Текст книги "Десятый самозванец"

– Ну, куда ты едешь… – вздохнула баба, – побродишь-побродишь, да к жене и детям вернешься. Токмо, не говори, что жены у тебя нет! Такие как ты, ласковые, всегда при бабах живут.

– Вдовый я, – ответил Тимофей, ложась на спину и задумчиво уставившись в потолок. – Прибрал Господь, жену-то мою…

– Бедненький… – пожалела его Маланья, – да как же ты так? Такой молоденький, а уже – вдовец? А детишки, есть?

– Сын, Сергунька. Осьмой годок пошел.

– А где он сейчас?

– Пока – у друга моего живет, в Москве. Ну а там – видно будет. Приткнусь куда-нить, так к себе и заберу.

– А с мамкой-то вашей что? – продолжала допытываться Маланья.

– Сгорела она, заживо… – сжал Тимофей губы и добавил: – Угольки из печки высыпались, да на солому попали. Она в доме была, да замешкалась… Еще хорошо, что ребенок у соседей был…

– Бедняжки вы, бедняжки, – искренне загоревала женщина, поглаживая парня по спине. – Да как же вы теперь, жить-то будете? Ну, ничего, ты мужик видный, красивый. За тебя – любая девка замуж пойдет, – приободрила она парня. – А лучше, женись-ка ты на вдовой бабе. Тебе ведь не жена нужна, а мать для сыночка. Так ведь?

– А из тебя бы хорошая мамка получилась, – утвердительно произнес Акундинов, погладив бабу по руке.

Маланья, от таких слов еще горче заплакала и, сквозь слезы, проговорила:

– Знаешь, как я робетенка-то хотела? Вот только, не дал Бог…

Женщина закручинилась. Теперь настала очередь Тимофея пожалеть бабу:

– Что ж делать-то? Так уж, судьбой назначено. Может, даст бог еще ребеночка…

– От кого? – горько усмехнулась баба. – От мужика моего, у которого между ног ничего нет? Или, от тебя? Ты, гришь, поехали… Куда же мы поедем-то? А как же муж, хозяйство? Да и, что ты обо мне знаешь?

– А чего знать-то? – удивился Тимофей. – Это, что за тайны-то такие страшные могут быть?

– Такие вот тайны… – покачала Маланья головой. – А ты знаешь, что я – курва?

– Кто? – воззрился на нее парень. – Какая курва?

– Самая настоящая. Если узнаешь, так ты со мной не то, что спать вместе, а сесть рядом не захочешь. А чего ты не дивишься, что муж, да свою законную жену, за копейку с чужим мужиком спать заставляет?

– А я чего-то и не подумал, – честно сказал Тимофей, оттопырив губу. – Вначале – пьяный был. Ну, а потом… Не до раздумий… А коли совсем по правде, то я же этим очень доволен…

– Вот ты, свою бабу, Царствие ей Небесное, отправил бы непотребством заниматься?

– Да ты чего? – искренне возмутился Тимофей. – Как же можно-то?

– Ну вот, а мой-то муженек, когда батька у него умер, а ребеночка-то у меня таки не было, первое время меня каждый день бил. А рука-то у него тяжелая, даром, что скопец.

– А за что бил-то?

– Да за все. За то, что с батькой евонным снюхалась, за то, что порожняя осталась. А может, просто злился, что сам, как мужик, ничего не может. А до денег-то мой муж очень жадный. Пока тятька-то жив был, то в тряпочку помалкивал. А когда помер, то грит: – «Раз уж мы с тобой не можем, как муж с женой спать, то давай-ка ты Маланья, денежки своей дыркой зарабатывай!» Он, паскудник, меня по постоялым дворам, да по кабакам возит, что бы, значит, я, с каждым-всяким непотребством занималась, кто денежку заплотит.

– Ну у тебя и муж… – покачал головой Тимофей. – А пожаловаться кому-нибудь?

– Кому? Я на каждой исповеди батюшке нашему в грехах каюсь. А батюшка, только вздыхает. Старенький он уже. Пытался Прокопа увещевать, так тот и ответил, что мол, хоть и венчаны мы, но раз не живем, то должна же от жены польза быть… Да еще от жены, которая, от чертовки родилась.

– Это как так, от чертовки? – удивился Тимоха.

– Я ведь дочка-то неродная, приемная, – принялась тихонечко рассказывать баба. – Родную-то мать и не знаю совсем. А про мать мою всякое говорили. Мол, к косарям, на покосе, баба из лесу ходит, с младенцем на руках. Приходит, да обед у них отбирает. Вся из себя страшная, да в волосьях. Так вот, на лужке, что косари обкашивали, камень был. Она, как хлеб да молоко отымет, да на камень-то тот и садиться, есть начинает. Косари, как-то, камень этот в костер положили, да накалили. Она, как на камень-то села, да жопу-то и обожгла… Закричала тогда чертовка, да к лесу и побежала, а робятеночка-то и бросила. Хотели мужики чертенка-то утопить, вначале, да жалко стало. Ну, принесли в деревню. Старики-то посмотрели да сказали, что робенка-то окрестить надо. Ежели, мол, помрет, так значит – чертенок. Ну, а ежели, выживет после крещенья-то, то значит – душа-то христианская. Вот, к попу сходили, да Маланьей окрестили. А потом, добрые люди нашлись, что меня к себе в дом-то и взяли…

Маланья, уже в который раз за вечер, принялась плакать. Акундинов, не зная, что сказать и, как утешить бабу, поглаживал ее по голове, как малого ребенка.

– Глупости это, – твердо сказал Тимофей, – верно, была твоя мать больной какой-нибудь…. Или, девка в лесу жила, да дите с кем-нибудь и прижила. А приходила, да у дураков еду и брала. Ты же, искать-то ее не пыталась?

– Ну, где же ее искать-то? – удивилась баба. – Я ведь, сначала мала была. Ну, а потом, лес-то, он большой… Да и искать-то…. Лес-от, большой. Теперь уж, косточек, наверное и тех не сыщешь… Меня ведь и так, с детства дразнили: «чертово семя, ведьмино племя». Когда Прокоп-то посватался, я, дура, вначале рада радехонька была на выселки ехать. Думала, ну, наконец-то, никто меня попрекать не будет. А тут, вишь, как… Деньги своей дыркой зарабатываю, как курва городская. Иной раз думаю, а может, в лес мне уйти, да там и жить? А то – может, руки на себя наложить? Я ведь уже и местечко себе присмотрела. Только вот, боюсь я, что за оградой зароют, без отпевания, как собаку какую…

– Слушай, а зачем твоему Прокопу столько денег? – поинтересовался Тимофей, пытаясь перевести неприятный разговор в другую. – Хозяйство у вас справное, не бедствуете, да не голодуете, как другие. Вон, гречка с мясом, да полти куриные, да говядина…

– Все свое, – согласно кивнула баба. – Мы ведь, только соль и покупаем. И оброк боярину Томскому вовремя плотим и, недоимок у нас нет. Да вишь, жаден Прокоп до денег-то. Я, грит, хочу цельную корчагу ефимков накопить, тогда и помирать можно. Как накопится копеечек, так он в город едет, да на ефимки меняет.

– Ничего себе! – присвистнул Тимофей. – Цельную корчагу.… Так ее всю жизнь копить можно, да хрен накопишь. Это же… охрененные деньги.

– Как же, всю жизнь, – хмыкнула Маланья. – Прошка, да он уже полкорчаги накопил. Он, каждый ефимок, ровно девку облизывает…

– Сколько же там, твоих-то денег будет? – осторожно поинтересовался парень, прикидывая, под сколькими мужиками пришлось побывать Маланье. Ладно, если Прокоп менял ефимки по тридцать копеек. А, ежели, по шестьдесят?

– А я считала? – отмахнулась она. – Иной раз, с двумя-тремя сразу. Бывало, прямо в санях, подол задерут, да в очередь меня и жучат, как кобели сучку….

– М-да, – только и сказал Тимофей.

– Ну, что, как я тебе? – со злым смешком спросила Маланья. – По-прежнему хочешь, что бы я с тобой поехала? А не забоишься, что вот, возьму, да и соглашусь? И, что дальше будет? Будешь меня всю жизнь попрекать, как я подол задирала за денгу да за копейку…

– Глупая ты, – провел Тимоха ей ладонью по щеке. – Нет тут твоей вины. Эх ты, баба-кошка:

 
Не кручинься, глупая кошка, коли мысли, дурные, взбредут,
Ты прижмись покрепче к Тимошке, вот, гляди, я с тобою, тут.
Помурлычь мне тихонько, на ушко, станет легче – тебе и мне.
Обними меня, мягкой лапкой, расскажи о своей беде.
 
 
И беда– подлюга, отступит, вот была она и, вот – нет,
Разговор твою боль притупит, хочешь, дам я такой совет?
Что бы жить нам с тобою долго, что бы жить нам с тобой в любви,
Обними меня, баба-кошка, в сон, как в сказку, со мной уйди,
 

Маланья, уткнувшись в плечо Тимофея, выла, заливая слезами и его самого и постель и шубу. А тот, молча лежал рядом, не мешая бабе. Наконец, наревевшись досыта, Маланья уснула…

… Убедившись, что женщина спит, Тимофей встал и оделся. Вышел, осторожно прикрыл за собою дверь и прошел через сени в зимник. У печки запалил от уголька лучинку и огляделся…

В передней, где шел «пир», стало еще гаже. Вместо двух пустых посудин стояло четыре. Пол, засланный соломой, был завален огрызками, корками и еще, невесть чем липким. Оба собутыльника валялись на грязной соломе и храпели. А запах! К «ароматам» еды, перегара прибавился еще и стойкий запах мочи. Кажется, Костка и Прокоп даже не удосуживались выходить из избы…

«Как это Маланья сюда приходит, да еще и стряпает? Угореть же можно!» – подумал Тимофей, прихватывая охотничий рожон из угла и подходя к спавшим мужикам.

– Прокоп, а Прокоп, – тихонько позвал хозяина Тимофей.

– У, – нехотя отозвался тот, не поднимаясь с пола. – Чево надо?

– Вставай, – сказал Акундинов, тыкая в зад хозяина тупым концом его же собственного рожна.

– Пшел на х… – отозвался тот пискливым голоском, ставшим с перепоя еще тоньше.

– Добро у тебя уводят, – сказал Тимоха страшным шёпотом. – Вон, корчагу с серебром понесли… А сейчас и тебя жизни лишат…

– Где? Кто? – завизжал Прокоп, вскакивая так резво, будто-то бы и не пьяный вовсе. – Кто лишает?

– Да я и лишу! – отозвался Тимофей, всаживая в живот хозяина наконечник…

Прокоп, получивший в брюхо две пяди железа, умер не сразу… Он низко, как-то утробно зарычал. Не по бабьи, как должен бы. Ревел, ровно раненый медведь… Протянув руки, показавшиеся Тимохе медвежьими лапами, пытаясь ухватить убийцу за горло, но тот крепко держал черенок. Умирая, мужик попробовал, было, насадить себя на острие поглубже, что бы сгрести обидчика в охапку и придушить, но мешала перекладина. А охотничьем рожне она для того и сделана, что бы медведь не притянул охотника к себе…

Наконец, изо рта Прокопа хлынула кровь, он захрипел и резко повалился на пол, едва не уронив убийцу … Тимофей, все-таки, сумел удержаться и, даже не выпустил из рук древко. «Тьфу, ты, черт! – ругнулся он мысленно. – Чуть в крови не испачкался! Замывай потом». Для верности, наступил ногой на перекладину и постоял немного… Плохо, что свет от лучины не позволял рассмотреть глаза Прокопа. Те сразу бы подсказали – умер, или нет. Но, вроде бы, умер…

Акундинов перекрестился, оставил рожон в теле убитого и пошел в светелку. Не зажигая свечу, на ощупь дошел до постели.

– Маланьюшка, солнышко, вставай, – нежно потрогал он плечо подруги.

– Ой, Тимошенька, подожди чуток, устала я, – сонно улыбнулась баба, укладывая руку себе под щеку. – Дай, еще чуточку посплю! Петух скоро заорет, вставать нужно будет, скотину обряжать, да вас, поить-кормить.

«А, действительно, чего бабу-то раньше времени беспокоить? – подумал вдруг Тимофей. – Пусть выспится. Да и самому еще поспать можно». Скинул с себя порты и рубаху, забрался в постель и тотчас же заснул…

Сон был прерван воплем, донесшимся из «зимника». Первой проснулась Маланья. Прислушавшись к крикам, она стала тормошить мужика:

– Тима, слышь, орет кто-то.

– Костка это орет, – недовольно пробурчал Акундинов, поворачиваясь на другой бок. – Пусть…

– Слышь, Тимоша… – не унималась баба. – А чего он орет-то, как резаный? Может, Прокоп его изобидел чем?

– Орет он, потом что мужика твоего убили, – сказал Тимоха, окончательно просыпаясь.

– Как, убили? – привстала Маланья на постели. – Когда? Кто?

– Я и убил, – покаялся Тимофей, слегка приподнимаясь. – Ночью, пошел в избу, да рожон в него и воткнул…

– Тимошенька, да ты что? Ты что же, шутки шуткуешь? – обмерла баба, не зная верить – или не верить.

– Какие там шутки-то, – буркнул Акундинов просыпаясь и, натягивая штаны. – Пойдем, сама увидишь…

Маланья, соскочив с постели и, как была в одной рубахе, так и побежала в избу. Там, перед телом Прокопа стоял на коленях Костка и выл: – «Ой, убили! Ой, убили!» Завидев вошедших, Конюхов бросился на колени и заголосил: – «Не я это, не я! Я проснулся, что до ветру сходить, да решил у Проньки зелена вина попросить. Глянь – а он мертвый уже, а из пуза копье торчит!»

Ошалевший от страха мужик бился головой об пол и причитал: – «Не я это! Не я!»

– Да знаю, что не ты, – прикрикнул на него Тимофей. – Хватит орать-то!

– Тимоша, да кто же это его убил-то? – спросил Костка, размазывая грязные слезы по бороде.

– Я и убил, – ответил Тимофей, раздумывая, а не дать ли приятелю по шее, что бы тот не орал?

Маланья, упав рядом с телом мужа, стала кататься по грязному полу, причитая: – «Соколик мой ясный! Да на кого же ты меня оставил-то? Да как же мне без тебя жить-то теперь!» С большим трудом, с огромными усилиями, рвущуюся и обезумевшую бабу удалось оторвать от трупа и посалить на лавку.

«Всегда так! – подумал Тимоха с досадой. – И, худ свой, да не бей при мне! Пока был муж живой, так хуже его не было. А как мертвый, так свет на нем клином сошелся… Эх, бабы!»

Костка, обрадованный тем, что это не он убийца, стал соображать – что делать дальше…

– Тимофей, – строго посмотрел он на друга. – У тебя водка осталась?

– Какая тебе водка? – злобно рыкнул было Акундинов. – И так уж, из ушей лезет…

– Это – не мне, а ей, – показал тот на бабу, а потом умоляюще попросил. – Ну, и мне бы чуток…

Костка, налив себе чарочку, опрокинул ее в рот, а потом, налив другую, несильными, но звонкими ударами по щекам, стал приводить в чувство Маланью.

– Ну-ко, выпей! – подсунул он ей чарку прямо под нос. Когда же баба стала отпихиваться, скомандовал злобным шепотом: – Пей, дура, кому сказано!

Подчинившись приказу, женщина выпила до дна. Потом, немного придя в себя, спросила:

– Тимошенька, да зачем же ты так? Чай ведь, живая душа…

– Не душа это живая, а паскудник, – глухо ответил Тимофей. – И, вины я за собой не чую. Говорю тебе – поехали.

– А он – как же? – кивнула баба на труп мужа. – Неприбранный, да не похороненный? Что же его, без отпевания бросать тут, как собаку, какую?

– Найдется кому и отпеть и, похоронить… А тебе – уехать нужно.

– А хозяйство наше, а скотина? – не унималась баба. – Куда же мне ехать-то? И, зачем, ехать-то?

– А знаешь, голубушка, что с тобой будет? – встрял в разговор Конюхов. – За убийство-то мужа – живьем в землю закопают.

– Так ведь, не я убивала, – пролепетала баба. – Не с меня и спрос…

– Конечно, не ты! – согласился Конюхов. – Но решат, что ты надоумила!

Ох уж Костка! Пьян, да умен…

– Как же я надоумила-то? – не понимала Маланья. – Чего тут доумить-то? Зачем мне мужика-то своего убивать?

– Вона, как заговорила, – горько усмехнулся Тимофей. – Пока жалилась, а я тебе в любви клялся, так все хорошо было. Говорила же ты, что муж у тебя – сволочь последняя? Так ведь? А я что, слушать должен, да помалкивать, как этот поганец тебя всю жизнь обижал?

– Подожди, Тимоша, – стала что-то понимать баба. – Так ты его, из-за меня убил?

– А из-за кого же еще? – чуть не заорал Тимофей, проклиная бабью тупость и скудоумие. – Мне-то его на кой ляд убивать было? Мы бы с Коской, пожили бы тут еще, да поехали, куда глаза глядят. Жалко мне тебя, дуреху, стало…

– Ой, Тимошенька, да что же ты такое говоришь? – обмерла женщина. – Так ты, что, взаправду, что ли, меня с собой ехать уговаривал? И, значит, Прокопа-то ты убил, что бы он меня остановить не мог?

– Ну, а зачем же еще-то, дура?

– Ой, ой, да как же так? – опять запричитала баба. – Так ведь, грех – то какой. Ехать с мужниным убийцей…

– А не ты ли говорила, что вы с ним ни дня, как муж да жена и не жили? Стало быть – не муж он тебе. Потом, когда повенчаемся, да к попу-то на исповедь и сходим. Деньжат заработаем, да на храм какой пожертвуем. Глядишь, Господь-то нас и простит, – бодро сказал Тимофей.

– Подожди, а с Прокопом-то как? Нельзя же его тут бросать. А скотина? Коровы, лошади? Они ж тут, с голоду помрут. Добро бы, в деревне жили, али, в селе в каком. Сразу бы народ прибежал. А мы – на отшибе. К нам, может, еще месяц никто не заедет…

Какое-то время все сидели молча, обдумывая – что же делать дальше? Первым прервал молчание Конюхов, предложивший задумку:

– А мы, вот что сделаем. Прокопа – тут оставим. Скотину ты сейчас накормишь да напоишь, как следует, от пуза. Коровок подоишь. Потом, лошадок Прокоповых в саночки запряжем. Вы – вперед поедете, а я – вслед за вами. А потом, когда отъедете, я какой-нибудь стожок подожгу, что подальше стоит. Глядишь, народ-то, как дым-то завидит, так сюда и прибегут… Поймут, что к чему – и мужика похоронят и за хозяйством присмотрят. Глядишь, еще и спасибо скажут за коровушек да овечек…

– Верно, – поддержал друга Тимофей. – Пока ты кормишь-поишь, я запрягу. Только, – покосился на Коску, – лучше уж вы в санках езжайте. Знаю я, как ты в седле держишься… А сейчас, да с похмелья! Свалишься где-нибудь, да замерзнешь…

Маланья, поразмыслив, вроде бы и поуспокоилась.

– Только, давайте мужика-то в горницу перенесем, под образа. Да хоть закроем его чем-нибудь… – попросила она.

Тело Прокопа прикрыли чистыми простынями, а рожон, вытащили и бросили подальше. Костка, как сумел, прочитал над телом заупокойную молитву, подбадривая себя глоточками уворованной и припрятанной водочки.

Маланья, подумав-подумав, махнула рукой и метнулась к печи, готовить пойло для коров. Решила, дать им поесть от пуза… Пойло – не клевер свежий, так что, брюхо не вздует. Мужики, тем временем, задали корм коням, вычистили конюшню и заполнили водой большое корыто. Что бы, ежели что, оставшиеся кони могли прожить с запасом неделю.

Решив, что завтракать сегодня они будут на ходу, Тимофей стал помогать Маланье собираться. Уговаривал ее не брать лишнего, но барахла набрался целый воз. Ну, как же, например, не взять с собой перинку, пару подушек да смену белья? Или – как обойтись без пары-тройки мисок, плошек и кружек, да не запихать на возок сундучок, где лежат рубахи и сарафаны?

– Ну, Маланья, да ты впрямь, как невеста, – хохотнул Костка, – упаковывая узлы и тючки: – Ничего, наш Тимофей Демидыч – жених, не промах!

– Да уж, какой есть – такой есть! – выдохнул подошедший Тимофей. – Теперь бы в городок какой съехать, где нас не знают. Жалко только, что денег маловато… Ну да, – бодро посмотрел он на Конюхова, – что-нибудь да придумаем….

Маланья, заслышавшая слово «деньги», поманила Тимофея в избу. Там, ухватив любовника за рукав, прошептала: – «А ведь я знаю, где у Прокопа корчага-то с ефимками лежит», ткнув пальцем в лючок, ведущий в подполье…

Акундинов, не мудрствуя лукаво, откинул две короткие толстые доски и взяв свечу, спустился вниз.

– Вон, за большой бочкой с огурцами, бочонок с селедкой. Ты его в сторону отодвинь, так там и корчагу увидишь, – руководила Маланья сверху.

С большим трудом Тимофей вытащил посудину наверх. Там, поставив «сокровищницу» прямо на стол, среди объедков, снял крышку.

– Ну да, ни хрена себе! – с восторгом присвистнул Тимофей.

Корчага была наполовину заполнена иохимстальгульденгрошенами, которые, в России звались ефимками, в германских землях – талерами, в шведских – далерами… Костка говорил, что во Франции их зовут экю, а в Испании – эскудо!

– Вот, видишь, – с непонятной гордостью сказала Маланья. – Какое богатство-то муженек мой накопил! Так что, не зря я подол-то задирала!

– Давай-ка, посчитаем, – предложил было Тимофей, но сразу же передумал: – Нет, некогда сейчас считать. Давай, переложим во что-нибудь. Принеси, мешок, что ли какой…

Под толстым слоем талеров, чеканенных в Саксонии, Тюрингии, Швабии и, других прочих немецких, голландских, шведских и разных европейских землях, тускло блеснуло и несколько золотых – пара угорских дукатов, венецийский цехин и, что еще, с большим цветком. Что за цветок такой и, как называлась такая деньга, Тимофей не знал.

– Те, что из золота, еще дед и батька Прокоповы собирали. Они ведь, как сороки, тащили все, что блестит, – перебирала Маланья серебряные и золотые кругляшики.

– Коли живы будем, то монисто тебе из них сделаем, – пообещал Акундинов, разглядывая богатство. Потом, не выдержав, стал пересчитывать талеры.

– Тимоша, сколько же тут будет-то? – заробела вдруг баба.

– А будет, – прикинул Акундинов, глядя на недосчитанное. – Не меньше тышшы. Ежели, по моему жалованью считать, так это лет сорок в Приказе служить. Ну, а если еще и золотые присчитать, так даже и не знаю… Примерно – за каждый золотой по двадцать ефимков…

– Так это, мы с тобой богатые теперь будем?

– И, не только мы, но и дети наши, коли Господь даст, да и внукам останется, – задумчиво обронил Тимофей, пытаясь завязать деньги в простыню, принесенную Маланьей.

– Давай-ка я, – отстранила его баба. У нее получилось лучше.

– Не, так деньги хранить негоже, – остановил Акундинов женщину и, взяв в руки узел, взвесил его в руках: – Тяжело, да неудобно… Ты, вот что, принеси-ка лучше сумку.

– Где же я ее возьму? – удивилась Маланья. – Нет у нас сумок. Раньше была, кожаная, заплечная, когда батька был жив. На охоту он с ней ходил. А как помер, так и сумку-то куда-то закинули. Да и на что они нам? Короба только, лыковые, что бы за солью ездить. Может, муку или зерно вытрясти, да в мешок все и сложить?

– Не, в мешке – тоже неудобно будет. Сумку бы надо… Я в погребе, около бочонка, видел… Кожаная такая, на лямке. Наверное, Прокоп положил.

– Да что за сумка-то? – удивилась женщина. – Я же в подполье, каждый день лазаю. Нет там ничего…

– А ты возьми, да и посмотри, – настаивал Тимофей. – В углу лежит, в дальнем. Вроде бы, охотничья и есть… Ну, слазай, да посмотри. Трудно, что ли?

Маланья не стала спорить, зажгла лучину и полезла вниз. Тимофей, дождавшись, когда она спустится, бросился в передний угол и, схватив за ноги тело хозяина, потащил его по полу…

– Тимоша, да нет тут ничего, – послышался голос Маланьи.

– Ты лучше гляди, лучше, – кряхтел Акундинов, подтаскивая труп и переваливая его вниз, в дыру…

Тело Прокопа, с глухим стуком упало на земляной пол. Тимофей, быстро опустил крышку, поставил на нее стол, опрокинув его столешницей вниз…

– Тимоша, что тут такое-то? – донесся из подпола испуганный голос хозяйки. – Прокоп упал! Открой скорее!

Акундинов, лихорадочно заваливал крышку всем, что подвернулось под руку – мешками, поленьями, посудой…

– Тимоша, Тимошенька, – кричала Маланья. – Страшно мне! Открывай скорее!

Из подполья раздались удары. Кажется, баба билась головой о крышку, пытаясь открыть. Потом, донесся плач…

Тимофей присел на корточки возле люка и тихонько сказал:

– Ты, Маланьюшка, на меня не серчай. Сама же сказала – ну, на что мне жена-курва нужна? Да и куда я с тобой-то поеду.

– Тимоша, – сквозь плач проговорила баба. – Убей лучше!

– Тебе же лучше, дура, – попытался вразумить бабу Акундинов. – Как найдут тебя тут, то скажешь, что были тут лихие люди. Мужа, мол, убили, казну пограбили, а тебя снасиловали, да вниз бросили. Зато – ты теперь полной хозяйкой станешь. Глядишь, кто и замуж возьмет. Так что, прощай, баба-кошка:

 
Не серчай на меня, баба-кошка,
Что втоптал твою душу в грязь,
Я любил тебя понарошку,
Это понял только сейчас.
 
 
Такова видно бабья доля,
Верить всем, кто умеет врать.
А потом, задыхаясь от боли,
В страшных муках детей рожать.
 

– Тимоша, – вдруг позвала его баба, прекратив рыдания. – Слышь, чего скажу-то …

– Чего? – недовольно отозвался Акундинов, надевая шубу.

– Будь, поосторожнее… Во дворе собака какая-то бродит. Черная да страшная…

Маланья опять принялась причитать…

– Ну, будет тебе реветь-то, – поморщился Тимофей, опоясываясь поясом с саблей и прихватывая узел с ефимками: – Посидишь там, немного… А Прокоп тебе ничего худого не сделает. Мертвые-то они, не кусаются!

Выйдя на волю, поискал глазами собаку. Не найдя, с облегчением подумал: «Привиделось, дуре!». Костка, не осмелившийся войти в избу, мерз, сидя на облучке. Завидев товарища, спросил:

– А ить, Маланья-то где?

– В подполе осталась, – ответил Тимоха, сбрасывая с саней лишнюю рухлядь. Дай бабе волю, так она и дом с собой утащит!

– Как, в подполе? – удивился Костка. – Ты что ж, ее… – не договорил он, с испугом посмотрев на Тимоху.

– Ну, что я, изверг, что ли какой? – пожал плечом Акундинов. – Зачем убивать-то? Живая она, здоровая. С голода, чай, не помрет. Еды – навалом! Будет холодно – так с Прокопа-то порты да рубаху может снять. Покойнику-то теперь все равно.

– Ох, ты, Господи, – перекрестился Костка, опасаясь задавать лишние вопросы.

– Трогай, давай, – приказал Тимофей, укладываясь подремать. Все-таки, трудное утро выдалось… «Ох ты, а про копеечки-то я забыл, – укорил он себя, когда санки уже тронулись с места. – Ведь где-то у Прокопа-то и копейки должны быть!» Но останавливаться и поворачивать обратно, не стал. Все равно, всех денег не унести, а возвращаться – примета плохая.

* * *

…В Новгород – Северском, больше напоминавшем острог, нежели город, воспетый сказителем, путники устроились у старой одинокой вдовы. Её дом, приткнувшийся у самого въезда-выезда, как нельзя лучше подходил для беглецов. Места хватило бы для целой ватаги, а не то, что для двух мужиков.

Акундинов, для которого каждый прожитый в городишке день казался годом, матерно ругал друга. Казалось бы, поручил простейшую вещь! Что, неужто опытному приказному грамотку состряпать так, что бы выглядела как настоящая. Этот же… кх-м… гусь, бегал по городу и разыскивал какую-то особенную бумагу!

И, наконец-таки, вечером Костка пришел, довольный собой.

– Вот, смотри-ка, Тимоша, – развернул он перед другом-начальником несколько листов.

– Ну и что, – удивленно вымолвил тот, разглядывая плотные белые листы. – Бумага, как бумага. Стоило бегать? Я вон, на базаре, целую кипу видал.

– Э, Тимоша-Тимоша, – самодовольно сказал Конюхов. – Умный ты мужик, а простых вещей не ведаешь. Бумага бумаге рознь…

– А какая разница? – удивился Тимоха. – Лишь бы белая была, да дорогая.

– А то, Тимоша, что десять лет назад, Приказы русские, все свои дела на польской, на французской, да на немецкой бумаге вели. А сейчас, вишь, только на голландской.

– Так ведь на бумаге-то не написано, чья она – французская там, немецкая…

– Еще как написано, – с чувством превосходства отозвался Костка, а потом предложил. – Глянь-ка на свет…

Тимофей взял в руки лист и посмотрел сквозь него на тусклое окошечко, залепленное слюдой. И, точно – на бумаге был виден силуэт кувшинчика и какие-то знаки.

– Видал? – радостно спросил Конюхов. – На нынешних-то бумагах, филиграни, сиречь, водяные знаки, они совсем другие – голова шутовская в колпаке, да гербы всякие. А тут – кувшинчик и дата. Вишь, в кувшинчике?

– Значки-то эти? Ровно, грамота китайская. На наши – не похожи. На римские цифры, кои меня князь Лыков разбирать научил – тоже.

– А это, Тимоша, не грамота китайская, а цифры. Значат они – одна тысяча шестьсот двадцать пятый год от Рождества Христова. По-нашему – семь тыщ сто тридцать третий год от сотворения мира, по византийскому счету. В Европе-то уже давным-давно счет летам ведут не от сотворения мира, как мы, а от Рождества Господа нашего Исуса[8]8
  Напомню, что события случились до реформы Никона. Тогда вся Русь еще крестилась двумя перстами и писала имя Иисуса Христа с одной буквой «и».


[Закрыть] Христа. И цифирь-то у них не буквами пишется, как у нас, а арабскими цифрами. Понял?

– Ну, молодец Константин Евдокимыч! – похвалил Тимофей друга, уважительно покачав головой.

– Я вот, думаю, – задумчиво произнес сотоварищ. – Бумагу-то я сделаю, только, слишком уж она чистая получается, да свежая. Состарить бы ее…

– Состарить? – прищурился Тимофей, задумываясь. – А чем состарить?

– Помнится, делали мы одному помещику грамотку, что землица ему Федором Иоанновичем пожалована была. Так ту грамотку, в чае спитом, что из Китая везут, цельную ночь вымачивали. Там ведь даже и не бумага была, а пергамент. Он-то, хуже старится. А эту… О, придумал!

Конюхов, захватив с собой лист, выскочил из чулана и убежал. Через несколько минут вернулся.

– Ночку повисит, высохнет и будет – как настоящая! – гордо заявил он.

– Ты, чем это ее? – спросил Тимофей, а потом, догадавшись, брезгливо сощурился: – Так она же, пахнуть будет… Как же я ее в руки-то возьму?

– Не будет, – отмахнулся Костка. – За ночь и высохнет и выветрится. Ты лучше, налил бы мне, а?

– Завтра, – отрезал Тимофей. – Вот, как напишешь, так и налью!

– Злой ты, – обиженно вздохнул приятель, укладываясь спать.

… Утром трезвый и, гордый Конюхов показал лист желтоватой бумаги, на которой было красиво выведены такие слова:

«сто тридцать седьмого года июня в 2 день государь царь и великий князь Михайло Федорович всея Руси и отец его государев великий государь святейший патриарх Филарет Никитич московский и всея Руси приказали пожаловать сына покойного нашего государя царя и великого князя Василия Ивановича Шуйского Ивана Василиевича Шуйского наместниченьем на Вологде да на Великопермии с тем, что бы весь доход от оных земель шел в пользу означенного Ивана якоже с вотчины. Велено также, что впредь оный Иван Ваилиевич Шуйский именовался Иваном Василиевичем Каразейским.

Копию оной записи сделать и передать немедля в Поместный приказ и отсылать ею в печати и книги купчие.

И сесть свой государь указ записал в указную книгу.

А у подлинного государева указу припись диакона Неупокоя Кокошкина»

В правом нижнем углу, красовалась Малая Государственная печать государства Российского и Великого княжества Московского. Подпись дьяка была заверена почему-то печатью Приказа Новой четверти. Печати были срезаны Конюховым со старых грамот, валявшихся в приказах. Для чего он их срезал, да таскал с собой – Костка и не помнил… А вот, подишь ты, сгодились!

– Ух, ты, – только и сказал Тимофей. – Как настоящая! Слышь, а почему Каразейский-то?

– А хрен его знает! – пожал тот плечами. – Фамилия красивая! А тебе-то, какая разница?

– Ну, – не отставал Тимофей. – Чего ж ты просто не написал – Шуйский? Да и имя бы лучше старое оставил – Тимофей… Как мне к Ивану-то привыкнуть?

– Имена-то у князей Шуйских родовые должны быть – Иван там, али, Дмитрий да Василий, – стал объяснять Костка. – Если, Василием тебя назвать, то получишься – Василь Васильич… Не то… А Дмитрием, то слишком уж на Лжедмитрия похоже… А вот Иван-Иоанн, оно и попроще, да и поцарственнее будет. Ну, а просто, царевичем Шуйским тебя назвать, так спросят, – а где же ты раньше-то был, царевич Шуйский? Откуда такой взялся? А Каразейский… Ну, не хотел царь Михаил, что бы кто-то на Руси фамилию Шуйских носил…

– А! – протянул Тимофей. – Понятно… Слышь… – встревожился вдруг он, – а печать-то, наша… не придерутся?!

– Кто знать-то будет, для чего наша печать ставится? – беспечно отмахнулся друг. Знают только, что Приказ Новой чети сборами с кабаков московских да землями новыми занимается. А что, в Вологде да на Перми новых земель нет? – горделиво вскинул бороденку Костка, а потом жалостливо попросил: – Может, теперь-то нальешь?

– Заслужил! – удовлетворенно кивнул Тимофей. – Вот только, – спохватился вдруг он, – за водкой-то в харчевню идти придется.