Текст книги "Сенатский секретарь"

IV

Дописав последнюю бумагу, Поздняк встал, потянулся, прошелся несколько раз по своей горнице и, сев на кровать, стал раздеваться, чтобы лечь спать.

Уже собираясь ложиться под одеяло, он вдруг поглядел на свой стол и покачал головой. Никогда за все время службы ничего подобного не бывало…

– Это все мое женихово состояние творит! – выговорил он.

Действительно, никогда не оставлял он письменного стола в таком виде. Всегда вновь написанные бумаги он порядливо укладывал в картонную папку, а черняки всегда, разорвав пополам, бросал в ящик, стоящий у окошка.

– Не годно, Иван Петрович! – выговорил он сам себе. – Хоть и пустое дело, а все-таки делай так, как всегда делал.

Он встал с кровати, нацепил вышитые Настенькой туфли и подошел к столу. Собрав все написанное в кучу, он положил в картон, а тесемочки его завязал с трех сторон аккуратными бантиками. Положив папку среди стола, он прибрал перья и даже чернильницу подвинул, чтобы она стояла прямее.

Затем, захватив разом ненужные черняки, он ловким, привычным движением дернул за два края, разрывая сразу листков по десяти.

Толстые бумаги будто злобно шипели и скрипели, разрываемые пополам. Поздняк швырнул куски в ящик, снова перешел на кровать, лег и, с наслаждением потянувшись, собрался сладко заснуть.

Он двинулся уже тушить свечу, как вдруг вскрикнул и вскочил как ужаленный. Он взял свечку и бросился к столу. Рука его настолько дрожала, что шандал едва не выпал на пол.

– Помилуй Бог!.. – шептал он бессмысленно.

Поставив свечу на стол, он стал развязывать картон, но руки плохо повиновались. Кое-как развязав, он раскрыл папку, переглядел бумаги и онемел…

Простояв истуканом несколько мгновений, он бросился к ящику, вытащил все разорванные листы, переглядел их и без сил опустился на пол, схватив себя за голову.

Предположение было верно. Императорский указ был разорван пополам вместе с черняками.

Часа два недвижно просидел молодой человек на полу около ящика, схватив голову руками. По временам он тихо стонал, как от боли. Мысли его совершенно помутились. Он даже не сознавал, где он находится, где сидит. Иногда ему казалось, что уж он не жив, что он убит.

Середи ночи он перебрался наконец на кровать, лег, но заснуть не мог и проворочался до утра в болезненном бреду.

Часов в восемь он был снова на ногах, но это был уже совершенно другой человек: бледный, осунувшийся, с полубезумными глазами, какой-то пришибленный. Он почти не сознавал того, что делал. Одна только мысль была в голове: «Императорский указ изорвал!» Ему, стало быть, предстоит попасть под суд и, конечно, быть исключенным из службы.

И вдруг Поздняку пришло на ум, что есть в Петербурге большая, глубокая река – Нева. Затем пришло ему на ум еще одно важное обстоятельство, очень благоприятное. Он, Поздняк, плавать не умеет. Как ни учился, никогда не обучился. Стало быть, дело выходит самое простое, легко исполнимое. Взять лодку, выехать на середину Невы и выскочить из нее.

Положительно все обойдется как следует, потому что он никоим образом на воде не удержится, непременно потонет. Тогда все и отлично. Рвал ли указ, не рвал ли – все равно! А жить-то? Ведь уж жить-то нельзя будет. Об этом он как будто и позабыл… Ведь коли он утонет, так жизнь-то кончится. Да, действительно! Да что же делать?..

Поздняк взял разорванный пополам указ и снова поглядел на него. Подпись императрицы большими буквами была тоже разорвана пополам. На одной половине стояло: Ека, а на другой: терина.

Поглядев на монаршую подпись на двух разных клочках бумаги, Поздняк почувствовал, что ноги у него затряслись, и он опустился на первый попавшийся стул.

V

Через час, положив в карман разорванную бумагу, Поздняк собрался на Петербургскую сторону, но, чувствуя, что идти не может, взял извозчика. Он отправился проститься…

Не прошло получаса, как в квартире невесты, где всегда бывало теперь веселье и смех, две женщины, пожилая и молоденькая, горько плакали, а сам Поздняк сидел согнувшись, бледный, едва живой.

Глухим голосом передал молодой человек невесте и Анне Павловне, что он будет отдан под суд и будет исключен из службы. Следовательно, все потеряно! Жалованья не будет, а дядя, конечно, исключенному из службы не даст ничего. Анне Павловне приходилось приобрести жениха для дочери бобыля и нищего. Он сам этого не желает…

– Что же вы хотите делать?! – воскликнула Парашина.

Поздняк поглядел на нее, потом посмотрел на невесту и ничего не ответил. Однако Настенька по его взгляду поняла все и залилась еще пуще слезами.

– Иван Петрович, обещайте мне обождать сутки. Бог милостив, что-нибудь придумаем… – вымолвила наконец Настенька.

– Мне через час надо нести бумаги Дмитрию Прокофьевичу. Как же я буду ожидать?..

– Не идите… Скажитесь больным… Лягте в постель… – сказала Парашина.

Поздняк помотал головой и ничего не ответил.

Просидев около часу, он вышел из квартиры, не прощаясь ни с Парашей, ни с Настенькой. Видно было, что он не сознает ничего и не знает, куда собирается и что хочет делать.

Едва только Поздняк вышел, как молодая девушка, тайком, не спросясь матери, накинула на голову платок и выбежала вслед за женихом. Она догнала его на углу переулка и, заливаясь слезами, выговорила:

– Ступайте к Спасу… Знаете? Спас Нерукотворенный. Здесь. Близко… Помолитесь Господу…

– Хорошо!.. – выговорил молодой человек, едва понимая, что говорит и на что соглашается.

– Господь милостив! – восторженно произнесла Настенька. – Я верю крепко, что никакой беды не будет. Слышите? Никакой! Только помолитесь всем сердцем.

Девушка вдруг обхватила руками жениха, поцеловала его, потом перекрестила и бросилась бежать домой.

Поздняк двинулся медленно по улице и, почти ничего не соображая и не видя пред собой, дошел до Невы. Он остановился на берегу и стал глядеть на гладкую зеркальную поверхность воды.

«Очень мудрено собираться, – подумал он. – Страшно! Да, собираться страшно… А когда будешь на глубине, оно уже само собой все потрафится. Да то и конец всему… Что тогда Дмитрий Прокофьевич? Да и царица сама – с того света – ничего…»

Поздняк вздохнул, опустил голову и стоял как истукан. Прохожие оглядывали его с любопытством. Вся его фигура, висящие безжизненно вдоль туловища руки, бледное, будто вытянутое лицо, бессмысленно открытые глаза – говорили ясно о том, что с этим человеком совершилось что-то роковое.

«Неужели же нельзя простить ненароком содеянное преступление?.. – снова стал думать Поздняк. – Изорви я царский указ в пьяном виде или по дикой злобе, – понятно, мне в Сибири место. А эдак, по оплошности, по рассеянности… Неужели простить нельзя? Ей-Богу, можно. Но Дмитрий Прокофьевич не простит. Ни за что…»

Поздняк стал вспоминать те случаи, которые были между его сослуживцами за последнее время. Каждый раз, что бывали провинившиеся, Трощинский относился беспощадно строго. Он слыл за справедливого и доброго начальника, а скольких людей погубил своею строгостью. Старик подьячий, потерявший несколько бумаг с полгода назад, был тотчас же исключен со службы. Бумаги нашлись через неделю у извозчика в санях, а старик не был все-таки принят обратно на службу. Он запил с горя и спился…

– Нет, от Дмитрия Прокофьевича не жди помилования! – вслух воскликнул Поздняк. – А царица сама простила бы… Да, простила бы. Верно… Да, да…

И Поздняк начал ходить взад и вперед по берегу и повторять на разные лады:

– Да… Да… Да… Да…

Вместе с тем он стал думать о невесте, вспомнил ее последние слова, ее уверенность, что все обойдется счастливо.

– Легко сказать… А как быть?.. Помолишься – ничего не будет! Молись не молись – ничего!..

Поздняк тяжело вздохнул, глянул еще раз искоса на гладкую, ясную Неву и отошел от берега.

– Это не уйдет. Утопиться всегда успеешь…

Молодой человек двинулся тихо по берегу и вдруг, подняв опущенную голову, увидел на синеве неба ярко сиявший крест. Он даже вздрогнул. Синий купол храма сливался с синевой небес, и золотой, сверкающий, будто пылающий крест казался в пространстве. Мало этого… В этом сиянии креста была какая-то особенность, таинственно подействовавшая на несчастного сенатского секретаря. Тысячи раз в жизни видел он сияющие кресты на храмах и не находил в них ничего особенного. А теперь этот крест грозно сверкнул на него, ослепил его… Он, казалось, будто шевелится, то, казалось, улетает в вышину…

– Как ты смеешь, грешный человек! Глупый человек! Говорить, что ничего не будет от молитвы! – будто произнес кто-то тихо над ухом Поздняка.

Молодой человек оглянулся… Он был один. Никто не мог этого сказать ему.

Крест этот на храме будто говорил это своим чудным сверканием.

Поздняк вдруг пошел скорее, прямо к храму, и все прибавлял шагу. Через минуту он почти бежал, будто боясь опоздать.

– Неправда… Неправда… – повторял он шепотом и даже не понимал сам, откуда взялось это слово и что оно значит. А этим словом он отвечал сам себе на свое внутреннее смущенье, на свои сомнения, на свою безнадежность. – Неправда… Помолюся – царица простит. А как до нее дойти – Господь на душу положит. Да, Господь укажет…

С этим шепотом на губах Поздняк вошел в церковь Троицы, где шла вечерня. Он стал в уголке, опустился на колени и, не крестясь, закрыл лицо руками.

– Я же не виноват. Видит Бог, не виноват. Да. Он видит. И она тоже увидит. Она… царица… Она милостиво поклонилась Настеньке. Улыбнулась ласково… И мне она так же может поклониться… И я ей все скажу… Скажу: простите! И она простит…

Слезы были на глазах Поздняка, когда он поднялся на ноги… Ему подумалось, что он не молился, а так только рассуждал сам с собой. А вместе с тем сладкое, спокойное чувство сказывалось ясно на сердце, даже будто разлилось какою-то теплотой по всему телу. Тревоги и смущения не было больше в нем. Отчаяния от безвыходности положения не было и тени.

Все казалось теперь просто. Совсем просто.

– Поехать в Царское Село, стать на дорожке, около обелиска, где всякое утро проходит царица. И ей все сказать. Ей самой… И она простит… И Дмитрию Прокофьевичу прикажет простить его.

И Поздняк вдруг ахнул от удивления. Кто же это его надоумил ехать в Царское и стать на дорожке? Никто… Рассказ Настеньки. Не побывай она там и не повидай царицу, то и ему теперь не пришло бы на ум сделать это…

– Чудно! Милость Божья! – зашептал Поздняк. – И как просто… А ранее на ум не приходило… Побежал было топиться… А надо в Царское… И царица простит!

Молодой человек вышел из церкви улыбающийся, почти радостный, и, повернув к Петербургской стороне, бодро зашагал по улице…

Через четверть часа он снова был уже в домике Парашиных и входил на крыльцо.

– Иван Петрович!.. – вскрикнула Настенька. – Ах, слава тебе Господи! Ах, как я намучилась! Думала, что вы уже… Ах, Господи помилуй!.. Идите, идите… Слушайте… Я надумалась… Нет, идите…

Настенька, взволнованная, румяная, с заплаканными глазами, ухватила Поздняка за руки и потянула за собою в дом.

– В Царское вам надо сейчас ехать. К дяде… Все ему сказать… А то прямо к той скамеечке, где я сидела…

– Я за этим к вам пришел, – отозвался Поздняк, грустно улыбаясь. – Нам обоим одно и то же на ум пришло.

– Я молилась… И мне будто кто шепнул… – воскликнула девушка с сияющими глазами.

– Я тоже, Настенька…

– И царица всех простит! Вот ей-Богу… Я знаю… знаю… Всем сердцем…

– И я тоже, Настенька.

И жених с невестой, довольные, спокойные, почти счастливые, перетолковали подробно о тайном предприятии.

VI

Около полуночи телега выехала по дороге в Царское Село и двигалась рысцой и шагом. Часа в четыре утра Поздняк был уже в Царском, около домика священника.

Женщина, служившая у батюшки в кухарках, узнав, что приезжий – жених Настеньки, о котором было немало разговоров за последнее время, вызвалась тотчас же разбудить батюшку.

Поздняк, по-прежнему смущенный, но несколько менее, чем накануне, в коротких словах объяснил, в чем дело. Священник вздохнул, подумал и наконец выговорил:

– Вы и моя Настенька – умники! Дело не простое – бедовое, но все ж таки, прежде чем бежать топиться, следует счастье испробовать. Матушка царица всему миру известна. Она и агнец кротости, и змий мудрости. Да, сударь мой, как решили, так и поступайте. Недаром все это пришло вам на ум среди молитвы. Обождем час, и я вас сведу и поставлю на то самое место, где всякое утро проходит царица. Только молите Бога, чтобы вот эта тучка всю вашу судьбу не переменила… – показал священник на небо. – Если пойдет дождик, не выйдет царица на прогулку.

– Тогда я прямо отсюда в Неву… – глухо проговорил Поздняк.

Ровно через час, в одной из аллей Царскосельского парка, около обелиска, сидел на скамейке молодой человек в сенатском мундире, бледный, взволнованный, и мутными глазами поглядывал все в одну сторону.

В парке была полная пустота и тишина. Не было ни души. Наконец, вдалеке, среди чащи зелени, показались на дорожке две дамы и тихо двигались по направлению к тому месту, где был Поздняк.

Он встрепенулся, перекрестился, потом вытер затуманившиеся глаза.

Дамы подходили все ближе. Поздняк отошел несколько от лавки и стал на колени. Он снял шапку, бросил ее на землю около себя, взглянул еще раз на двух дам, которые были уже шагах в пятидесяти от него, и невольно от внутренней тревоги скрестил руки и опустил голову.

Чем ближе слышалось шуршанье платьев, тем более мутилось в голове молодого человека. Он едва дышал.

– Что вы? – раздался над ним мягкий голос.

Он поднял голову и увидел перед собой императрицу, которую, как и всякий петербургский чиновник, видал часто, но всегда издали и всегда в другом одеянии, нежели теперь.

Но, однако, он тотчас же признал царицу, несмотря на то что на ней был простой серый капот и простой белый чепец, подвязанный бантом под подбородком. Он хотел отвечать, но язык его не шевелился.

– Кто вы? – выговорила императрица.

– Несчастный, ваше императорское величество! – проговорил наконец Поздняк.

– Что с вами?

И Поздняк, вспомнив слова невесты: «пуще всего не оробейте», вдруг почувствовал в себе храбрость отчаяния. Вкратце, в нескольких словах, передал он свое преступление.

– Совершенно разорвали? – спросила императрица.

Поздняк сунул руку в боковой карман и вынул два куска указа.

Государыня посмотрела и произнесла что-то по-французски, обращаясь к своей спутнице. Затем она довольно долго думала.

– Да… Трудно, очень… – произнесла она наконец. – Скажите, Дмитрий Прокофьевич не знает, конечно…

– Никак нет, ваше величество. Ничего не знает.

– Скажите, кто писал этот указ… сенатский писарь?..

– Я сам писал, Ваше Величество.

– Вы?.. О, тогда другое дело… Это на ваше счастье. Вы, стало быть, можете точно скопировать его?

– Могу, ваше величество… Точнехонько…

– Верю. Но можете ли вы сдержать слово, можете ли не рассказывать всю жизнь никому какую-либо тайну? Если я помогу вам, обещаетесь ли вы никогда ни слова не проронить… дать мне слово и держать его крепко?

– Клянусь, ваше императорское величество. По гроб жизни умолчу. Помилосердуйте!

– Успокойтесь! Слушайте… Ступайте же домой, перепишите этот указ точь-в-точь так же, до единой буквы, а завтра будьте здесь с новым указом. Но возьмите с собой, – прибавила Екатерина, улыбаясь, – чернильницу и перо.

И государыня двинулась далее.

Поздняк остался на коленях и глядел ей вслед. И только когда императрица уже скрылась в чаще, он пришел в себя, схватил себя за голову и не знал, проснулся ли он, во сне ли он все видел или все это действительность.

Прошли сутки. Точно так же в семь часов утра, на том же месте, около обелиска, прохаживался взад и вперед тот же сенатский секретарь, но он был почти в том же счастливом состоянии, в каком находился несколько дней назад. Он считал себя уже спасенным.

Наконец с той же стороны появилась снова также государыня в сопровождении дамы.

Поздняк взял со скамейки белый исписанный лист, пузырек с чернилами и, достав из кармана гусиное очинённое перо, снова опустился на колени. Но этот раз он смотрел на приближающуюся государыню со смутным восторгом на сердце.

Императрица приблизилась, кивнула головой и улыбнулась.

– Здравствуйте! – произнесла она, принимая из рук Поздняка чисто и красиво переписанный лист.

Точь-в-точь такой же указ до малейших мелочей скопировал чиновник.

Государыня взяла у него перо и обмакнула в пузырек с чернилами, который он держал.

– Встаньте! – выговорила она.

Императрица отошла к скамейке, хотела нагнуться, потом собралась было опуститься на одно колено, чтобы положить бумагу на скамейку и подписать ее, но остановилась в нерешительности.

Она подумал мгновенье, потом улыбнулась и вспомнила.

– Подите сюда. Нагнитесь…

Поздняк подошел, склонился с замираньем сердца и опустил голову.

В первый раз с тех пор, что мир стоит, принимал позу осужденного на казнь – оправдываемый! К тому же самим монархом!..

Императрица положила лист на плечо чиновника и не спеша подписала.

– Вот… – тихо произнесла она.

Поздняк выпрямился, принял бумагу, но тотчас опустился снова на колени.

– Ваше величество… Был бы счастлив умереть по вашему приказанию… – дрогнувшим голосом вымолвил он.

– Нет, не надо… Вам ведь предстоит жениться… Но помните одно… Никогда никто не должен знать наш заговор против Дмитрия Прокофьевича. Я надеюсь, что ваше слово крепко.

– Помру, никому не скажу, ваше величество.

– Ну, ступайте с Богом и служите отечеству и монарху так же, как до сих пор служили… до беды с указом…

Государыня, улыбаясь, кивнула головой и двинулась. Поздняк остался на коленях, как был, и глядел вслед удаляющейся царице. Наконец чаща зелени скрыла ее из виду.

Поздняк перекрестился, вскочил на ноги и, бережно завернув бумагу в сверток, пустился бегом по парку.

VII

К одиннадцати часам того же дня сенатский секретарь был уже около своего стола и сидел глубоко задумавшись; но затем он встал, встряхнулся, как делает мокрая птица, и повеселел.

«Не беда… – подумал он. – После той беды, что миновала, все эдакие беды смех один…» Поздняк вспомнил, что за время своих треволнений он ничего не дал знать по месту службы, не сказался больным и ничего не объяснил. Просто пропадал без вести. «Хорош!»

Явившись в Сенат, он прежде всего спросил у солдата, дежурившего всегда у дверей Трощинского, спрашивал ли об нем начальник. Солдат объяснил, что вчера Дмитрий Прокофьевич приказывал позвать Поздняка, а затем тотчас же вернул и сказал: «Не надо». Стало быть, ему и не известно ничего.

Около двенадцати часов солдат явился и выговорил с полгорницы:

– Иван Петрович – вас!

Поздняк украдкой перекрестился, собрал бумаги, положил поверх всех указ и двинулся…

Когда он вошел в горницу Трощинского, то сердце замерло в нем. Начальник глянул на него угрюмо из-за своего стола и проговорил строго:

– Помни вперед… заруби себе на носу, что когда я даю особливое какое дело, то не жди, чтоб я сам тебя вызывал. Я могу за делами позабыть. Ровно в двенадцать часов сам о себе докладывай… Ну, что там?..

– Указ приказывали переписать в двух видах и еще другие бумаги… – прошептал Поздняк, подавая указ и копии.

Руки его задрожали… Трощинский удивленно взглянул на него и сказал мягче:

– Беды особой нет. И вины особой нет! Вот впредь того не делай и не получишь замечания.

Трощинский принял бумаги и стал проглядывать копии с указа.

– Хорошо… Красиво ты пишешь. Просто рисуешь. Ну, а указа не измарал?

– Никак нет-с… – едва слышно вымолвил Поздняк.

Трощинский осмотрел обе страницы императорского указа и указал на край листа, где была маленькая чернильная крапинка с булавочную головку.

– Гляди… Капнул…

Поздняк молчал. Он сам не заметил этой черной точки… А кто ее сделал? – сама государыня.

– Что делать? Все это от твоего жениховского положения… – усмехнулся Трощинский. – Ну, бери. Тут все пустые бумаги. Можешь взять отпуск на неделю ради свадьбы. Гуляй. Отгуляешься – явись на службу и служи по-прежнему… Ну, ступай…

Поздняк не помня себя вышел из кабинета начальства. Он не шел. Его будто какая-то невидимая сила подняла и понесла по Сенату…

Гроза совсем, совсем миновала! Поздняк вернулся к своему столу и, не имея возможности сдержать в себе радость и счастье, стал болтать с двумя секретарями.

Не прошло десяти минут, как в горницу вбежал тот же солдат и, запыхавшись не столько от бежанья, сколько от перепуга, закричал Поздняку не своим голосом:

– Вас! Вас! Скорее…

Поздняк переменился в лице и задохнулся. Он двинулся за солдатом и сам себя спросил раза три:

– Чего я струсил?

Войдя в кабинет начальника, Поздняк сразу лишился со страху способности мыслить и соображать.

Трощинский ходил взад и вперед по горнице быстрыми шагами…

А этого никогда не бывало с ним.

Лицо его было искажено волнением и гневом.

Такого выражения лица Поздняк никогда не видал у него.

Молча начальник приблизился…

– Это невероятно! Это неслыханно! Этого на Руси спокон веку, со времен варягов не бывало… – заговорил Трощинский глухим голосом и нагибаясь к секретарю, как бы ради того, что поверяет ему страшную тайну.

– За это повесить мало… Голову отрубить мало! Четвертовать…

Трощинский задохнулся и затем уже громко выкрикнул:

– Отвечай!..

– Не… не могу знать-с… – прошептал Поздняк…

– Отвечай! Говори… Признавайся! Я знаю… Я под присягу пойду… Я не ошибаюсь… Говори! С лица земли сотру!.. Будешь ты говорить?!

– Что прикажете… – поперхнулся Поздняк.

– Указ подложный! Указ не тот! Указ другой! Ты не был два дня на службе. Где пропадал? Где указ? Потерял! И сам подпись монархини… Сам… Подложно… Ах ты!.. Ах!..

Трощинский задохся от собственного крика и взял себя за голову…

– И это у меня! У меня! Мой домашний секретарь! Что скажет граф, когда вернется из Молдавии? Каково я людей себе выбираю… Зарезал!

Трощинский кликнул солдата и велел послать к себе экзекутора.

Поздняк стоял у самой стены, готовый прислониться к ней, так как ноги под ним подкашивались. Голова холодела, и пред ним двигались в горнице целых трое Дмитриев Прокофьевичей…

– Царица простила, а он погубит!.. – шептал будто кто-то ему на ухо.

И сквозь какой-то туман, сквозь какой-то шум, даже грохот, Поздняк глядел на Трощинского и появившегося экзекутора и слышал:

– Пометку свою карандашом я потом стер хлебом, но остался значок, А теперь, глядите на свет – ничего нет. Это раз! Здесь в последней строке была козявка с усами… Черт! Не козявка, а крючочек у буквы «рцы». Его нет. Это два! А чернила? У государыни аглицкие чернила, черные, густые… У нас простые, серые, бледные… Глядите! Вот еще два нынешние указа… Глядите подпись государыни. И глядите эту… Какие это чернила? Наши, сенатские! Это три!.. Да-с. Вот что у нас произошло! Опозорил негодяй весь Сенат. Я ему голову сниму… Прикажите написать доклад… Как я с ним к государыне пойду, и сам не знаю… Дожил до сраму!.. Мой секретарь личный.

И затем через несколько мгновений Поздняк услыхал снова голос Трощинского:

– Прикажите его арестовать. Пока здесь при Адмиралтействе на гауптвахте… А завтра и в крепость.

Поздняка кто-то взял за локоть, он двинулся и пошел…

Всюду, где он проходил, все чиновники толпились кругом него и испуганно заглядывали ему в лицо.

– Молодец Поздняк!.. – выкрикнул кто-то. – С учреждения Сената таких мерзавцев не бывало у нас! Нас всех осрамил! Мошенники за подложные подписи на векселях в Сибирь идут. Что же с эдаким гусем сделать, который под руку царицы подписался?

– Неправда! Неправда!.. – вскрикнул Поздняк, и слезы досады и обиды выступили у него на глазах.

Слова Поздняка подействовали на многих. Слишком много чувства правды сказалось в звуке его голоса.

Но в ту же минуту вбежал какой-то молоденький чиновник чуть ли не вприпрыжку и крикнул весело:

– Нашел! Нашел! На квартире разыскал! Разорван указ-то… Настоящий-то! Разорван надвое!..

Поздняк ахнул и пошатнулся как от удара. Между тем молоденький чиновник радостно и весело объяснял собравшимся в кучу чиновникам, что, отправившись на квартиру Поздняка по приказанию Трощинского с обыском, он нашел подлинный царский указ в двух клочках и доставил их.

– Дмитрий Прокофьевич обещал меня наградить за успешный обыск… – закончил он, почти приплясывая от радости.