Текст книги "Былые гусары"

Глава 8

Еще в ночь, накануне визита Звездочкина к Задольским, среди мариинцев был своего рода переполох, вследствие особого происшествия.

Случилось оно совершенно неожиданно после вечера у майора Арсланова. Около дюжины товарищей собрались к майору в гости, в виду предполагавшейся «битвы», как принято было выражаться, то есть ради игры в карты. Но случаю приезда в Малороссийск нескольких офицеров других полков дивизии и двух богатых помещиков, у Арсланова должна была состояться не зауряд крупная игра в банк, какая бывала не более раз двух в год.

Арсланов, отчаянный картежник, не мог жить без своей страсти к азартным играм. Но эта страсть проявлялась у него как бы запоем. Майор не играл иногда по три месяца и вдруг начинал играть и у себя, и в гостях, в городке, в уезде, у помещиков и играл недели две почти без перерыва день и ночь.

Теперь в нем начинался новый фазис карточного запоя, и он устроил «битву» у себя.

Около двух часов ночи в духоте маленьких горниц квартиры Арсланова игра была уже в самом разгаре. Все сидели за двумя, составленными вместе, ломберными столами, среди облаков «Жукова», так как почти все гости были с трубками.

Хозяин восседал один, отдельно, в роли банкомета. Банк на этот раз был с «барышней Акулиной Савишной», или с «Акулькой».

Эта особая выдумка появилась недавно и была уже распространена во всей дивизии. Дело заключалось в том, что пиковая дама, именуемая барышней Акулиной Савишной, ложась направо или налево, «била» или «давала» все ставки, решая общий выигрыш или проигрыш всех понтеров зараз, на каких бы картах ни стояли их куши. Из двойной колоды, которую метал банкомет, выбрасывалась пиковая дама, и оставалось три пары обыкновенных дам и одна пиковая – всевластная.

Пребывание «барышни Акулины Савишны» в колоде, конечно, особенно раздражало нервы всех игроков. Когда внезапное ее появление направо уничтожало все расчеты понтеров, она встречалась общими проклятиями, или же, наоборот, когда «Акулька» падала налево, ее приветствовали восторженно и называли «милейшею барышней», или «прекраснейшею девицей», или «душкой Акулинушкой».

Арсланов всегда метал банк с олимпийским хладнокровием, молча, даже угрюмо, а понтировал беспокойно, страстно, азартно, рвал карты и отчаянно ругался, хотя, ради благоприличия, по-грузински. Поэтому друзья и гусары-товарищи предпочитали его в роли банкомета.

На этот раз Арсланову особенно везло, благодаря пиковой даме. Он часто «давал» большие куши, а «бил» маленькие, и банк был бы уже давно сорван, если бы не Акулина Савишна, которая, как заколдованная, сплошь и рядом срывала весь стол в пользу банкомета.

– Да ты, черт, точно стакнулся нынче с Акулькой! – сказал, наконец, майор Андрюхин.

– Да. Удивительно! – заметил гость, уланский ротмистр Заборский, слывший в дивизии за дуэлиста. – Ни единого разу в жизни ничего подобного не приходилось мне видеть… Поистине удивительно, – прибавил он со странной интонацией.

– Влюбилась в меня до страсти на сегодня Акулина Савишна, – серьезно выговорил Арсланов. – С ней это бывает, да ненадолго. Уж очень она, подлая баба, легкомысленна и слаба сердцем.

– Да. Это верно. Да и слава Богу! А то, что ж бы это было, – заметил Бидра. – Никто еще с помощью Акульки спасибо не нажился. А влюбись она в кого надолго – разорение всем другим.

– Кроме шулеров… – прибавил Заборский, ухмыляясь.

– Ну, эти… и без Акулины Савишны всегда в выигрыше, – холодно отозвался Арсланов, не отрывая глаз от карт.

– С шулером не только в Акульку, а и в фофаны на орехи не след играть, – назидательно произнес Грабенштейн.

Арсланов, сам удивленный своим счастьем, из любезности переменил несколько раз карты на свежие, но Акулина Савишна оставалась по-прежнему очарована в пользу банкомета.

Если бы не общая и полная уверенность в безукоризненной честности Арсланова, то дело могло бы, действительно, показаться сомнительным, так как в продолжение двух часов времени «Акулька», при всяком своем появлении, неизменно била и била. Понтеры были в сильном проигрыше, а банк уже дошел до четырнадцати тысяч с заложенных пяти.

Более других, как на грех, проигрался гость Арсланова – улан Заборский. Он играл высоко, но осторожно и, как принято было выражаться, «из-за угла», или «с прицелом». Иначе говоря, улан ставил очень крупные куши, шел на «плиэ» и на «транспорт», но не иначе, как «выглядев» карту. Отличаясь замечательной памятью вообще и на игру в особенности, он мог запомнить всю талию, где и как ложились карты. Когда изредка из восьми одиноких карт двойной колоды пять и шесть бывали сряду биты, улан тотчас выступал с такой же картой и, конечно, по логике случайностей, седьмая или восьмая была почти всегда дана.

При этом хладнокровном и осмотрительном способе игры Заборский бывал постоянно в выигрыше.

Он сидел не отходя ни на мгновение от стола, не понтируя, а только наблюдателем, и ждал талию «колдовскую» с исключительным распределением карт. И просидев час наблюдателем, он в минуту брал здоровый куш[1]1
  Талия – тур карточной игры. Куш – выигрыш. Плиэ – совпадение карт. Понтёр – игрок, ставящий куш на определенную карту против банкомета


[Закрыть].

На этот раз случилось, однако, нечто иное. Несколько раз барышня Акулина Савишна расстроила верный расчет улана своим неожиданным появлением – будто на смех.

Заборский проиграл пять тысяч, три привезенные с собой и две занятые у хозяина банкомета. Улан был вне себя от злобы. Он отлично понимал, что это была простая случайность, так как заподозрить Арсланова в шулерстве было немыслимо и нелепо. С сомнительным банкометом никто, конечно, никогда не решился бы сесть играть в эту Акульку, где одна карта в колоде имела такое значение, что стоило только ее одну пометить и передергивать, чтобы быть всегда в страшном выигрыше.

Около пяти часов утра игра кончилась, все сели за ужин, а затем разъехались, кто веселый и навеселе от шампанского, а кто мрачный или взволнованный.

В числе угрюмых и озлобленных были улан Заборский и один помещик, спустивший за ночь семь тысяч.

Арсланов был в выигрыше на семнадцать тысяч и был в духе.

– Денька два-три денежки полежат! – шутил он. – Не выпущу. Ну, а там каналья Акулина Савишна влюбится в кого другого и ограбит.

На крупные выигрыши в среде офицеров никто не смотрел, как на приобретение денег для расходования, а скорее как на временный вклад судьбы, на хранение, до первого востребования. Действительно крупные суммы постоянно переходили в дивизии из рук в руки. Самый курьезный факт заключался в том, что в околотке уже были разорившиеся от крупной игры и не было нажившихся картами, ни офицеров, ни дворян-помещиков.

Ровно через сутки после вечера у Арсланова был уже переполох. Адъютант Немович рано утром пригласил старших товарищей к себе, экстренным образом.

Когда все собрались, Немович объяснил, что созвал товарищей по важному делу.

– И важное, и дрянное… – сказал он, опуская глаза и скромно улыбаясь, как барышня.

Немович был Бог весть почему адъютантом полка. Это звание вовсе не шло к нему. Человек лет двадцати пяти, а на вид чуть не сорока, толстенький, пузатый, спокойный и тихий до чрезвычайности, он был самый степенный гражданин, какого только можно было себе представить, а совсем не гусар по требованиям времени.

Немович был настолько скромно тих, что иногда казался даже робким. Здороваясь и прощаясь, он имел вид человека просящего извинения.

– Покойной ночи! – говорил он иногда таким голосом и с таким поклоном и рукопожатием, что издали казалось, будто он говорит: «Виноват! Извините, Бога ради».

У адъютанта была еще та характерная особенность, что на пузатеньком и неуклюжем туловище была приклеена точно не его, а чужая голова, маленькая, с белорозовым личиком, с юношескими, хорошенькими черными усиками и с добродушными детскими глазами.

– Я получил сейчас письмо с нарочным, – тихо заговорил Немович и так мягко, что выходило конфузливо и виновато. – Поступок очень неблаговидный. Заборский проиграл пять тысяч Арсланову, разозлился и, вернувшись домой, объявил в полку, что платить остальные две не станет. Он назвал «Акульку» подозрительной выдумкой мapиинцев.

– Не то… хуже… – сказал Уткин из-за спины адъютанта.

– Да ведь это неверно, – отозвался Немович.

– Ну, слух… Там после узнается. А все-таки говори, что пишут? – воскликнул Уткин.

– Заборский сказал будто, что все мариинцы плуты и шулера.

– Что?! – рявкнули враз все присутствующее.

– А хуже всех в полку…

Немович запнулся, улыбнулся виновато и пробурчал что то…

– Ну?! ну?! – раздались голоса.

– Да говори. Экая мямля. Я что ли? – крикнул Арсланов.

– Хуже всех – ты, – вымолвил Немович. – И что у тебя крапленая Акулька в пользу всего полка.

– Что?! – снова заревели враз все гусары.

И затем наступило молчание.

– Ну, вот что, братцы, – глухо выговорил Арсланов. – Я поеду сейчас к уланам, узнаю всю правду, и если этот подлец сказал это про меня из-за того, что продул мне паршивых пять тысяч, то я его попрошу поцарапаться со мной на сабельках и обращу в шинкованный кочан.

Наступило снова молчание. Все офицеры были, очевидно, поражены известием.

– Это так оставить нельзя, – сказал Грабенштейн.

– Что ты? Неужели?! Вишь какой, мыслями скоробогатый! – сердито отозвался Арсланов. – Ты скоро додумаешься до того, что первые человеки были Адам и Ева.

– Кто же это оставит?! – строго отозвался Бидра. – После Арсланова, если, он сплохует, я на очереди.

– А после тебя я, – прибавил Андрюхин. – Стало быть, Заборскому придется беспременно и вскоре возлежать на лоне Авраамлевом.

– Если еще его туда пустят! А вернее – к чертям на сковороду угодить!

Все рассмеялись, оживились и через несколько минут уже шутливо принялись за новое совещание по поводу бала.

– Ты нам бал не задержи, а главное не испорти! – сказал, наконец, Андрюхин, обращаясь к Арсланову. – Убьет улан тебя – нам плясать нельзя будет.

– Небось! Кто меня убьет – еще не народился! – ответил майор. – Съезжу, нашинкую и завтра буду уже обратно.

– Ну, а зарубит-с он и впрямь Арсланова? – полушутя спросил Капорко. – Как тогда-с быть. Бал-с ведь, действительно, не состоится. Похороны-с… И всякое такое…

– Какое это: всякое такое? – сердито воскликнул Арсланов. – Похоронили и все тут… А что ж еще-то там?

– Ну как же. Плач-с и рыдания-с. Траур наложим, и носить будем-с, – пошутил старший полковник.

– Враки. Я со всех честное слово беру, – решительно заявил майор, – что если Заборский меня убьет – вы должны давать бал в тот же день, когда меня стащите на кладбище. Мне на первых-то порах с непривычки, будет, пожалуй, скучно лежать под землей. Ну, а зная, что товарищи в эту ночь пляшут – будет повадливее. Да и музыка, поди, слышна будет на кладбище. Там недалече…

– Врет эдакое, а не сморгнет, – досадливо вступился Грабенштейн.

– Я не вру, а ты, немец, брешешь… Что ж я соврал.

– Говоришь, мертвый музыку слушать будешь.

– А почему же нет! – совершенно серьезно спросил Арсланов.

– Глупый вопрос. Потому что это невозможно.

– А кто ж тебе это сказал, что невозможно. Ты мертвым под землей уж леживал, что ли?

– Нет, коли я, еще жив.

– Так и знать ты, немец, ничего не можешь, понаслышке болтаешь. Чего, брат, сам не пробовал, про то и рассуждай осторожно, а с чужого голоса не пой.

Все гусары, слушавшие спорящих, невольно расхохотались серьезно убедительному голосу Арсланова.

Затем все разъехались и разошлись по домам тревожные и озабоченные. Майора все равно любили в полку. А исход поединка, на который решился Арсланов, был совершенно неизвестен, так как улан Заборский считался почти бретером.

Глава 9

Однако смута в полку продолжалась не долго. Майор Арсланов сдержал свое слово и в одни сутки с маху разрешил задачу постоять за полк и за себя. Если Заборский слыл за бретера, то исключительно потому, что имел частые поединки, но странное дело, всегда с очень юными или очень скромными людьми. Арсланов это знал и давно догадывался, что Заборский, собственно, «храбер при оказии» или, вернее, «очень смел, когда не страшно». Сам же Арсланов дрался уже восемь раз на саблях и три раза на пистолетах, и все эти поединки были серьезные.

В сопровождении Николаева и Уткина, в качестве секундантов, майор выехал тотчас за сорок верст в место расположения Красноградского уланского полка. Он справился у улан про отзыв ротмистра Заборского о мapиинцах и о себе, и удостоверившись, что все правда, потребовал у него удовлетворения. Улан струхнул сразу, но Арсланов – страшная горячка и упрямица – настоял на своем, несмотря на всяческие извинения Заборского, ссылку на нетрезвое состояние и немыслимость желания оскорбить мариинцев или самого майора.

– Все это, сударь мой, дудки! – заявил Арсланов. – Что вы извиняетесь – это хорошо! Оно делает честь вашей кротости ввиду какого-либо орудия. Но я, прощая вас за клеветничество, тем не менее, все-таки хочу вас саблей капельку построгать, с целью обучения воздержности на язык. Если вы останетесь паче чаянья в живых, то будете мне за урок по гроб жизни признательны, а если будете убиты, то послужите хорошим примером для других болтунов и клеветников. И так, и эдак – польза. И не бойтесь. Авось вам бабушка поворожит, а меня – кривая вывезет.

Поединок, разумеется, тотчас состоялся, и Арсланов тяжело ранил два раза своего противника. Заборского увезли домой без сознания от потери крови, а добряк и горячка майор полетел, довольный и веселый, обратно домой, несмотря на то, что уланы, тоже любившие его, удерживали всячески.

– Нельзя! – заявил Арсланов. – Ей Богу, нельзя. Надо скорее домой!..

– Зачем? Родной! Обождите! – упрашивали десять человек улан.

– Выпить должен за мое здоровье с товарищами.

– Да мы это и сделаем, майор.

– Нельзя. Надо со своими прежде. Я после приеду. А теперь надо в семью. По мне тоже дети плачут – мой эскадрон.

Вернувшись домой, Арсланов выкатил бочку вина своему эскадрону, раздал манерки и, разлив вино, скомандовал:

– Ребята, готовь животы! Скорым залпом… в глотку, марш!..

Эта команда повторялась несколько раз, пока бочка не опустела.

Первый раз все выпили за здоровье самого, невредимо вернувшегося, майора, затем за здоровье Граука, затем за здоровье офицеров, затем вахмистра, затем всех рядовых эскадрона. Потом пили за погибель ненавистных майору жидов Малороссийска и «всея Poccии». И наконец, солдаты пили по приказу Арсланова:

– Пей, ребята, за здоровье того, кто любит кого. А выпив, начинай сызнова, чтобы не забыть, за кого пил.

Напоив свой эскадрон «до риз положения», майор Арсланов только с масляными глазами приехал в штаб полка. Наутро он явился к полковому командиру. Граук принял майора в зале сурово и стоя от него за несколько шагов.

– Вы позволили себе, майор, отлучиться без моего разрешения в соседний уезд? – сухо вымолвил он.

– Виноват, полковник.

– Вы подлежите аресту на сутки.

– Слушаюсь, полковник.

Затем Граук подошел ближе и, протянув руку майору, проговорил сдержанно:

– По какому поводу вы, майор, ездили? Мне сказали, будто вы дрались с уланом Заборским, который глупо отозвался о нас всех.

– Вам, полковник, угодно знать, в чем дело, как командиру Мариинского полка? – спросил Арсланов.

– Да. Мне именно необходимо, как начальнику, узнать все от вас самих, в виду всяких случайностей.

– Я ездил, полковник, тетушку мою поздравить с днем ангела. Сегодня Минодоры, Митродоры и еще третья какая-то кажись, Нимфодора. Тетушка именинница…

– По всем по трем? – серьезно спросил Граук.

– Точно так, полковник. А тетушка там, около улан живет, в усадьбе… А разрешение просить было не время…

– Ну и поздравили тетушку? – спросил Граук не сморгнув, хотя губы его уже слегка дергало смехом.

– Поздравил, полковник, – отозвался Арсланов, тоже удерживаясь, чтобы не улыбнуться.

– И даже, говорят, майор, очень ловко поздравили. Тетушка в постель слегла… Да, впрочем, это хорошее дело. Ну-с, так и знать будем. А пока, прошу…

Граук показал на дверь своего кабинета и, пропустив Арсланова, вымолвил совершенно другим голосом:

– Чаю хотите?..

– Увольте, полковник! – жалобно проговорил Арсланов. – За всю жизнь на этакое был неспособен.

– Виноват… – воскликнул Граук, смеясь. – Забыл, что чай ваш враг… Ну, рассказывайте, дорогой, как все было. Сильно вы отхватали Заборского?

– Ничего. Посчастливилось… – рассмеялся Арсланов. – Руку строгнул разочек, в башке тоже маленькую дырку сделал, да и по боку раз мазанул. Помнить будет.

– А ну, как забудет тотчас… то есть помрет.

– Нет, полковник, никогда! – решительно и серьезно заявил Арсланов. – Он из мерзавцев.

– Так что же?

– Они все, по моему примечанию, страсть как живучи.

Граук расхохотался. Расспросив еще о подробностях дуэли, он, отпустил майора, и, проводив до дверей передней, крепко пожал ему руку и прибавил:

– Не забудьте, господин майор, арест на сутки.

– Слушаюсь, полковник. Как только оттанцую на бале, в честь командира, так тотчас же и сяду.

Прямо от командира Арсланов отправился на квартиру адъютанта, где всё товарищи в полном сборе ожидали его уже с шампанским.

– Что полковник? – был общий вопрос.

– Ничего. Арест на сутки за то, что съездил без разрешения тетушку поздравить с днем ангела, разорялся майор.

– Ну, а потом… Все-таки вы объяснились как следует? – спросил Андрюхин.

– Вестимо. Я все рассказал подробно.

– Все останется под спудом.

– Разумеется. Спросил, как уланы решили. Я сказал, решили не знать, не ведать. Заборский, мол, сам себя поранил в пьяном виде. Заявят все, что он якобы сено косить взялся и об косу поранил себя.

– Это зимой-то? – заметил Бидра.

– Ну, так что ж, что зимой? Что же тут такого невозможного? – серьезно спросил Арсланов, удивленно раскрывая глаза на подполковника.

– Зимой… Мудрено…

– Совсем не мудрено. В пьяном виде то ли делают. При двух свечах в горнице, с третьей или с четвертой трубку закуривают. Я в этом виде одной игуменье в пустынно-жительстве предложение делал, руку и сердце предлагал.

Общий хохот покончил этот разговор, и все уселись за стол.

– Что же это мы-с обедать, или-с завтракать сели? – спросил Капорко.

– Распивание закусывать, полковник, – ответил Немович робко, как бы извиняясь.

В сумерки на квартире адъютанта было уже много шумнее. Майора Арсланова качали. Все были навеселе.

Но вдруг в самый разгар попойки, шума и гама, дверь отворилась, и на пороге нежданно появился командир полка.

Все смолкло сразу… Многие ахнули.

– Я незваный, но надеюсь, хуже татарина не буду, – заявил, улыбаясь, Граук. – Я приехал к вам, господа, на минуту, как товарищ, чтобы сделать сейчас то, чего за всю мою жизнь не более десяти раз делал. Я выпью целый бокал шампанского за здоровье нашего молодца-майора, заступившегося за нашу честь.

– Ура! Урра!! – огласилась квартира, и началась пущая сумятица.

Тотчас разлили вино и разобрали стаканы. Грауку подали бокал. Полковник поднял его и произнес громко и с чувством:

– За здоровье майора Арсланова, а вместе с ним и за здоровье всякого русского офицера, которому честь его полка дороже жизни!..

Ура загремело еще сильнее и длилось долго. Граук тотчас же уехал, но посещение это при его обычной сдержанности, разумеется, крайне польстило офицерам. Все были довольны и за Арсланова и за себя.

Полковник обладал особенным секретом или фортелем в обращении с людьми, который производил чудеса всегда и повсюду. Секрет этот заключался в том, что он от крайней сдержанности, почти жесткой, вдруг переходил в известные моменты к крайней задушевности и сердечности. Сразу из-под ледяной коры будто теплом повеет, и скажется горячее сердце товарища или начальника.

Когда Граук уехал, Арсланов задумался, сидя за столом, и затем вдруг выговорил громко:

– Послушайте, ребята-товарищи… Знаете, что я надумал… Распроумнейшее…

– Ну… Ну… Ну… – раздалось отовсюду.

– Давайте отплатим полковнику тою же монетой. Сейчас все, в одних венгерках, со стаканами в руках, пойдем к нему под окошко. Прокричим, выпьем и вернемся.

– Идем! Идем!

– А не рассердится он за этакую процессию?

– Мы же по дороге никого не побьем, – заявил Арсланов. – Ни единого жида не тронем. Да ведь и идти-то не городом.

Так как квартира адъютанта была почти в крайнем доме при выезде из города, а дом Граука был совсем в полуверсте в поле, то шествие офицеров не могло даже быть увиденным обывателями.

– Марш! – скомандовал развеселившийся Капорко. – Звездочкин! В качестве-с младшего идите впереди с фонарем-с.

Через несколько минут вся ватага гусар, человек в тридцать, в одних венгерках, несмотря на холод, и каждый с полным стаканом шампанского в руке, двинулись по морозной гладкой дорога, колонной, младшие впереди.

Приблизившись к дому полкового командира, где стоял при полковом ящике часовой, гусары выстроились перед окнами шеренгой с фонарем перед фронтом.

Князь Аракин вошел один, приказал лакею доложить полковнику и просить его подойти к окну.

Но Граук вышел на подъезд. Прогремело гулкое ура! и гусары осушили стаканы. Он поблагодарил, но, смеясь, прибавил:

– Уходите, господа, скорее. Не заморозьте мне корнетов.