Текст книги "Былые гусары"

Глава 10

Наконец наступил давно ожидаемый день.

У всех обывателей Малороссийска, даже у жидов, было на уме и на языке только одно:

«Гусарский бал!»

Довольно большой, но низкий одноэтажный дом, по прозвищу «Княжеский», давно заглохший и мертвый, теперь был празднично оживлен.

С утра чуть не все офицеры, по очереди, группами, перебывали в доме и в экипажах, и пешком. Всякий хотел взглянуть и узнать, как и что. Немович и Уткин были в доме уже с восьми утра до свету и уже имели усталый вид и собирались в сумерки вздремнуть.

В доме было много приезжего народа. Несколько лакеев, буфетчик и два повара, выписанные от богатого помещика. Плотники еще стучали, кончая эстраду для оркестра. С нескольких возов снимали и таскали нанятые дюжины стульев разного вида и размера.

Город был полон приезжих семейств помещиков, которые сновали по улицам в своих дорожных экипажах, возках и троечных санях, делая визиты знакомым малороссийцам и гусарам.

Всюду в домах и в номерах гостиниц, где были молодые девицы, дело шло только о платьях, лентах, перчатках и тому подобном. Папеньки с маменьками, озабоченные не хуже иного купца, приехавшего с товаром на ярмарку, всячески собирались показать свой товар лицом, а если это нельзя и не выгодно, то честным образом смошенничать и показать изнанкой.

В одной семье маменька привезла для дочки бальное платье с вырезным лифом на вате спереди. И это не ради боязни, что на бале будет все время чересчур свежо, или сквозняк, а по каким-то совершенно иным соображениям. Известное дело, что всякий хвастает тем, в чем судьба отказала.

В другой семье папенька и маменька грустили и недоумевали, как быть. У дочки, недурной лицом, как на грех, накануне, у самого носа вскочил огромный прыщ. И ничего с ним «чертом» не поделаешь. Так девица и ступай на бал.

И много родителей, обремененных девицами-невестами, готовили свое бремя на все лады, чтобы попробовать свалить его на плечи какому-нибудь гусару.

В девять часов начался съезд в ярко освещенный дом. Гусары были уже все налицо, даже корнеты Цуккер и Моргенштюк, которые танцевать не умели, были вызваны для комплекта, с приказом переиспытать до трех часов ночи все муки тантала, то есть держаться подальше от буфета.

– Когда же все начнут разъезжаться, тогда начинайте и пользуйтесь, – было им объяснено их эскадронным командиром Андрюхиным.

В десять часов горницы и в особенности большая зала были переполнены гостями. Кавалеры были преимущественно гусары, но было приглашено и до полдюжины черных ворон с хвостами, то есть статских танцоров. Вид у этих захолустных кавалеров среди кучи гусар был самый убогий.

Барышень было много… И каких только образчиков плодотворной семейной жизни на галушках и варениках не навезли сюда соседние хохлы-помещики. Потомки Мазепы и Хмельницкого самодовольно и гордо расхаживали. Их лица не говорили: чем богаты, тем и рады! а говорили: мы горды, чем богаты.

Красивых барышень было мало, за исключением двух-трех пухленьких и кругленьких хохлушек с прелестным цветом липа, из тех юниц, что непостижимо быстро толстеют и в особенности чернеют к двадцати пяти годам.

– Знаем мы их, – язвительно усмехался всегда Бидра. – Меня не раз хотели женить на этаких. Сегодня она пышка, а завтра доменная печь. Нынче розанчик, а завтра, каравай!

Были тут барышни не хохлушки, дочери всевозможных россиян, и чухонского, и азиатского происхождения, и протестантского, и мусульманского толка.

Были маленькие и долговязые, или сухопарые, поджаристые и тощие, или же монументальные, чуть не в два обхвата. Были задорные, востроглазые, были и кислые, будто не солоно похлебавшие уже на свете. Были словоохотливые и хохотушки, были тупо унылые или чем-то в жизни озадаченные, глядящие на всякого кавалера «как корова на репейник».

В десять часов приехали две «магические» барышни и были встречены в дверях подъезда кучкой гусар, из коих Звездочкин и Аракин встретили их еще на улице и высадили из кареты.

Явившись в дом, Машенька и Сашенька произвели впечатление, так как обе были в изящных дорогих туалетах с кучей бриллиантов. Одна в кроваво-пунцовом платье, другая в бирюзовом. Мариинцы обступили двух своих избранниц. Барышни Задольские радостно улыбались всем гусарам, а гусары, даже Бидра и Арсланов, тоже улыбались, глядя на обеих красивых сирот с огромным приданым.

Зато присутствующие купцы с залежавшимся товаром, то есть папеньки и маменьки, приехавшие в Малороссийск с целью освободиться от итогов своей супружеской жизни, угрюмо или насмешливо взирали на Задольских и находили единодушно, что в обеих девушках: «ничего, собственно, особенного нету!»

В половине одиннадцатого, во время второй кадрили все двинулось и зашевелилось. Молодые гусары высыпали на подъезд, старшие стали в передней. В распахнутую настежь дверь врывался белым дымом морозный воздух, а с ним будто на облаках появилась госпожа Граук, а за ней сам командир полка во флигель-адъютантской форме…

Супругу командира мариинцы очень любили, но относились к ней особенно, поклонялись, ставя выше других дам и себя самих. Ни одному из них никогда и на ум не пришло бы начать ухаживать за ней или влюбиться. Это было почему-то совершенно немыслимо.

В соседнем уезде в уланском полку, той же дивизии, все офицеры были отчаянно влюблены в свою командиршу, хотя она была много меньше интересна, чем командирша гусар.

Но дело было в том, что между госпожой Граук и офицерами не было ничего общего в известном смысле. Она была слишком образованная женщина, чтобы найти удовольствие в том, чтобы гусары за ней ухаживали на шаблонный и банальный манер. Она относилась к старшим офицерам полка крайне любезно, но приближала к себе лишь самых умных и «читающих», вроде подполковника Бидры. Вместе с тем она относилась сердечно, но покровительственно к молодежи полка.

Мариинцы поэтому или холодно уважали, или платонически обожали полковницу и почтительно поклонялись ей.

Глава 11

По приезде командира с женой все оживилось, и бал пошел разгораясь.

Около полуночи уже оказались, как всегда бывает, герои и героини бала. Поручик Николаев оказался дивным вальсером, корнет Рубинский 2-й так танцевал польку и польку-мазурку, что начальник его, Арсланов, заметил ему:

– Вот кабы ты мне эдак, братец, барьер брал, я бы всегда был тобой доволен.

Барышни Задольские, конечно, почти не садились и летали по зале, переходя от одного гусара к другому и вскоре ног под собой не чувствовали.

Зато были девицы, которые тоже ног не чувствовали, успев их отсидеть. На этих, неказистых, изредка грозно поглядывали родители, сознавая, однако, что дочка тут ни при чем… Уж если искать виноватых, то, пожалуй, таковыми окажутся они же, воспроизведя и сочетав в ней свои физиономии.

Обе Задольские в антрактах между танцами расхаживали по зале с кавалерами. И тут было замечено всеми нечто новое и поразительное. Если Аракин не отходил ни на секунду от младшей Задольской, то и корнет Звездочкин точно также ни на минуту не покидал старшей Задольской. Машенька только одному ему и улыбалась, только его одного и видела, а когда корнет отходил на мгновение, девушка задумывалась. Зато некто пожирал ее глазами… даже стрелял глазами и настолько убийственным огнем, что удивительно было, как Машенька еще жива и на ногах.

Это был ротмистр Караваев, распаленный ревностью и злобой.

Пробил, наконец, уже час ночи. Уж толковали о мазурке…

Майор Арсланов был в маленькой горнице, где играли в карты, и велел позвать к себе Немовича или Уткина.

– Что вы, майор? – явились оба, зараз.

– Я-то ничего. А вы что же делаете. А еще распорядители!.. Ступайте в конец коридора, да поглядите, какой там Вавилон и что творится.

– А что же?

– То и дело выскакивают разные барышни и пристают к новопожалованному вами в швейцары унтеру Анчуткину. А он им одно в ответ: «нам ничехо, ваши блахородья, неизвестно. Пожалуйте вот на крылэчке»… Барышни наплясались, вспотели, спешат, и он их на мороз приглашает. Ему, дураку, ничего, все равно! «Нэззвестно» – и шабаш!

– На ум не пришло, майор! – сказал Немович. – Как же теперь быть? – встревожился он.

– Небось… Обойдутся. Скоро конец, – махнул рукой Уткин. – А то как-нибудь изловчатся.

– Нужда, наука! – глубокомысленно произнес игравший в карты угрюмый Грабенштейн.

Между тем началась мазурка. Пары разместились… В первой паре сел распорядитель мазурки майор Андрюхин с госпожой Граук. На него приезжие помещики недоверчиво поглядывали и насмешливо улыбались. Сама госпожа Граук не понимала, как решился пятидесятилетий майор пригласить ее и дирижировать. Но товарищи не удивились – они знали, что произойдет.

Сашенька Задольская села с князем Аракиным, а Машенька с Звездочкиным.

– Совсем скандал! – заметил Бидра. – Начинает попахивать чем-то подвенечным.

И полковник не ошибся… Чрез полчаса, после двух-трех фигур, князь Аракин сияющий подошел к полковому командиру, стоявшему в углу залы, и, прижав руку к виску, выговорил восторженно:

– Полковник, разрешите вступить в законный брак!

– Вот как! Ну что ж, – усмехнулся Граук. – Ведь не сейчас же?..

– Сейчас сделал предложение, принят и получил дозволение тотчас огласить брак…

– С которой? С пунцовой или голубой?

– С младшей, полковник.

– Ну что ж. Поздравляю. От души рад. Вы время не теряете.

– По-гусарски, полковник! – воскликнул Аракин.

Граук крепко пожал руку корнета, и князь восторженно счастливый чуть не бегом вернулся к своей даме.

Около Сашеньки уже стояла ее старшая сестра, и обе девушки были взволнованы.

Через пять минут весть обежала уже всю залу, все горницы и даже дошла до того места, где швейцар Анчуткин продолжал отвечать с хохляцким хладнокровием:

– Нам ничехо нэззвестно…

В то же время вся зала ахала любуясь… Многие бросили карты и тоже пришли поглядеть.

Всех приводил в восторг Андрюхин своей лихой молодцеватой мазуркой, в которой чудно сочеталось польское изящество с российским ухарством.

– Ай да майор! – слышалось отовсюду. – Вот тебе и майор.

– Я за вами этого таланта и не предполагал, – сказал Граук, подходя к танцующему. – Да вы на все руки, майор. Молодец ей-Богу.

– Рады стараться, полковник! – вскрикнул Андрюхин смеясь.

– Где ж вы это наловчились?

– В польскую кампанию, полковник.

– Да ведь вы были ранены с открытием компании?

– Точно так, полковник. Пользовался в госпитале и учился с тоски.

– Раненый?

– В руку, полковник… Руку лечил, а ноги учил…

Граук рассмеялся и снова отошел на свое место… Но здесь Сашенька Задольская, тоже сияющая от счастья, уже ждала его, чтобы выбрать в фигуру.

– Соблаговолите, полковник… С невестой! – сказала она, протягивая руку.

– С особенным удовольствием, – отозвался Граук, – но я могу идти только по человечески, шагом… Галопом, по-лошадиному, не могу.

Уже в четыре часа ночи после ужина и перед разъездом было решено протанцевать еще одну последнюю кадриль. Уже многие разъехались, и дам не хватало. Кто-то придумал, чтобы некоторые из не танцующих мужчин взялись изобразить дам.

У поручика Николаева тоже не нашлось дамы и произошло событие. Как оно произошло, никто среди веселья и навеселе сообразить не мог, и всякий только таращил глаза от удивления. Когда оркестр заиграл ритурнель[2]2
  Ритурнель – (фр. ritournelle, итал. ritornello, от ritorno – «возвращение») – инструментальное вступление, интермедия или завершающий раздел в вокальном произведении или танце


[Закрыть] кадрили, рядом с Николаевым, сильно выпившим, стоял «за даму» командир полка, веселый и смеющийся при виде своего кавалера, который лыка не вязал.

– Полковник, пожалуйста, тихонько… – бессвязно лепетал Николаев. – Если вы шибко, я не поспею… У меня, ей-Богу, ноги…

Разумеется, всеобщее внимание было обращено на эту пару, в которой шли пунцовый, кисло-сладкий, но как-то невинно пьяный поручик и дама его – строгий командир мариинских гусар. Вместе с тем, веселее этой кадрили никогда ничего в городе Малороссийске не случалось. Больше всех смеялась жена Граука, видя своего мужа танцующим в первый раз в жизни, да еще за даму.

Наконец, начался окончательный разъезд. В числе последних двинулся и командир с женой. Офицеры, конечно, провожали их с подъезда до кареты шумно, гульливо. Но тут вдруг появился майор Андрюхин, долго исчезавший где-то, вероятно в буфете, вынырнул и крикнул:

– Стой!!

Громкий и грозный голос его остановил всех.

– Стой, разбойники. Где командир? Подавай мне командира!

Майор был из тех, на которых вино имело особенное влияние. Французы говорят: avoir le vin triste[3]3
  имело печальное вино


[Закрыть], или le vin gai[4]4
  веселое вино


[Закрыть]. Майор – avait le vin sévère[5]5
  (имело строгое вино (франц)


[Закрыть].

– Подавай мне сюда командира! – строго орал майор, покачиваясь из стороны в сторону на верхней ступеньке подъезда.

– Что вам? – крикнул Граук, оборачиваясь.

– Иди сюда, душа моя!.. Дай себя обнять и расцеловать. Иди! Я не могу… Кубарем по ступенькам скачусь, стыдно будет… Ты трезвый, полезай ко мне!

Гусары несколько опешили, но Граук, смеясь, вернулся на подъезд. Майор обнял его, расцеловал трижды и объяснил:

– Я пьян. А у пьяного все из башки на язык лезет. Слушай! Я за тебя на смерть пойду! Понял? Ты такой человек… Такой… Не понимаешь? Ну, а я понимаю! Ну, и вот… И ступай домой!

И, повернув командира, он почти толкнул его с лестницы.

Когда Граук с женой уехали, офицеры, несколько смущенные, обступили майора, браня его за выходку и опасаясь, что полковник обиделся.

– Дурни! – вскрикнул Андрюхин. – Галки! Нешто такой человек может за любовь обидеться? Я же правду сказал! Кто сейчас пикни… Что про него худое! Сейчас голову оторву. Так вот и знай все… Уб-бью!!

Офицеры, оставшись в доме, чтобы продолжать очищать буфет, преимущественно шампанское, вскоре успокоились вполне.

Немович, провожавший Граука домой, вернулся и заявил, что полковник и полковница в восторге от бала и от всего бывшего на бале, и от Николаева, и от Андрюхина. Адъютант даже передал, что Граук, уже вернувшись домой, продолжал еще смеяться, вспоминая, как он изображал даму, и какой вид имел поручик Николаев.

В шестом часу гусары кое-как разбрелись и благополучно добрели до своих квартир. Все до единого, от старшего полковника до последнего корнета, тотчас сладко уснули кто от танцев, кто от вина…

Глава 12

В восемь часов утра, едва соснув часа два с половиной, все гусары тоже до единого, каждый в своей постели, нещадно таращили глаза. Причина была та, что каждому денщик упорно совал повестку. А повестка гласила быть в сборе на квартире полкового командира к девяти часам.

И каждый офицер, вскочив с постели и бормоча: «Что за дьявол! Ах ты, дьявол! Опять сюрприз!» все-таки быстро надевал полную форму, приказав скорее закладывать лошадь или нанять жида возницу.

Полковник Граук действительно приучил полк к служебным сюрпризам. После прежнего «Мамашки» перейти под ферулу[6]6
  Ферула – строгое обращение


[Закрыть] Граука было мариинцам очень накладно. При Мамашке, года с два назад, один майор, ныне унесенный на тот свет апоплексией, проехал в телеге весь город Малороссийск в базарный день в одном нижнем белье и обнявшись с жидом. А теперь офицерам было строго внушено не расстегивать на улице венгерок, щеголяя белыми жилетами и цепочками.

Со времени принятия полка, Граук уже двух офицеров попросил снять гусарский мундир и надеть костюм более им подходящий, статский. Несмотря на «подтягивание» полка, офицеры, за малым исключением, очень любили Граука и, во всяком случае, все равно уважали. Эскадронные командиры одно время ежились, чесали за ухом, так как по хозяйственной части явились некоторые строгие нововведения. Но благодаря именно этим нововведениям солдаты через несколько месяцев после исчезновения «Мамашки» и появления Граука уже обожали полкового командира.

Если в солдатах ничего с лица не было заметно особенного, то в лошадях стала заметна некоторая припухлость и округлость. Одним словом, полк стал сытее, а эскадронные командиры меньше откладывали «детишкам на молочишко».

Вне строя, в своем обхождении с офицерами, командир был безукоризненно вежлив и любезен со старшинами и отечески добр и внимателен к младшим.

По службе и в строю он был беспощаден, наводя страх на самых смелых.

Граук принимал аккуратно каждый четверг весь полк вечером и угощал ужином. Тут у себя дома он был, конечно, не полковым командиром, а самым радушным хозяином, даже сравнительно шутником и болтуном. И хотя он сам окончательно отказывался понять, что такое за предмет – карты, тем не менее, в большой обеденной зале появлялись ломберные столы, на которых, конечно, допускались только вист и преферанс. Игру в банк, начатую однажды Арслановым, хотя только ради шутки, полковник тотчас попросил прекратить.

– Эдакими вещами шутить нельзя! – сказал он серьезно. – Я лучше соглашусь, чтобы мои гусары у меня в доме жида с лягушкой стали венчать, чем играть в разбойничьи игры.

– Помилуйте, полковник… Тут фортуна все… а не разбой, – заметил кто-то.

– А знаете ли вы, как определяется эта самая игра, – сказал Граук, смеясь. – Мне объяснил это один учитель математики. Это такая игра, в которой колода делится на столе пополам, чтобы состояние одного переходило к другому целиком. Карты – полюбовно, а деньги – разбойно.

Ненависть командира к картам и к вину, почему-то, однако, нравилась полку. Почти все офицеры, отчасти падкие к тому и другому, сознавали свою слабость и гордились, что их командир чужд общему греху. Он этим казался как бы выше всех.

Впрочем, главным обстоятельством к тому, чтобы гордиться командиром и уважать его, послужило нечто более важное.

Через три месяца по принятии полка Грауком от «Мамашки» были большие маневры, на которых, помимо командира дивизии, присутствовал даже очень высокопоставленный генерал. Мариинские гусары оказались последними во всем, даже посадкой людей, не только тощими животами лошадей.

– Что же это, полковник? – сурово сказал инспектирующий генерал, – ваш полк…

– Рухавка, ваше в-ство! – отрезал Граук.

– Сами же вы это говорите?!

– Я только что принял полк, ваше в-ство! – отвечал Граук.

Ровно через год нежданно был назначен высочайший смотр всему корпусу, в котором был и полк Граука. После смотра и маневров Мариинские гусары оказались в блестящем виде и первым полком дивизии во всех отношениях.

– Вот это конница! Вот это гусары! – был всеобщий отзыв.

А «подтянутые» мариинцы ликовали.

Получив теперь повестки, все гусары поднялись на ноги, и в девять часов ровнехонько весь наличный состав офицеров в недоумении, тараща глаза друг на дружку, был в сборе в большой зале квартиры Граука. От всех слегка пахло вином, у всех были красные глаза и опухшие лица. У молодых как-то странно подергивало ноги, как будто они еще собирались и здесь продолжать польку или мазурку.

В десять минут десятого дверь кабинета полкового командира растворилась, он вышел, отвесил общий поклон и, сделав несколько шагов вперед, заговорил:

– Господа офицеры, я просил вас собраться у меня, чтобы…

И затем полковой командир сказал речь. Речь эта была твердая, хладнокровная, дельная. – Красноречивое «разнесение» полка в пух и прах! Все, что было неисправного за последнее время, по какой бы то ни было части, было изложено полковником кратко, энергично и прямо.

Полковник, который вчера, даже не вчера, а часов шесть тому назад, изображал даму пьяного корнета в кадрили, теперь изображал нечто такое, что все сразу совсем протрезвели, совсем даже как будто выспались, потому что все смотрели чрезвычайно бодро. Хоть сейчас в атаку идти!

Одна из самых существенных частей речи полковника заключалась в том, что он попросил майора Грабенштейна передать эскадрон ротмистру Рубинскому 1-му, корнета же Шапошникова за известное ему деяние по отношению к одному еврейскому семейству подать в отставку немедленно.

Полковник кончил словами, что полк – семья, в полку должны быть отцы и сыновья, должны быть братья. Весь полк должен стоять за каждого из своих товарищей горой. Сору из полка не выносить, беречь мундир и репутацию полка, как зеницу ока. И пуще того – беречь, как сердце. Если сердце не в порядке, то тело болеет, а если перестанет сердце действовать, то тогда организм будет не телом живым, а трупом, и вонючим, разлагающимся. Полк – тот же организм.

После второго общего поклона полковник так же скрылся в дверь кабинета. Офицеры стали расходиться, переглядываясь и перемигиваясь. Некоторые были с недоумевающими лицами, но большинство было в каком-то странном, восторженном настроении.

– Что, ребята, – произнес Андрюхин уже на улице. – Вот вам – весь тут! На ладони! Вчера обнимался, и целовался, и польку танцевал, а нынче – всем сестрам по серьгам! Всем досталось и всем поделом! Дружба дружбой, а служба службой! Вот это, братцы, не «Мамашка!» Та бестия была сладкая, а на смотру дивизионном двух из нас начальству искариотски предал, вместо того, чтоб отстоять. Вот этот возьмет, сам пожует здорово, да опять выплюнет. За то же и никому из начальства ни одного из нас проглотить не даст.

Офицеры разъехались по квартирам, а вечером большая часть съехалась в гости к старшему полковнику Копорке в самом веселом и игривом расположении духа. И бал с десяти до пяти утра, и сбор с девяти до десяти – все вместе окрасилось в один цвет, который всем гусарам был по душе.

– С этим командиром, – сказал кто-то, – не страшно. Только дело свое делай. Жестко стелет он, а спать-то мягко.

Разумеется, весть об удивительном сочетании бала и его смешных приключений со сбором офицеров и «разноской» их на квартире командира живо распространилась по Малороссийску. Даже среди жидов толковали об этом, потрясая ермолками и пейсами.

– Гасшпидин пулковник чзвычайну и штрогхий и гхороший командир! – бесповоротно решили местные Ицки и Мойши.

– Разумеется, пооригинальничал, – ехидно улыбался Бидра. – Но оно как-то уж очень забавно вышло… Не успели глаз сомкнуть, как продрали опять и прямо – разнос!

– Да-с… Оно очень диковинно надумано-с… – улыбнулся Капорко. – Давно служу, а про эдакое-с не слыхивал.

– Будет у меня полк… – восклицал восторженно Андрюхин. – Я эдак же буду… Одной рукой по шерстке, а другой против шерстки…

– Не сумеешь, друг, – задумчиво решил Арсланов.

– Почему? Чего проще…

– Перемудришь. Сдается просто. Тут тоже сноровка нужна.