Текст книги "Былые гусары"

Глава 6

Ротмистр Караваев, промолчавший у Капорко упорно весь вечер, вернулся домой озабоченный и озлобленный. Было нечто новое! Новый корнет «Княжна» явится в доме Задольских в первый раз. Он «чахлый цыпленок» для него, Караваева; но как посмотрят на него барышни? Мальчишка может понравиться.

Караваева не беспокоило настоящее «положение дел». Князь Аракин метил в женихи к «Сашеньке», которой нравился, а «Машенька» никем не была занята. По ограниченности ли ума или вследствие самомнения, но ротмистр серьезно мечтал о своем браке со старшей Задольской и уже звал сестер заглазно по их именам.

Прежде всего, как практический человек, он подружился со вдовой «тетушкой», чтобы действовать чрез нее. Анна Михайловна считала Караваева очень приличным женихом, даже совсем подходящим. Надеясь сама, совершенно зря, на успех, женщина смущала и черномазого друга своего, хотя знала, что племянница всегда зовет его не иначе, как идолом. Действительно, Караваев был далеко не завидный жених и изо всех гусар, самый «не гусаристый», как про него выразилась одна еще бодрая вдова помещица, бредившая мариинцами во сне и наяву.

Караваев, нося русскую фамилию, смахивал сильно на азиата и цветом кожи и волосистостью, целыми усами на руках, и глазами с бровями, и наконец, известной медленностью в соображении. Однако, в одном деле Караваев был очень быстроумен, а именно по части казенных денег и их прикарманивая на все лады.

Ротмистр заведовал нестроевой командой еще со времен командира «Мамашки» и хотя ходил давно уже слух, что новый командир собирается его заменить другим, но, однако это все откладывалось.

Граук не трогал Караваева, считая его очень практическим человеком, но зорко следил за ним и позволял наживаться умеренно.

За последний год Караваев готов был сам отказаться от нестроевых. Игра не стоила теперь свеч! И только самолюбие удерживало его перейти в строй, снова под команду другого товарища, так как об эскадроне он, конечно, не мог и мечтать.

При командованием Мамаанастазопуло, ротмистр катался как сыр в масле, и теперь, имея капиталец, увеличивал его постоянно, давая взаймы под ростовщичьи проценты своим же товарищам. Но делалось это, конечно, тайно от многих и главным образом от Граука. Офицеры Николаев, Уткин и даже князь Аракин были должны Караваеву довольно много.

Впрочем недавно командир нестроевых попался впросак, так как деньги, данные им одному остзейскому барону, выжитому из полка Грауком, пропали безвозвратно. Караваев побоялся заикнуться о долге, так как барон хотел жаловаться Грауку на то, что уже одними процентами два раза уплатил долг товарищу ротмистру.

Караваев мечтал о Машеньке Задольской с ее деньгами, как мусульманин мечтает о рае с гуриями.

«Господи! Чего бы я не наделал!.. – думал он. – Сейчас бы в Москву! Миллион бы нажил одним учетом векселей, да мастерством на бирже».

Черномазый, сутуловатый, некрасивый и сорокалетний ротмистр уже с полгода ухаживал за старшей Задольской.

Ухаживание его заключалось в том, что он бывал в доме раза по два в неделю и, беседуя с барышнями о сапогах, о сукне, а главным образом, о «богатом Ростовском купечестве», в котором имел знакомых, наводил на сестер только тоску.

Но он этого и не подозревал. Напротив, он обманывался вполне, считая, что имеет шансы на успех и может надеяться.

Виновата, помимо Анны Михайловны, была отчасти и сама Машенька. Вдова Нехайко наивно и без дурной цели лгала, говоря ротмистру, что Машенька к нему относится сердечно, что «почему же он не жених?»

Сама же Машенька иногда шалила и кокетничала от тоски, и однажды, на неожиданный вопрос, сделанный якобы в шутку Караваевым – «пойдет ли она замуж за сорокалетнего человека, к примеру, вроде него, Караваева», отвечала тоже ради баловства:

– Отчего же не пойти! В сорок лет человек всегда степеннее. Не ветрогон. Ухаживать не станет, потому что на него ни одна женщина взглянуть не захочет. А я ревнивая!

– Пошли бы… – с замиранием сердца переспросил два раза Караваев.

– Понятно пошла бы! – хохотала быстроглазая Машенька.

С этого дня ротмистр считал себя чуть не нареченным и, переговариваясь постоянно с другом Анной Михайловной, наускивал ее на девушку.

– Вы меня, сударыня, расписывайте… Девицы глупы… Им все можно во всяком виде представить… – говорил он.

– Расписываю, Никифор Иваныч. Расписываю, – уверяла Нехайко, но умалчивала о том, что «племянницы» ей самой предлагают Караваева в мужья.

– А я в долгу не останусь, – обещал ротмистр. – Как сказано было не раз. Десять тысяч за мной считайте, если все выгорит.

– Зачем! Зачем! – отмахивалась Нехайко, – Я вас люблю и Машеньку люблю…

Подобные беседы между двумя друзьями бывали нередко. Караваев терпеливо ждал со слов друга, что Машенька от него сойдет с ума, а Анна Михайловна тоже ждала этого и все обещала ему этот момент, который все откладывался по разным причинам, совершенно случайным.

– Вот Сашенька теперь очень князем вашим занялась! – говорила она за последнее время. – Как она порешит за него замуж, так мы и Машеньку уговорим. В один день и венчаться будете.

Караваев знал, что в полку и в городке никто Машеньке не нравится и был спокоен. За появлением всякого нового лица в доме Задольских ротмистр, конечно, зорко следил, а Нехайко аккуратно доносила. И каждый раз, что у барышень появлялся новый знакомый, хотя бы и не гусар, практически тонкий и лукавый человек, хотя совершенно ограниченный, серьезно тревожился. Вполне уверенный в несуществующем чувстве к нему старшей Задольской, он наивно волновался, опасаясь соперника.

Посылка гусарами юного корнета Звездочкина к Задольским тоже смутила его. Чем юнее и глупее казался ему новоиспеченный корнет, похожий на девочку, тем казался он почему-то опаснее.

– Девицы – дурафьи, – рассуждал он. – На них закон не писан.

Проволновавшись ночь, Караваев наутро решил в полдень ехать к Задольским, предупредить их…

Предупредить, что Звездочкин молокосос, дурак, по прозвищу «княжна» и что вообще такой цыпленок, что не только не гусар, но даже и не человек.

– Необходимо нужно это! – серьезно решил Караваев, собираясь к девушкам.

Между тем барышни Задольские были теперь в таком затруднительном и даже оскорбительном для них положении, в каком не бывали никогда.

До них достиг невероятный слух, что гусары из мести за то, что они «разборчивые невесты», решили их не приглашать на свой бал. Младшая сестра отнеслась к этому более хладнокровно и рассудительно, зато старшая была совершенно поражена незаслуженным оскорблением и чувствовала себя готовой на всякий решительный шаг.

– Вот как скажу! – объяснила она сестре. – Явись теперь, кто из них за меня свататься, я соглашусь, чтобы только быть приглашенной.

– А после? – воскликнула Сашенька. – После!? На всю жизнь несчастной быть. С ума ты сошла.

– Что ты! Бог с тобой. После бала я откажусь опять… Надую!

– Это нечестно, Маша. Да и опасно…

Разговор этот произошел между двумя сестрами именно в то время, когда собравшийся к ним Караваев подъезжал к дому.

– Ну, от этого идола ничего не узнаешь, – сказала Машенька, завидя скучного вздыхателя.

Караваев вошел и раскланялся. Товарищи, увидев его теперь здесь, не узнали бы командира нестроевой команды. Это был другой Караваев. Он был важен, держался прямо, поворачивался медленно на каблуках, бряцал шпорами, говорил внушительно и даже как-то таинственно. Именно за эту внешность, не зная, что она напускная, старшая Задольская и прозвала его идолом. После четверти часа общей беседы Сашенька, по знаку сестры, вышла и оставила сестру наедине с ротмистром, чтобы кое-что выведать от него насчет приглашения на бал.

Караваев тотчас же начал объяснять Машеньке, что у них в полку есть молокосос, по прозвищу «княжна», недавно произведенный в офицеры.

– Так… Дрянь сущая… Зовут Звездочкиным.

Но это было мало интересно старшей Задольской, и она тотчас перевела разговор на бал и прибавила:

– Нам ничего неизвестно о вашем бале?

– Как-с… Помилуйте… Весь уезд толкует об этом! – не понял Караваев.

– Да мы-то собственно не знаем, потому что кажется… Нам кажется… не придется и быть на нем.

– Зачем-с.

– Мы… мы собираемся ехать в имение. Да и вообще… – запнулась девушка, – приглашения не получали.

– Приглашение будет-с. Запоздало.

– А может быть и вовсе не будет? – тревожно спросила Машенька.

– Я вам за него словом моим отвечаю. Я скажу сегодня же Немовичу или Уткину… Они что-нибудь напутали. Как жаль вот, что вы не полковая дама. Были бы вы… к примеру…

Караваев покраснел и поперхнулся, а затем продолжал:

– Были бы вы женой кого из наших, то и без приглашения приехали бы на свой бал… Скажите вы, Марья Борисовна, одно слово и были бы вы гусарской дамой и были бы…

И Караваев опять поперхнулся.

– Для этого надо, чтобы кто из гусар пожелал этого…

– Желающих много… Помилуйте-с.

– Да не подходящие были… А если бы…

Машенька, хитря, решилась на отчаянный шаг и в последний миг струсила.

– Что-с… если бы… – выговорил Караваев, и дух сперло у него в груди.

– Если бы подходящий кто… конечно, и я, и сестра, могли бы быть полковыми дамами.

– Скажите слово, Марья Борисовна! – воскликнул Караваев. – Всякий-с из нас. Ну вот… ну вот хоть бы и ваш покорнейший слуга… На жизнь и смерть. Душой преданный… Всеми помышлениями ежечасно и еженочно… Только кураж покидает словесно выразиться или открыться…

– А вот после бала, если мы на нем будем, я подумаю вообще… об этом серьезно. И решусь… – выговорила Машенька, испугалась, но тотчас оправилась, подумав: «Я ведь не сказала ему за кого!..»

– Я бы всю мою жизнь, Марья Борисовна, – начал ротмистр взволнованно.

– А день окончательно решен? – перебила девушка.

– Решен-с. Решен… В воскресенье. Я бы, Марья Борисовна, всей моей жизнью всего поведения… – снова начал ротмистр, путаясь от волнения.

– И мазурка будет! И ужин… Много ли дам будет? – перебила Машенька, опасаясь переходить с двусмысленной беседы на определенную.

– Да-с… да-с… И повара из губернии. Всей жизнью всего поведения, Марья Борисовна, перед супругой, данной Всевышним Судьей… Марья Борисовна.

– Мы об этом после бала вообще перетолкуем, как следует. А теперь оставимте… – решительно вымолвила Машенька.

– Преклоняюсь, Марья Борисовна. Слова ваши мне святейший закон.

– Вот только будем ли мы… У нас есть враги в полку.

– Будете… будете… Я вам словом отвечаю. Звездочкин должен…

Караваев запнулся, чтобы не дать маху.

– Этот Звездочкин – так дрянь сущая, не стоит и говорить о нем. А я так к слову говорю…

И Караваев начал так расписывать корнета на все лады, что он выходил хуже черта.

Сашенька, вернувшись в гостиную, удивилась, глядя на офицера и сестру. Караваев сидел несколько красный и сопел громче обыкновенного, а Машенька имела виновато-шаловливый вид.

«Напроказила, – подумалось младшей. – Неужели у нее хватило храбрости на то, чем она похвалялась. Надуть».

Ротмистр встал и уехал сильно взволнованный объяснением и считая себя прямо женихом.

– А ведь ты напроказила? – строго спросила младшая. – Неужто же…

– Самую чуточку, Саша… – звонко рассмеялась старшая. – Чуточку… На пятачок идола надула. Ей Богу! На копеечку…

Глава 7

Оставалось, наконец, до бала три дня. Только три!.. А приглашения сестры Задолькие не получали.

Поднявшись рано, обе девушки грустно пили чай и совещались с Анной Михайловной. Это случалось очень редко, только в самые затруднительные минуты жизни, когда сестры, чувствуя погибель, хватались за соломинку.

Они призывали тогда с горя на семейный совет родственницу свою, зная отлично, что она женщина просто глупая.

Раза два случилось, однако, что несообразительная Анна Михайловна чисто «по глупости несказанной» дала хороший совет, как бы наитием свыше. И вот теперь, в трудную минуту, сестры и рассчитывали, что авось Анна Михайловна «сдуру» что-нибудь присоветует хорошее.

Однако, на этот раз девушки просидели с родственницей до полудня, толковали на все лады о том, как поступить, и пришли только, по ее совету, к одному весьма неутешительному.

Они решили выехать на несколько дней к себе в имение, чтобы не присутствовать в городе во время общего веселья. Им казалось, что приличие требует этого. И обе сестры чуть не со слезами на глазах послали приказ кучерам закладывать большущий рыдван шестериком и готовить к четырем часам.

В доме было уныние и смущение. Все нахлебницы и приживалки ходили сумрачные, перешептывались, качали головами. Оскорбление, нанесенное гусарами барышням, было оскорбление и им самим.

Одна из нахлебниц обозвала даже гусар словом, ей самой сочиненным:

– Шайтаны позуменчатые! Смеют наших барышень обижать. Еще рылом не вышли для этого.

В то самое время, когда здоровый и толстый мужик, старший кучер Тимофей, избалованный донельзя барышнями, отдавал приказание младшим кучерам и конюхам готовить шестерик в карету, то есть вычистить лошадей, заплести гривы и хвосты разноцветными тесемочками и напоить, а приживалки ругали и обзывали всякими удивительными словами всех гусар, в доме вдруг раздался звонок.

Кто-то выглянул и увидел, что у крыльца стоит тележка парой, а на крыльце один из этих позуменчатых шайтанов. Когда лакей отворил дверь, молодой гусар приказал доложить о себе.

– Корнет Звездочкин.

Лакей доложил. Обе сестры остолбенели на месте в полном недоумении.

– Батюшки! Да ведь это тот… Тот самый! – воскликнула, наконец, старшая. – Тот, что за бочкой у гадалки сидел. Звездочкин.

– Да, но мы его не знаем, – сказала младшая.

Действительно, обе сестры знали только от князя и равно по дикой рекомендации командира нестроевых, что в полку существуете юный и женоподобный гусарик Звездочкин. Но он у них в доме никогда не бывал, и помимо приключения у гадалки, раза два, или три попался им на улицах городка.

Теперь оказывалось, что этот гусарик Звездочкин вдруг является бесцеремонным образом в дом, по собственному почину, не будучи им представлен. Старшая готова была приказать сказать, что они обе не здоровы и принять не могут, но младшая вдруг решительно воспротивилась необдуманному решению Машеньки.

– Не сумасшедший же он и не нахал какой-нибудь! Нет ли тут чего? Надо принять!..

Через несколько мгновений юный гусарик уже был в гостиной, раскланялся, и, конфузясь, звучным юношеским голосом объяснил свое посещение. Когда он произнес несколько слов, обе сестры вспыхнули сразу.

Востроглазая Машенька чуть не подпрыгнула на месте, а всегда спокойные голубые глаза Сашеньки стали на минуту вроде сестриных – заискрились.

– Я прислан к вам, Марья Борисовна, и к вам, Александра Борисовна, – объяснил Звездочкин. – От имени всех мариинцев прошу сделать нам честь пожаловать на наш гусарский бал!.. А вот и припишете! – прибавил Звездочкин, кладя на стол большой лист бумаги, на котором было писарской рукой прописано почти то же и подписано именем Капорко.

Разумеется, такой приятный гость с таким приятным известием был принят сестрами настолько любезно, что засиделся целый час. Он понравился обеим девушкам своею скромностью, вежливостью. В нем было что-то вызывающее на искренность и с ним нельзя было стесняться. Он к тому же сам походил на девицу в гусарском мундире.

Вместе с тем обе сестры тотчас мысленно сознались, что посватайся за одну из них этот степенный и вежливый молодой человек, ни та, ни другая, ни за что не пойдут за него. Ничего нет в нем не только гусарского, но даже и мужского.

Между тем Звездочкин, смущенный сначала новым знакомством, понемногу оживился, весело разговаривал, шутил, острил. Сидевшей на диване Анне Михайловне, показалось, что птенец-гусар сразу влюбился в обеих ее племянниц. Вообще же офицер чрезвычайно понравился Анне Михайловне.

«Эдакий прелестный! – думала она, молча сидя и слушая беседу. – Вот так прелестный! Эдаких во всем полку нет ни единого. Царевич какой-то! И усиков у него, у моего батюшки, ни единого. Чистый царевич!»

Почему Анна Михайловна мысленно лишала царевичей усов, она, конечно, сама не знала, но почему женоподобный корнет ей нравился, было понятно. Женщинам ее лет всегда особенно нравятся юнцы.

Поглядев долго на Звездочкина, Анна Михайловна протяжно в три приема вздохнула. Она вспомнила, что у нее мог бы быть уже такой сыночек. Женщина, долго прожившая с мужем, не имела никогда детей, тем не менее, глядя теперь на юношей и девушек, она часто вздыхала, соображая, что и у нее могла бы быть такая дочь, или такой сын.

Разумеется, сестры расспросили нового знакомого, давно ли он в полку, отчего его было не видно, есть ли у него родня и где она, и вообще пожелали узнать чуть не всю его родословную.

Звездочкин объяснил откровенно только одно… Он в полку года с два, но, будучи юнкером, жил в деревне, где расположен его эскадрон, и только теперь, произведенный в офицеры, поселился с разрешения полкового командира в городке. На все остальные вопросы он отвечал настолько уклончиво, что ничего даже понять было нельзя. Он противоречил сам себе. Сначала заявил себя круглым сиротой, а затем в разговоре два раза сказал: «Батюшка так пожелал. Это пишет мне отец».

Когда юный гусар раскланялся и вышел, Анна Михайловна не стерпела, схватила себя за голову и произнесла:

– Вот андел, так андел! Чистый серафим! Вот кабы вам обеим да по эдакому женишку. Чистый серафим!

Но обе сестры отчаянно замахали руками, как по сигналу.

– Что вы! Что вы! – воскликнула Машенька.

– Избави Господи! – тише сказала Сашенька.

– Чистый царевич неописуемый! – вымолвила Анна Михайловна убедительно.

– Господь с вами! Он какая-то барышня, а не мужчина! – снова воскликнула старшая. – Надень я на себя гусарский мундир, так и я бы больше на гусара была похожа, чем он. Я бы вот как ходила…

Машенька подбоченилась и прошлась по гостиной, топая ногами по полу.

– А это что! – обернулась она вдруг. – Вошел, цепляет ногами одной за другую, голову свесил. Визжит что-то такое – не разберешь. Ежится, оглядывается. Подумаешь, стащил что-нибудь, да улизнуть хочет.

И Машенька так изобразила Звездочкина в момент, когда он смущенный входил в гостиную, что не только сестра ее разразилась хохотом, но и сама Анна Михайловна начала, смеяться.

Машенька ежилась среди гостиной, щурила глазки, переступала ногами, как цапля, и говорила пискливым голоском.

– Я прислан к вам, Марья Борисовна, и к вам, Александра Борисовна, от имени всех мариинцев…

И она шаркнула ногой, сделав театральный жест.

В это мгновение Сашенька вдруг ахнула и схватила себя обеими руками за лицо…

На пороге между гостиной и передней стоял… и уже давно стоял – сам Звездочкин.

Машенька увидала тоже и мгновенно помертвела.

Лицо ее стало не пунцовое, как у сестры, а, напротив, она побледнела, как снег.

Анна Михайловна разинула рот и глядела, как шалая или пришибленная.

– Перчатки… – выговорил Звездочкин, румяный как рак, и виноватым голосом. – Перчатки я… Извините… На столе…

Машенька бледно-зеленая взмахнула руками и так заговорила или забормотала, что и Нехайко и сестра бросились к ней. Она шаталась. Они подхватили ее и, доведя до кресла, посадили… Звездочкин тоже бросился было на помощь, но воздержался…

Все старались не глядеть друг на друга.

Корнет схватил на столе забытые им перчатки и хотел бежать, но вдруг услыхал в горнице что-то странное, непонятное ему… Он даже вздрогнул…

Машенька истерически рыдала…

Начался переполох… В горницу сразу ворвались три какие-то женщины. Анна Михайловна крикнула: «Воды!» Сашенька бросилась на колени перед сестрой и кричала перепугано:

– Маша! Маша! Что ты… Маша, он простит. Шутили…

Девушка рыдала и всхлипывала.

– Марья Борисовна! – воскликнул вдруг и Звездочкин. – Ради Бога. Бог с вами. Я ничего же… Помилуйте, что ж такое. Пошутили. Марья Борисовна!

– Простите меня! – проговорила, наконец, через силу Машенька.

– Бог с вами. Шутка шуткой. Я же понимаю. Что за важность.

– Простите. Простите. Я не хотела. Это так. Так… По глупости. Простите!.. – рыдала девушка.

И Звездочкин, сам не зная каким образом, от этих рыданий и слез, и в особенности от этого искреннего голоса, почувствовал себя настолько потрясенным, что вдруг со слезами на глазах опустился пред нею тоже на колени рядом с ее сестрой.

– Простите вы меня. Не плачьте, Марья Борисовна! Не плачьте. Бог с вами!.. Я сдуру вернулся без предупреждения. Я виноват!

Через четверть часа Машенька, с заплаканным лицом, Сашенька и Звездочкин, тоже румяные, сидели у стола и вместе смеялись всему случившемуся. У всех трех равно сияли глаза, а в беседе чувствовалось что-то особенное, невыразимое. Казалось, что у сестер Задольских сидит, вернувшийся после долгой разлуки брат, или жених одной из них.

Звездочкин уехал только в сумерки, обещаясь непременно быть на другой день.

Выходя в переднюю и провожаемый обеими сестрами, как близкий человек, он вымолвил, обращаясь к Машеньке:

– Теперь будете опять меня изображать…

– Нет, не буду, – отозвалась девушка с блистающими глазами. – Потому что это все неправда. А если бы кто чужой стал вас передразнивать, то я тому глаза выцарапаю.

И Машенька так странно глянула в глаза Звездочкину, что веселое лицо корнета приняло иное выражение, смущенно-радостное. Глаза девушки говорили: «Я вас теперь полюбила».

Когда корнет уехал, сестры остались одни и переглянулись.

– Вон… Вышло-то что… – сказала младшая сестра.

– Да. Чудно! Видно судьба, – тихо отозвалась старшая.

– Он тебе нравится?

– Разумеется. А тебе?

– И мне тоже… Но я бы за него все-таки не пошла.

– А я бы пошла. Он милый, добрый, умный…

– Это правда… Но будто – девица.

– Что ж? Вот про Караваева, или Андрюхина этого не скажешь. Они – мужчины.

– Зачем крайности брать. Он – девочка, а они будто мужики. А вот мой…

– Князь? Да. Но это тебе. А мне Аракин был бы как муж – не по душе… А вот этот… Чудно это, Саша. Чудно! Он мне очень, очень, очень… Ну, очень по душе. И сразу все это так вышло…

И сестры смолкли и задумались.