложение.

– Стойте. Я выдумал! – серьезно произнес Бидра. Давайте нам, полковник, каждому по клочку бумажки. И каждый из нас будет класть клочок в шапку, или в ящик, что ли… Куда-нибудь! Баллотировка! Бумажка цельная будет означать – приглашать, бумажка с оторванным уголком будет означать – не приглашать. Сочтем голоса и готово.

– Отлично! – усмехнулся Капорко. – Cию минуту будет готово.

Полковник поднялся, достал лист бумаги, нарезал его ножницами на маленькие четырехугольники в вершок величины и роздал всем присутствующим по кусочку.

– Прежде чем класть, – скомандовал Бидра, – незаметным манером откусить уголок, якобы патрон.

Офицеры, смеясь, поднялись с мест. Хозяин, перейдя в соседнюю комнату, достал большой картон и поставил его там на столе. Затем, со смехом и прибаутками, все выстроились перед дверями комнаты и начали, как на смотру, поочередно туда маршировать.

Первый показал пример сам хозяин и бросил свою бумажку в картон. За ним проследовали в комнату все офицеры, по привычке соблюдая старшинство.

Когда все бумажки были в картонке, Капорко вынул их и стал выкладывать на стол. Оказалось, что все билетики были цельные и не один не откушен. Открытие произвело настоящий скандал.

В квартире полковника раздался такой хохот и длился так долго, что два денщика прибежали из кухни и прислушались. Даже двое прохожих жидов остановились под окнами и тоже прислушались.

– Гевалт! – сказал один из них.

Действительно, приключение было нежданное. Те, которые были за барышень Задольских, не боялись класть билетики цельными, но те, которые якобы их ненавидели и презирали, попались как в ловушку.

Теперь было очевидно, что и Андрюхин, несмотря на полученный от разборчивых невест «арбуз», пожелал пригласить барышень, и Караваев пожелал, конечно, пригласить, и Николаев с Рубинским, относившиеся к барышням с крайним презрением, тоже положили билетики цельными.

– Вот-с, это ловко! – не переставая смеяться, несколько раз произнес Капорко. – Ей Богу-с ловко! Ай да барышни-с! Правду говорит Бидра: магические слова – барышни Задольские!

– Ну, что ж, по крайней мере, решили, – сказал мрачно Грабенштейн. – Стало быть, завтра и приглашение посылать.

– Не письменное, – отозвался Андрюхин. – Надо послать князя Аракина лично пригласить.

– Что же, я не прочь! – тотчас отозвался князь.

– Еще бы прочь!.. – проворчал Николаев.

Гости по приглашению хозяина вернулись в столовую и заняли снова свои места «кончать пол дюжину». Едва они успели выпить по стакану шампанского, как в горницу явился юный корнет, за которым посылали солдата.

– Звездочкин! Здравствуй! Иди братец! Что протопоп? – раздалось отовсюду.

– Извините… – начал было явившийся.

– Извиняем ради протопоповны! – крикнул Андрюхин.

– Иди, садись около меня, – сказал Капорко.

Корнет сел около хозяина и вопросительно оглядел всех, как бы молча прося объяснить, почему собственно за ним посылали. Он знал, как и все другие офицеры, что в этот вечер на квартире старшего полковника будет происходить совещание о важных предметах по поводу бала.

Он знал также, что в качестве самого младшего офицера приглашен на совещание не будет. Не зная куда деваться вечером, он после своего приключения у гадалки отправился в гости к отцу-протопопу. И вдруг его позвали…

– Дело простое, милая «княжна», – заговорил Бидра. – Вас вызвали, чтобы поручить вам на завтра справить щекотливое поручение. Пригласить на бал барышень Задольских.

– Вздор! Вздор! – заголосило несколько человек. – Бывшего предводителя, а не Задольских.

– Нет, ей-Богу, лучше наоборот! – заявил Бидра.

Между офицерами завязался шутливый спор, однако предложение Бидры, сделанное почти в шутку, вдруг оказалось серьезным. Все разделились на два лагеря.

Половина серьезно требовала, чтобы к барышням Задольским был послан Звездочкин, а князь Аракин к Курганову. Более всех стал настаивать Андрюхин.

– Нам надо задобрить Курганова, – кричал он. – Он может быть опять начнет пиры нам задавать. Если мы пошлем князя, ему будет это лестно. К барышням дослать Звездочкина гораздо лучше. Кстати он с ними познакомится. Может быть, какую из двух очарует. Что ни случись, для князя другая останется!

Так как за все время шутливого спора стаканы еще чаще наполнялись и осушались, то вскоре беседа приняла совершенно бессвязный характер. Шуму и хохоту было много, но толку никакого.

Было уже три часа ночи, а вопрос о том, кто из двух офицеров – князь Аракин, или Звездочкин пойдет приглашать барышень Задольских, решен, конечно, не был.

– Повесить! Повесить! – на все восклицал Бидра. – И всем разногласиям конец будет.

– Зачем я на свет родился?! – изредка отчаянно вскрикивал Арсланов, стуча кулаком по столу.

Глава 5

Барышни Задольские, имевшие сугубо важное значение в глазах всех офицеров-гусар, равно пользовались особым значением и во всей губернии.

Две молодые девушки: старшая – двадцати лет, младшая – восемнадцати, были обе красивы, каждая на свой лад, были обе умницами и вместе с тем благовоспитанными девицами. Но помимо этого, у них было и большое состояние. На каждую приходилось около двух тысяч душ крестьян в черноземной полосе России. Кроме большого имения около Малороссийска, у них были еще другие маленькие поместья в других губерниях и собственный дом в Полтаве, на одной из главных улиц, дававший большой доход.

В городке они жили тоже в собственном доме, с большим садом, прудом и оранжереями.

Но магнетическое свойство двух барышень Задольских для гусар заключалось еще и в том обстоятельстве, что они ни от кого не зависели кроме как от собственного каприза и собственной фантазии.

Задольские были круглые сироты. Каждая из них могла распорядиться своей судьбой по собственной прихоти. Захоти какая из них завтра же выйти за кого-нибудь замуж, то послезавтра могла бы быть и свадьба.

У Задольских был только один родственник, но и тот не настоящий. Был отчим, который с ними не жил и с которым были самые натянутые отношения. Обе девушки имели полное основание ненавидеть этого отчима, именно Курганова, бывшего предводителя.

Все состояние когда-то принадлежало их отцу, а после его смерти госпожа Задольская вышла замуж за Курганова, и он стал опекуном богатых сирот. За пять лет брачной жизни и опекунства Курганов сумел себе составить собственное порядочное состояние на счет опекаемых. При этом, как настоящий отчим, он сумел заставить себя возненавидеть. Ему на ум не приходило то, что вскоре, случилось. Госпожа Задольская простудилась на масленице во время катанья на тройках за город и отправилась на тот свет, a присутствие Курганова в доме Задольских оказалось совершенно излишним. Нашлись люди, которые тотчас помогли сиротам избавиться от опекуна-грабителя и деспота, и завести другого честного и доброго, только числившегося опекуном.

С тех пор прошло три года. Отчим и сироты виделись изредка и случайно.

При обеих девушках жила масса приживалок. Дом был полон ухаживающими и обожающими их барынями, но изо всех нахлебниц была только одна, которая могла, назваться их дальней родственницей, да и то, как говорится, была седьмая вода на киселе.

Сестры сироты были обе красивы, хотя совершенно не походили одна на другую. Старшая, Марья Борисовна, была брюнетка, среднего роста, полная, живая, пылкая, смелая во всем и отчасти невоздержаная на язык.

Вторая, Александра Борисовна, была, напротив, много выше ростом, несколько худа, и чрезвычайно степенная во всем. Одна была сангвиник, другая – меланхолик.

Сестры были дружны. Гнет отчима при безучастии и равнодушии родной матери и многие горести, испытанные в детстве, сблизили сестер и сдружили более, чем это бывает обыкновенно. При этом младшая обожала старшую, и была под ее влиянием постоянно во всех мелочах жизни. Зато во всем исключительно важном страстная и пылкая Машенька поступала по совету степенной и хладнокровной сестры. Таким образом, в пустяках повиновалась во всем сестре младшая, а в серьезных вопросах, влияющих на существование, старшая безропотно исполняла советы и чуть не приказания младшей.

Обе девушки были, конечно, избалованы средой, отчасти прихотливы и капризны, но, однако менее чем оно могло бы быть при их положении. Своевольство и самодурство Курганова над женой и девочками, всякие притеснения и наказания, испытанные ими в те самые годы, когда они впервые сознательно оглянулись кругом себя, принесли большую пользу.

Теперь обе сестры постоянно твердили, что замуж не хотят и не пойдут, видевши близко на примере матери, каково бывает жить со злым мужем.

Разумеется, все приживалки и нахлебницы поддерживали в своих барышнях это выгодное для них расположение мыслей.

Но обе сестры изредка, оставаясь вдвоем, признавались обоюдно:

– Ведь это все так говорится, – глубокомысленно замечала одна, – а подвернись кто подходящий, как я себе представляю будущего мужа, то я пойду.

– Это другое дело! Понятно, и я тоже. Да ведь это надобно, чтобы такой нашелся, – отзывалась другая.

Женихов, разумеется, была масса.

По выражению одной из приживалок, женихов у дорогих барышень была «неотолченная труба». Обеим сестрам ежегодно делалось по три, по четыре предложения. Разумеется, девушки понимали, что их состояние и независимость играют при этом главную роль.

И какие только женихи не перебывали!

За год пред тем за одну из Задольских сватался чрез сваху местный стряпчий, пятидесятилетий, на поджарых ногах, но с такими зубами, что ради забавы молодых девиц сгрызал грецкий орех со скорлупой в порошок и глотал все вместе.

Разумеется, взоры двух невест-сирот были направлены, в особенности за последний год, исключительно на гусарский полк.

Насколько гусарам нравилось приданое хорошеньких девиц, настолько самим девушкам нравились золотые шнуры, шпоры и сабли.

С тех пор, что полк был расположен в их городке, уже человека четыре из гусар тоже сватались за них, но осторожно, не гласно и не прямо, чтоб избрать стыда в случае отказа.

Гусар Николаев, сердцеед, иносказательно и хитро посватался за Машеньку Задольскую на вечере в третьей фигуре кадрили, но четвертую он уже танцевал с вытянутым лицом и кусал губы.

Майор Андрюхин тоже соблазнился. Хотя он и клялся Богом, что никогда не сватался, но, тем не менее, с полгода назад подсылал знакомую барыню разузнать у главной нахлебницы – родственницы, как может быть принято его предложение. Ответом был – арбуз.

Вообще к этой родственнице наиболее обращались те из претендентов, которые не решались прямо заговорить с девушками.

Анна Михайловна Нехайко, вдова интендантского чиновника, надворная советница, чем она очень гордилась, числилась тетушкой Задольских.

Она считалась многими женщиной степенной, рассудительной и имеющею влияние в доме. В действительности Анна Михайловна была нулем и отличалась особенной несообразительностью.

Она была очень богомольна и, не пропуская ни единой службы в церкви, вставала даже в шесть часов утра к заутрене. Разумеется, она обожала и даже боготворила обеих девушек, у которых жила с тех пор, что они освободились от опекунства, и при том гордилась тем, что зовет их заглазно племянницами.

Обе девушки звали ее, однако, не тетушкой, а просто Анной Михайловной. Зато она звала их уменьшительными именами без прибавления отчества.

Несмотря на общее пристрастие к клевете и сплетне, какое бывает во всяком городишке, о девицах Задольских не ходило никаких дурных слухов.

Они вели себя осторожно и пользовались безукоризненной репутацией.