Текст книги "Былые гусары"

– Спасибо вам… Я вас тоже люблю и тоже уважаю… Ну-с, присядем. Что скажете, майор?

– Скажу полковник… Скажу… – начал Андрюхин садясь. – Во-первых, попрошу, чтобы Граук, товарищ, к которому я обращаюсь, ни полслова из нашей предстоящей беседы не передавал Грауку, командиру мapиинцeв. Так чтобы командир остался совсем в стороне. Прошу дать в этом честное слово.

– Даю… – через силу улыбнулся Граук.

– Ну-с… Вот что, добрый товарищ… В Мариинском полку произошло такое, что полк замаран, опозорен и обесчестен на веки веков… Но можно еще честь полка спасти. Только бы разуму хватило, да чтобы время не ушло… Скорее надо. В полку один офицер другого, товарищ товарища, застрелил, как собаку, и еще предательски подло. Тайно. Из кустов. И убил, конечно, умышленно.

– Верно?! Умышленно!.. – воскликнул Граук.

– Да. Звездочкин убит умышленно и предательски. На это есть очевидец-свидетель, которого Бог Господь ради справедливости послал.

– Кто же его убил?.. – глухо спросил Граук.

– Караваев.

Полковник выпрямился, как от удара, и закрыл глаза, затем он поник головой и долго молчал.

– Мерзавец! – выговорил он, наконец. – Да. Верно. Он такой… И теперь я его яснее вижу. Он мне казался давно способным на мерзость и подлость, но я думал, что ошибаюсь… Это ужасно!

– Да, полковник… Это такой острый нож нам всем, что надо… Надо что-нибудь надумать. Надо спасти честь полка.

– И вы видели сами?.. Хорошо видели?.. Вы не могли… Ну, не могли ошибиться?

– Полковник?! – с упреком вымолвил Андрюхин.

– Да. Да… Лишний вопрос. Простите меня. Но это так невероятно… Так ужасно. Да. Это ужасно. И при мне!! Я командую полком. Ужасно! Ужасно!

Граук порывисто вскочил с места и молча зашагал по кабинету из угла в угол. Наконец, он снова сел против Андрюхина и спросил:

– И он думает, что никто ничего не видал?

– Нет. Я ему сказал, что я все видел.

– Сказали! Уже?!..

– Да. Еще там, при разъезде.

– И он, конечно, отрицает?

– Да. Но фигура его и глаза не отрицают, а подтверждают. Да мне его сознание и не нужно. Я видел сам… А товарищи мне поверят. Ну-с, полковник. Что же делать теперь?

– Не знаю… Не знаю… и не знаю! – упавшим голосом выговорил Граук.

– Объявить все властям гражданским. Начнется дело в уголовной палате. Мы будем свидетелями по делу убийства, а вся губерния… Нет! Вся Poccия… осведомится хоть понаслышке, как в Мариинском гусарском полку один офицер убил товарища в кустах, как собаку. Посоветуете вы мне, полковник, направиться в уголовную что ли палату и донести?

– Нет… Не знаю… Ничего сказать не могу… Мне мешает то, что я командир, а не просто вам товарищ…

– Тогда… Тогда я вас понимаю! – твердо произнес Андрюхин. – И больше мне ничего не нужно от вас. Вы так же чувствуете и понимаете, как и я… Как и все мы… Ну-с… Вот… Больше ничего. До свидания. У нас сбор вечером у Капорко.

Андрюхин поднялся.

– Однако, майор… Все-таки я не знаю, что вы… Как вы собираетесь действовать.

– Наказать злодея и подлеца за предательское убийство.

– Как же вы накажете его?

– Беспощадно.

– Но как?

– Тем же самым. Той же мерой, что он мерил!

Граук не ответил ни слова, только лицо его изменилось.

– Разве это не справедливо? – спросил майор.

Граук помолчал мгновение и вымолвил тихо:

– Офицер, один, этого решить не может, но несколько человек товарищей, сообща, могут…

Андрюхин поклонился и быстро вышел.

В тот же вечер старшие офицеры полка собрались на квартиру к полковнику Капорко.

Когда все были в полном сборе, Андрюхин обратился ко всем с речью.

Он объяснил, прежде всего, что в тот момент, когда начался гвалт в лесу, чтобы выгнать медведя, он из суеверия ушел со своего места за цепь и случайно очутился за Караваевым.

– Он стоял передо мной, – продолжал Андрюхин, – на довольно близком расстоянии, шагов в пятнадцать. И вот что я видел: через десять минут, пять ли, теперь не помню, после того, что раздался последний выстрел вдали, Караваев вдруг тоже прицелился и выпалил. А затем он бросился бежать не к зверю, по которому, как я думал, он палил, а в противоположную сторону. Я пригнулся за кустом, и он пробежал мимо меня шагах в восьми в таком виде, что я тут же понял, что случилось что-нибудь чрезвычайное. Пропустив его, я бросился туда, куда он стрелял… Я нашел Звездочкина уже мертвым, но промолчал, когда мы сошлись и его ждали. Теперь заявляю вам, товарищи, об этом убийстве, чтобы вы решили, что делать. Я подтверждаю все клятвой пред Господом Богом.

Наступило долгое гробовое молчание. Все присутствующие были, очевидно, страшно поражены. На некоторых лицах, однако, хотя и было написано недоверие, но тревожное, выдававшее внутреннюю борьбу.

«Дело немыслимое! А Андрюхин не лжет», – говорили лица.

– А если он стрелял по зверю-с, по зайцу, что ль? А нечаянно-с попал… – заговорил, наконец, Капорко, едва слышно.

– Что вы… Что ты! – вырвалось вдруг сразу, со всех сторон с упреком и насмешкой.

– Нет!.. Он знал, во что стрелял, – сказал Андрюхин, вздохнув. – Я видел, я чувствовал, что он не в зверя палит, а делает что-то особенное, ужасное. Все его ужимки, внезапный прицел, скачек в сторону… Все это можно было чувствовать, но объяснить нельзя.

Наступило снова тяжелое молчание, и долго никто будто не хотел или не решился прервать его.

– Теперь, товарищи, – заговорил снова Андрюхин, – вы должны решить, что делать. Злодей осрамил Мариинский полк. Нам надо твердо, единодушно поступить… и строго. Нельзя оставить злодея безнаказанным. Нельзя передать дела судьям для огласки. Нельзя выносить сор из избы, на веки позорить полк, пятнать мундир. Мы должны сами судить и казнить преступника. Сделать это будет очень трудно, но возможно. Прежде всего, нужно попробовать заставить Караваева сознаться в преступлении. Для этого я прошу сейчас послать за батюшкой, чтоб он явился с крестом и евангелием. Я принесу клятву при всех, что все мною рассказанное я видел собственными глазами, а Караваев пускай принесет клятву, что это не правда. Согласны ли вы?

– Согласны. На все… – раздались голоса, глухие, смущенные.

Через час полковой священник был уже среди офицеров. Караваев по первому приглашению сказался больным и за ним был послан Грабенштейн, чтобы силком привезти его, если он не поедет добровольно…

Глава 17

При мертвом молчании появился Караваев в горнице, где сидели все старшие товарищи. Бледный, со сверкающими глазами, он вошел и стал среди комнаты не глядя ни на кого.

– Господин Караваев, – встретил его Андрюхин. – Вы должны здесь при всех господах офицерах, «бывших» ваших товарищах, разъяснить дело. Я принесу клятву, поцелую Крест и Евангелие, подтверждая истину моих слов, что я видел собственными глазами, как вы убили Звездочкина. Вы же должны поклясться точно так же, что это ложь и клевета.

– Нет, – глухо отозвался Караваев, глядя в пол и как-то странно тряся головой.

– Вы не хотите принести клятву?!

– Нет!..

– Но этим вы прямо докажете, что вы убийца! – воскликнул Бидра вне себя.

– Да, знаю…

– Что?!! – вскрикнуло несколько человек.

– Я сознаюсь, что убил… И сознаюсь, что не нечаянно.

Слова эти громом упали среди всех. Оказалось, что некоторые еще сомневались в умысле преступления, теперь же сразу все предстало во всей своей ужасной простоте.

Мертвая тишина наступила в комнате.

– Вы сознаетесь… – тихо переспросил через мгновенье Арсланов.

– Да, сознаюсь! – гораздо громче и резче произнес Караваев. – Я его убил. И убил нарочно. А почему – это мое дело.

– Почему! Почему! – вскрикнул Бидра. – Всему полку известно! Отделались от соперника…

– Это не идет-с к делу… – вступился Капорко. – Это не наше-с дело – разбирать причины.

– Да. Конечно… Правда, – сказал Бидра и прибавил строго: – Теперь ступайте в кабинет полковника и ждите нашего решения.

Совещание пораженных и взволнованных донельзя Мариинцев продолжалось около часа и было, наконец, окончательно решено:

«Объяснить смерть Звездочкина несчастной неосторожностью, а Караваеву предложить в эту же ночь застрелиться самому. Если же он, как надо предположить, не согласится на это, то шести старшим офицерам взять на себя тяжелую обязанность. Кинуть жребий – кому застрелить Караваева как окажется это удобнее. На кого падет жребий, тот должен беспрекословно принять на себя роль отомстителя».

Караваев был снова вызван из кабинета, и Арсланов передал ему приказание полка: застрелиться.

– Нет, – хрипливо отозвался он упавшим от волнения голосом. – Это комедия и самоуправство. Заявите кому следует. И пускай меня судят. Быть солдатом, или быть на каторге все-таки легче, чем самому на себя руки наложить. Да еще по приказанию… чужих людей…

После краткого молчания в горнице, Бидра, переглянувшись со всеми товарищами, сухо и холодно выговорил:

– В таком случае, господин Караваев, нам останется подумать, что делать с вами. Можете отправляться к себе… Но мы вас просим самому на себя не доносить, не отправляться с повинной, а молчать.

Караваев изумленным взглядом окинул всех, очевидно совершенно не понимая смысла предложения.

– Да-с… Молчать, как и мы… – прибавил Андрюхин. – Не позорить весь полк. Извольте дать слово.

– Слово убийцы-с, – воскликнул расходившийся Капорко. – Отпустите его скорей… Тяжело. Гадко… Ступайте…

Караваев круто повернулся налево кругом и медленно вышел из горницы.

– Ну-с, а теперь, товарищи, жребий! – взволнованным голосом заговорил Бидра. – Я надумал единственный способ… По-моему иного ничего выдумать нельзя. Все останется тайной… Мы сами ничего знать не будем… Да… Мы сами не будем знать избранного судьбой отомстителя за бедного Звездочкина. Прежде всего, надо написать наши имена на билетиках. Кому выпадет по жеребью грустное поручение товарищей, тот должен тайно сейчас же или завтра, или на неделе, когда окажется возможным, застрелить этого пса… Главное суметь соблюсти тайну.

Наступило молчание.

– Ну-с, решено это? – спросил Бидра, оглядывая всех.

– Решено… Да… Решено… – раздалось несколько сдержанных голосов. Только Андрюхин и Арсланов крикнули громко и энергично: – «Разумеется!» Грабенштейн что-то пробормотал чересчур робко.

– Ну… Аминь! – взволнованно произнес Бидра, махнул рукой и взял лист бумаги.

– Простите, товарищи, – смущенно вдруг заговорил Капорко. – Я хочу просить, ради моих-с лет и здоровья-с… Если прикажете, я не отступлю-с тоже-с… Но я вас прошу… Увольте меня-с…

Сразу было поднялся спор. Одни согласились тотчас исключить старшего полковника и освободить от жребия, но Бидра, Немович и Грабенштейн были против этого.

– Я тоже не молод! – сказал первый. – Года не при чем…

– А я, ей Богу, совсем не знаю… Сумею ли даже эдакое совершить, – тихо сказал Немович.

– С исключением одного человека шансы для всякого из нас изменяются, – расчел тотчас немец.

– Извольте-с, – вымолвил Капорко почти со слезами на глазах. – Я самый старый-с… И я думал-с, вы меня, товарищи, помилуете… Ну, как угодно-с…

Голос старшего полковника странно подействовал на всех, и тотчас было решено избавить Капорко от жребия, но вместе с тем избрать распорядителем. Процедура жеребья была определена тотчас замысловато, но толково.

Полковник тотчас ожил и бодро принялся за дело. Он принес картон и маленькую шкатулку. Нарезав лист почтовой бумаги на маленькие, в вершок, четвероугольники, он стал, было, раздавать всем для вписания своего имени.

– Нет, не надо, – заявил Бидра. – Впишите сами наши имена и прочтите вслух.

Через минуту Капорко прочел имена:

– Андрюхин, Уткин, Рубинский, Арсланов, Николаев, Бидра, Немович, Грабенштейн.

Затем все билеты были свернуты в палочки и брошены в картон, уже знакомый всем присутствующим.

Гусары вдруг вспомнили, как недавно здесь у Капорко баллотировали шутя барышень Задольских, ради приглашения на бал. Какая разница между тогдашней потехой и этим ужасным делом.

– Аким, – крикнул Капорко своего старого денщика. – Приведи сюда свою Груньку.

Через минуту полного молчания в горнице, денщик появился в дверях, ведя за руку шестилетнюю девочку. Грунька ухмылялась и бойко оглянула всех гусар, от которых часто получала всякие подачки.

– Поди сюда, Груня! – сказал Капорко.

Девочка приблизилась к нему и к столу с картоном и со шкатулкой, поставленному среди горницы. Гусары сидели поодаль от стола на стульях у стены.

– Гляди, Груня… Видишь в картоне палочки из бумажки, – спросил Капорко.

– Визу, – отозвалась Груня пискливо.

– Ну, влезай на стул вот… Опусти туда руку, помешай, пошарь и вынь мне одну палочку. Только одну…

Девочка влезла на стул и, ухмыляясь забавной штуке, которую заставляли ее сделать, быстро опустила руку в картон.

– Посарить? – бойко спросила она вдруг, смеясь.

– Пошарь…

– Одну паячку? – переспросила Грунька.

– Одну! одну!..

Девочка шибко завертела рукой в картоне, вытащила два билетика, но один выронила тотчас обратно, а другой подала полковнику.

Капорко развернул его, быстро перечеркнул красным карандашом, потом снова свернул и бросил в картон.

Аким взял девочку и увел.

Во время всей этой процедуры ни один гусар не проронил ни слова. Всякий в свой черед был взволнован, или крайне беспокоен или, наоборот, неподвижно задумчив и углублен в тяжелые размышления.

«Вот сейчас узнаешь! Увидишь свое имя! Перекрещенное красным крестом, будто кровью замаранное!» – думалось каждому.

Капорко начал медленно вынимать из картона билетики по очереди и называть фамилии. Названный вставал, подходил к столу, брал билетик, читал свою фамилию, и бросал его снова, но уже в шкатулку.

А затем по заранее решенному условно, всякий мгновенно выходил из горницы и из квартиры полковника, дабы нельзя было по лицу его догадаться, на его ли имени оказался красный крест. Офицеры с умышленными интервалами прошли пред столом и ушли из квартиры.

Ни один не выдал себя. Только второй по очереди, Немович, чрезвычайно вдруг смутился и как-то поперхнулся, но лицо его слегка просветлело.

– Не он? – подумали еще остававшиеся в горнице.

Грабенштейн, прочитав и бросив в шкатулку свой билетик, слишком быстро и бодро пошел от стола.

«Обрадовался немец, – подумал Андрюхин. – Так же, как под Гроховым, когда нам был дан отбой…»

Последними прошли Андрюхин и Бидра.

Капорко, оставшись один, запер маленькую шкатулку, а затем запечатал ее своею печатью. Билетики должны были храниться лишь временно. Предполагалось, на худой конец, снова собраться всем и вместе переглядеть билетики, если в продолжение двух недель не совершится условленное и избранный судьбой не исполнит своего долга.

После совершения самосуда над Караваевым, билетики предполагалось тотчас сжечь, чтобы все кануло в воду. Полковник знал на кого пал жребий и знал, что не придется проверять билетиков, чтоб уличать малодушного и изменника.

«Через дня три, недельку – сожжем их… – думал Капорко… – У этого, так не так, а духу хватит… А будь Грабенштейн или Немович, была бы канитель или срамота. Теперь все спасено… Мариинцы не будут осрамлены пред всей Российской армией…»

Глава 18

Весь полк, а равно и весь город был на похоронах несчастно и странно погибшего корнета. За исключением командира полка и девяти старших офицеров – все были уверены, что корнет нечаянно застрелился на охоте. Ротмистр Караваев на похоронах не присутствовал, ибо был якобы болен и не выходил из квартиры. Одновременно было известно, что Караваев уже не командир нестроевой команды, ибо подал в отставку, оскорбившись тем, что Граук вдруг назначил на его место хотя и плохого кавалериста, Грабенштейна, но человека практического и честного.

Через шесть дней после похорон юного корнета, Малороссийск взволновался. Имя Караваева было у всех на языке.

– Вот неожиданно! Вот нельзя было подумать… Вон где дикое самолюбие-то заводится. В каких людях!? – говорили в городе и в полку.

Ротмистр Караваев найден был поздно вечером мертвым среди дороги на выезде из городка. Около него на снегу валялся разряженный пистолет. Рана в висок свидетельствовала, что застрелившийся умер мгновенно.

Поводом к самоубийству, по убежденно всех, были две причины: сватовство за старшую Задольскую и ее решительный отказ, а затем потеря команды при оскорбительной обстановке, благодаря суровости и резкости Граука. Так думали и решили все… кроме десяти человек мapиинцев с командиром включительно…

При известии о самоубийстве Караваева, Капорко в присутствии восьми сошедшихся к нему товарищей сжег все билетики, на которых были их имена. Напрасно гусары приглядывались внимательно и пытливо друг к другу.

«Кто?!» – говорили лица.

Но исполнитель самосуда себя не выдал. А старший полковник снова подтвердил свою клятву никогда за всю свою жизнь не проронить имени, которое он перечеркнул красным крестом.

Глава 19

Прошел год… Помимо двух трагически погибших мариинцев в полку недоставало еще трех гусар. Князь Аракин, давно женатый и богач, вышел в отставку и уехал с молодой женой и с невесткой в Москву, чтобы Машенька могла рассеяться и скорее оправиться от удара, который ее постиг.

Старший полковник Капорко решился, наконец, перестать, быть «запоркой» и, удалясь на покой, открыл многим давно желанные и лелеянные вакансии.

Майор Арсланов тоже вышел из полка, ибо стал вдруг прихварывать, пренебрегал командованием и будто разлюбил вдруг свой эскадрон. Вместе с тем, он бросил картежную игру, при имени «Акулины Савишны» кисло, иногда и грустно улыбался. Пить он окончательно перестал, ссылаясь на нездоровье и боль в голове.

Действительно майор быстро и сильно изменился, похудел, сгорбился, будто сразу состарился. Долгая бесшабашная гусарская жизнь видно сказалась вдруг, сразу и заставила выйти в отставку.

Скоро в полку уже все стали забывать о выбывших товарищах.

Минул год со смерти двух гусар и о них заговорили снова в Малороссийске дня на два и снова забыли все.

В январе месяце полковник Граук получил письмо, доставленное ему лично проезжим через город кирасиром. Граук, прочитав письмо, взволновался, но никому не сказал ни слова о его содержании.

Через неделю, однако, он объявил офицерам, что получил известие о смерти майора Арсланова, скончавшегося в уединении на хуторе, который он себе купил при выходе в отставку.

Письмо, о котором умолчал Граук, показав его только жене, было следующее:

«Полковник… Вы мой бывший отец-командир и остались в душе моей дорогим человеком. Родни у меня на белом свете никого нету. Поэтому я и пишу вам о том, к чему меня привела судьба… Вот уже тринадцатый месяц, что я терзаюсь и мучаюсь и жизнь моя хуже каторжной. Больше не могу!.. Убил его – я! Кого – вы знаете. Не хочу называть и звать. Итак, он не отходит… Случалось мне десяток разов драться. Случилось убить двух человек, одного гусара и одного кирасира. Оба – хорошие люди, славные товарищи и офицеры. Но такие же, как и я, горячки в картах и горячки на язык. Убил я их и жил себе спокойно безо всяких угрызений совести. Дрались мы честно – и шабаш. Что ж горевать? И я ведь себя подставлял. И мог быть убит… И вот теперь, видно, за все это старое, Господь наказал…

Он… убит подло, не в равном бою, а хитростью… По приказу товарищей – убит. Правда. Но все ж таки убит, как разбойник убивает в лесу прохожего, как палач убивает осужденного… И он меня не оставил в покое!.. Он ходит за мной. И день целый, и за обедом, и ночью в постели – всегда он со мной. Так жить нельзя! Я забыл, будучи гусаром, что я христианин. Беспутная жизнь не давала времени очнуться. Теперь я вспомнил о Боге. Хотел было в монастырь идти и спасаться в молитве и посте… Но не смог! Да и не к лицу! Какой же я монах?!

И вот, истерзавшись, уведомляю вас, что исполнив долг товарища, совершив указанное мариинцами – я жить не могу, не хочу. Мне надо уйти туда же, откуда он ко мне все ходит. Сравняюсь я с ним и избавлюсь от него. А душа не пропала. Бог все видит и простит. А вы, полковник и друзья-товарищи, гусары, не поминайте лихом за вас душу положившего!»

В конце был постскриптум, написанный уже ослабевшей рукой:

«Всякое оружие мне опротивело. И видеть его не могу… Принял сейчас какое-то снадобье… Давно уж в аптеке достал… Кажется, через час кончусь… Но, слава Богу… Лежу и его не вижу… Совсем ушел… Меня там ждет… Там нас Господь рассудит… Обнимаю мысленно мариинцев, братьев моих… Всех. И былых, и нынешних, и будущих… Ура! Мариинцы! Во веки веков…»

Глава 20

Спустя месяц Граук, не желая быть укрывателем всей драмы, происшедшей в полку им командуемом, донес обо всем в Петербург.

И следующие слова были высшим начальством переданы Грауку:

«Оставить дело, не давать ему ходу… Дело ужасное, но не срамное. Все-таки молодцы, мои Мариинцы!»

1891 г.