Текст книги "Десятый самозванец"

– Ну, что же делать, – кивнул Костка. – Все равно, завтракать идти.

Хозяйка, что сдавала друзьям чуланчик, предлагала было харчиться у нее. Мужики, в общем-то, не возражали… Но из-за старухиной слепоты в пирогах порой попадалась сажа, а в щах плавали такие жирные тараканы, что их можно было бы перепутать с убоиной… Посему, беглые приказные предпочитали столоваться в харчевне, на постоялом дворе. Тем более, что и своих лошадей они пристроили (не за бесплатно, конечно же) в тамошней конюшне.

Городок имел четыре кабака и два шинка. Друзья, успевшие побывать во всех, разницы между ними не увидели. Ну, разве что, в кабаках служили русские и малороссы, целовавшие крест в том, что не будут лить воду в водку (но водку-то в воду им никто не мешал лить!), а в шинках – евреи, которые, ни в чем и, ни перед кем не клялись и всего один постоялый двор. Ну, в кабак-то народец идет для того, что бы выпить да слегка закусить, потому-то горячего там не готовили. Ну, а на постоялом дворе (где постояльцы были редкостью) кормили, хотя и однообразно, но сытно и недорого. Ну, там же можно было и выпить.

В трапезной было безлюдно. Кроме Коски и Тимофея, заказавших блины с маслом, да кашу с мясом, а к ним – полуштоф водки, сидел один лишь пожилой стрелец, из городовых ратников. Судя по степенным повадкам, да начальственному прищуру, был он не меньше, чем десятник. Дядька не спеша пил горячий сбитень, заедая его калачом.

– Ну, за удачу! – поднял свою чарку Тимоха и, чокнувшись с Коской, принялся за блины.

– А что, хорошая грамотка-то… – начал было болтать сразу захмелевший Конюхов, но получил тычок в бок… Тимофей показал глазами на стрельца… Что-то ему показалось странным. Не слишком ли, пристально посматривает ратник в их сторону?

Акундинов, налил еще по чарке, выпил, не чокаясь и показал приятелю на кашу – давай, мол, ешь, пока горячая…

– А не скажете ли, мужички приказные, откуда и куда путь держите? – вдруг спросил стрелец, пересаживаясь поближе.

– Едем мы, по казенной надобности, – заученно ответил Тимофей. В последнее время, приближаясь к границе Русского государства и Речи Посполитой, на этот вопрос ему уже приходилось отвечать.

– По казенной, стало быть? – раздумчиво переспросил стрелец. – И грамотка у вас на это есть?

– Ну, а зачем тебе грамотка-то? – удивился Тимофей.

– Воеводе-то нашему, вы, что говорить будете? – поинтересовался стрелец и, вроде бы, поясняя: – Воевода-то у нас, дюже строгий! Время-то, такое, хоть и мирное, да Польша-то вот она, рядышком … К словам-то он, воевода-то наш, недоверчивый. Ну, а мне интересно, почему приказной, да со стрелецкой саблей ездит?

«Ох, дурак я дурак! – спохватился Тимоха. – Надо было саблю-то в конюшне оставить!» Обычно он прятал ножны с клинком под широкую епанчу, купленную как раз для этого, а тут, на тебе! Повесил перевязь прямо через плечо!

– Так, вроде бы, не возбраняется, – заступился Костка.

– Так, а я что? – заулыбался стрелец. – Разве же что-то супротив сказал? Не, мужики, мне не жалко. Хошь – саблю, хошь – пистолю, хшь – фузею на себя вешай! Да на здоровье! Только, непонятно мне, почему ж сабля-то – стрелецкая?!

– Ну, а на ней ведь не написано, стрелецкая, она там, али – казацкая. А может, боярская! – удивленно посмотрел Тимофей.

– Ну, парень! – хмыкнул стрелец. – Да ты уж совсем… Я ведь, не спрашиваю тебя, чем розыскной лист из Разбойного приказа, от бумажки Приказа Новой четверти отличается, так?

– Ну, есть отличия, – начал рассуждать Тимофей, прикидываясь дурачком, а сам же лихорадочно думал: «Не иначе, розыскной лист на меня стрелец видел! Беда!». – И писаря другие, печати, там…

– Вот – вот, – еще раз хмыкнул стрелец. – Так, саблю-то ты мне сам отдашь, али – отобрать?

– Добром – не отдам! – твердо сказал Тимофей, взявшись за рукоятку. – Отцовская сабля… А батька мой, он и верно, в стрельцах служил.

– А батьку-то твоего, не Демидом ли звали? – спросил стрелец.

– Ну да, Демидом … – настороженно ответил Тимоха, не снимая руки с сабли, хотя и понимал, что супротив стрельца ему не выстоять и минуты… – Демид, сын Акундинов.

– И как батька-то? Жив? – поинтересовался стрелец и, со смешком, как взрослый мужик смотрит на малыша, «вооруженного» деревянным мечом, посоветовал: – Ты, парнек, рукоятку-то отпусти. Ежели, воевать с тобой захочу, так тебе сабля-то не поможет. Так управлюсь!

«А ведь, управится, старый пень!» – с горечью понял Акундинов. Примерно таким же был и его отец – Демид, что ходил супротив ляхов с самим Пожарским!

– Помер, батька-то, – буркнул Тимофей, положив обе руки на столешницу. – После того, как тати его покалечили, он года два промаялся… Болел шибко, а потом – помер.

– Дела… – горестно протянул служивый, опуская голову. – Батьку, стало быть, тати искалечили, а сын его – в тати подался? Деньги, дескать, из своего приказа упер. Было?

– В тати я не подавался, – криво усмехнулся Акундинов. – А что деньги из приказа спер, так надо было вон его выручать. – Кивнул на обомлевшего Конюхова. Правда, у того хватило ума промолчать.

– Это – как? – заинтересовался стрелец.

– Да – просто, – ответил Тимоха. – Вишь, друг-то мой, выпить любит. А выпьет, так совсем дураком становится, и, завсегда его на разные глупости тянет… А тут – усадили в кабаке, да пьяного в карты играть и заставили. Вот, проиграл он сто рублев, а где брать-то? Ну, а кто ему дураку поможет, если не друзья? Так, что – вот, моя сабля, бери…

Стрелец молчал. Потом, без спроса взял чужой штоф, налил в свою кружку водки (прямо в сбитень), а остатки разлил мужикам:

– Верю. Демид-то, Царствие ему Небесное, мне жизнь спас. Ну, помянем…

Выпили. Потом стрелец посмотрел на мужиков и, кивнул Конюхову:

– Ты бы, шел, что ли, отсюда. Коней пока оседлай, которые в тутошней конюшне стоят.

Когда Конюхов, еще не успевший совсем опьянеть, ушел, стрелец сказал:

– В общем, я вас не видел. А грамотка розыскная, из Приказа Разбойного – она только вчера пришла, да ее кроме меня никто не видел. Там вот и сказано, что Тимофей Демидов, сын Акундинов, казенные деньги украл да в бега подался. Ну, приметы все обсказаны. У меня, сердце защемило, как понял, что это Демида Акундинова сын…

Стрелец немного помолчал, а потом, как-то нерешительно спросил:

– Может, вернуться тебе?

– Куда, вернуться? – изумленно спросил Акундинов.

– Как, куда? – озадаченно посмотрел стрелец. – В Приказ, чай. За тобой же, другой-то вины нет? Ну? А сто рублей, казенных, что для друга украл, ты в казну обратно вернешь. Ежели, сам вернешься, да покаешься, то что тебе будет-то? Ну, в худшем случае, неделю на хлебе да на воде подержат. Так, что – возвертай, парень, деньги, всего и делов!

– Так, а где же я их возьму-то? – опешил Тимоха. – Ведь, сто рублев – деньги большие!

– Ну, – вздохнул стрелец, – деньги, положим, я тебе дам. Я же один на белом свете, как перст. Денежек поднакопил. Мне же, оклад от государя, двадцать рублей в год положен, да хлебные, да винные, а это еще, столько же. Да наградных, каждый год, по двадцать рублей. Куда мне их девать-то – солить что ли? Дело какое открыть, так ни сноровки нет, да и желания… А так, все польза будет…

– Что-то я никак не пойму? – посмотрел Акундинов на стрельца. – Тебе-то, дядька, зачем это надо? Для какой корысти?

– Подвох ищешь?

– Ищу, – кивнул Тимофей. – Что-то я не помню, что бы мне за просто так, кто-то что-то делал.

– Правильно, – одобрительно буркнул старик, подтягивая к себе. Усмотрев, что водки там больше нет, негромко крикнул: – Матюха, полштофа зеленого принеси!

К столу подбежал хозяин, притащивший не только просимое, но и извечные русские закуски – соленые огурчики и тертую редьку.

– Может, горячего? – вопросительно посмотрел Матюха на старика, но тот только отмахнулся.

– А ведь уважают тебя, – промолвил Тимофей, размышляя – а стоит ли спрашивать, как зовут стрельца? Тот, однако, назвался сам:

– Пирогов я, Микола. Можешь, дядькой Миколой звать. Или, как народец тутошний, – дядькой Мыколой. А уважают потому, что я тут стрелецким головой служу. Еще бы не уважать, коли в городе-то – ни татей, ни разбойников нет. А ведь после того, как от Польши-то к России городок перешел – кого тут только не было! И – разбойники, и – конокрады! Про мелких татей так и вообще не говорю. Ну, а теперь, подчистую вывели!

– Как и удалось-то? – с удивлением спросил Акундинов.

– Да просто, – встряхивая полуштоф и открывая крышку, сказал дядька Микола. – Отчего в городах-то русских всякая шушера себя вольготно чувствует? Оттого, что власти им попустительствуют. Воеводы, да старосты губные взятки берут, потому глаза закрывают. Ну, а коли, власти глаза закрывают, то народ-то и терпит, боится.

– И, что, неужто, взяток никто не берет? – засомневался Акундинов, опрокидывая свою чарку.

– Ну, как же без этого! – усмехнулся дядька Микола. – Без этого у нас – ни в жисть. Только, все зависит от того – за что брать и, сколько! Служил я как-то в Орле, так там, воевода, со всех татей десятую долю имел. Ну, а кто из посадских, что на татей с челобитной ходил, так и уходил, ни с чем.

– А у вас, в Новгороде?

– У нас, Тимошка, все просто, – степенно ответил стрелец, выпивая. Занюхав редькой, продолжил: – Мы ведь, вначале со скупщиками покончили, с торговцами ночными. Ежели, их не будет, то куда тати барахло-то понесут? На базаре-то стоять не будут. По мне, скупщики, хуже, чем любые тати. Тать-то, он хоть жизнью да свободой рискует… А эти?

– Это точно, – согласился Акундинов, вспоминая мерзкого старикашку, которому за бесценок отдал все нажитое.

– Ну, а когда с ночными купцами покончили, так сразу и легче стало. Тати, кто побойчее да пошустрее, в другие города подались. Кто не успел, так тех сами посадские и выдали. Ну, а воевода наш, велел, кого споймали, в Разбойный приказ не отправлять, а прямо на месте и повесить. Потом, правда, из Приказа дьяк приезжал, ругался, да уж и поздно было.

– Ну, молодцы! – искренне сказал Тимофей, подумав, что будь в Русском государстве побольше таких воевод, так и жить-то в нем было бы куда как легче!

– Ну, молодцы-то молодцы, а вот, как с тобой-то мне быть?

– А что, со мной-то? – насторожился Тимофей. – Сам же сказал – ты нас не видел, мы тебя не видели. Ну, а потом и разойдемся. Ты – к себе, а мы – дальше…

– А вы, в Польшу навострились?

– Туда, – не стал отпираться Акундинов. А чего отпираться-то? Вон она – Речь Посполитая, верстах в десяти будет…

– И, кому же ты там, нужон-то будешь? – прямо в лоб спросил дядька Микола. – Кто там тебе, дурню, жопу-то оголил? Там что, своих босяков мало? Что ты там делать-то будешь? Ты ж, приказной. Думаешь, в Польше своих грамотеев не хватает? Ты, на каком языке грамотки-то составлять собираешься?

– По-латыни, немножко разумею, по-гречески, – с обидой обронил Тимофей.

– А там, что, без тебя латинистов да греков нет? Так в Кракове-то целый университет есть, где грамотеев, как блины пекут. А по-польски, пан писарьчук, хоть трохи размовляешь?

– Научусь, – твердо стоял на своем парень. – Дело нехитрое. Ляшский, он на русский похож.

– Научишься, – не стал спорить стрелец. – Только, когда? К морковкину заговенью? А до той-то поры, лапу будешь сосать? Хорошо, ежели, ты к пану какому, знатному прибьешься., объедалой-опивалой. Так и там, за красивые-то глазки никто поить-кормить не станет. Будешь, навроде холопа – подай-принеси, да у пана, на запятках кареты ездить станешь… В наемники подашься? Ну, положим, возьмут тебя в королевское-то войско. Куда? У гусар, ляшских, одежа-то красивая – шлем, медный, да зерцало, да крылья здоровущие. Но на это-то все свои деньги треба. В пехоту? Так в первом же бою тебя дурака и убьют.

– Пускай! – не уступал Тимофей. – Да ведь, вопрос еще – убьют, либо – нет. Да и не боги, горшки-то обжигают!

– Ладно, – устало вздохнул дядька Микола, покосившись на бутылку, но наливать не стал. – Положим, у тебя, у дурня, все хорошо сложилось. А вот, как с верой-то православной жить будешь? Ведь, поляки-то, тебя в католичество заставят перейти. И тогда что? Схизматиком станешь? Веру дедовскую продашь, как Иуда? Сволочь!

– Ты, дядька, меня раньше времени, не сволочи! – разозлился Тимоха. – Я вот, не посмотрю, что ты батьке моему другом был, а возьму, да в глаз дам!

Пирогов смущенно закашлял. Действительно, чего это он? Парня-то толком не знает, а уже последними словами кроет…

– Ладно, – виновато потупился стрелец. – Не серчай. Просто, уж очень мне долго с поляками-то пришлось воевать. Наливай…

Выпили. Стрелец, нюхая огурец, сказал:

– Ты вот, подвоха боишься… Может – правильно. А может – и нет… Если, в каждом, кто доброе тебе желает, подвох углядывать, то и жить-то зачем? А от меня, никакого для тебя подвоха нет. Мне же деньги-то с собой в могилу не взять. А может, на старости-то лет, да пользу кому принесу… Тем паче, сыну друга своего, что жизнь мне спас… У меня, как-то, когда мы с князем Пожарским пана Лисовского ловили, фитиль затух… Так Демид, того ляха, что саблю уж было надо мной занес, прикладом пищали так огрел – что дух из того вон… Потом уже, Демида в Вологду послали, Таможенную избу охранять, а меня сюда – в Новгород-Северский, в стрелецкие головы. Я ж, как-никак, сын дворянский. В стрельцы-то пошел потому, что поместье мое за Смоленском осталось…

Акундинов слушал, не перебивая. Эх, будь это чуток пораньше, то как бы он гордился своим батькой! А теперь вот… Тимоха поднялся и взял шапку. Потом, поклонился Пирогову до земли, как отцу-дядьке и пошел.

– Спасибо тебе, дядька Микола. Только, не возьму я твоих денег. Прощай…

– Эй, Тимошка, да погоди ты… – окликнул его сотник, но тот, будто бы и не слышал.

Тимофей, размашисто шагая, шел в конюшню, где верно, Костка уже заждался. За спиной раздались торопливые шаги. «Вот ведь, старый хрен, увязался!» – с досадой подумал он, отворяя ворота и проходя внутрь.

– Погоди, Тимошка, не торопись! – услышал он голос дядьки Миколы. – Успеешь ты к своим ляхам…

– Ну, так чего сказать-то хочешь? – с досадой сказал Акундинов, оборачиваясь к старику. – Все равно, обратно на Москву не вернусь…

– Так, это-то я уже понял, – сказал Пирогов, подходя ближе. – Только, вот я что тебе сказать хотел…. – начал было старик, но не закончил…

За его спиной возник бледный, как мертвец, Конюхов, а дядька Микола, зашатался и, как стоял – так и упал лицом вперед…

Костка, вытащил из спины тонкий и длинный нож, хладнокровно, как будто делал это не в первый раз, обтер клинок клочком соломы, внимательно осмотрел его и убрал под одежду.

– Ты, зачем, старика-то убил? – вытаращился Тимоха.

– Прости меня, Господи! – вместо ответа перекрестился Конюхов. – Ну, одним грехом больше – одним меньше. Все одно в Геенне огненной гореть будем!

– Ты, на хрена, старика убил? – повторил Акундинов.

– Помоги лучше, – сказал Костка, наклоняясь к убитому. Сняв с его пояса кисет с деньгами, Конюхов еще раз перекрестился, а потом взял старика за руки: – Знаю я таких, правильных-то. Он ведь, тебя бы в покое не оставил. Так что, прости Тимоша, но такой друг – хуже врага. Не уговорил бы добром, то скрутил бы, да на Москву бы и повез. А потом, казной бы своей тряс, что бы тебя от наказания откупить. Ведь, так-то он прав – тому, кто деньги-то краденые добровольно возместит, прощение даруется! Вот, хотел-то, дурак старый, как лучше… Берись-ка за ноги…

– Пожалуй, ты и прав, – пораскинув умом, согласился Тимофей, пытаясь взяться по удобнее. – Ну, на раз-два, взяли…

Тело старого сотника, соратника князя Пожарского и отцова друга, было спрятано под ясли. Авось, сразу-то и не найдут. А когда найдут, так они уже далеко будут…

Часть вторая
Хождение за три моря…

Лета 7154 года от сотворения мира (1646 год от Р.Х.)

Москва. Царские палаты

Юный государь, сидевший на троне, кажется еще не понял – чего же это бояре такие сумрачные? Подумаешь, самозванец…

– Кем назвался-то? – поинтересовался окольничий князь Куракин, которому была обещана боярская шапка. – Опять, сын Лжедмитрия, али, Годунова внук?

– Да нет, на сей раз, царя Василия Ивановича сын, – с усмешкой сказал Борис Иванович Морозов.

– Шуйского, что ли? – удивленно спросил седой как лунь князь Трубецкой, получивший боярскую шапку еще во времена Бориса Годунова. – Так от рода-то Шуйских никого не осталось. И сам Василий, и братья его бездетными померли. Да и воевода славный, князь Скопин-Шуйский бездетным умер.

– Так то, князь, мы ведаем, – хмыкнул Морозов. – Так ведь и тогда, все знали, что царевич Димитрий был в Угличе убит. Так нет же, присягали Гришке Отрепьеву, яко великому князю и государю. А потом ведь, еще и вору «тушинскому». Скажешь, не было такого?

Кое-кто из стариков, успевших, за долгую жизнь, присягнуть и Федору Годунову, и Лжедмитрию, и Василию Шуйскому с польским королевичем Владиславом, закряхтел. Молодые, не успевшие еще изменить никому из царей Романовых, воспрянули.

– Акундиновым, говоришь, самозванца-то кличут? – переспросил юный государь Алексей Михайлович, нахмурив царское чело, как бы припоминая… – Кажись, фамилия знакомая. Только, как говоришь-то, Тимошкой, зовут?

– Тимофей Демидов, сын Акундинов, – подтвердил дьяк Чистой, стоявший перед царевым креслом.

– Откуда я фамилию-то эту могу знать? – засомневался государь, поискав взглядом Морозова, словно бы ища у того подсказки: – только, имя, вроде, другое было…

Алексей Михайлович задумался и замолчал. Дума притихла. То ли боялась помешать, то ли – думала. Ну, на то она и Дума…

– Не, не тот… – прервал молчание юный боярин Стрешнев.

– Кто, не тот? – воззрился царь на своего друга детства. – О чем это ты?

– Не тот, который часовщик, – уверенно заявил боярин. – Того Максимом звали…

– Часовщик? Какой часовщик? – переспросил государь, нахмурил лоб и, вспомнил. – Господи! Точно, мастер часовых дел! А я-то думаю, откуда фамилию запомнил!

– Точно, – засмеялся еще один друг детства, окольничий Матюшкин. – Часы он как-то у тебя чинил, государь, что в Детском тереме стояли…

Алексей Михайлович, вспомнив о ремонте дорогих напольных часов, которые сам же и сломал, засмеялся. Бояре и окольничие тоже позволили себе улыбнуться.

– Что еще узнал? – поинтересовался государь, сгоняя улыбку с лица.

– Кроменецкий воевода, после того, как лист розыскной на Тимоху Акундинова получил, докладывал, что проезжали через его городок двое мужиков. Один, вроде бы под описание подходит.

– И, запомнили? – с сомнением обронил государь. – Мало ли мужиков через городок ездит. Да через столько-то лет?

Заслышав вопрос, боярин Морозов расцвел в улыбке. Молодец, мол, правильные вопросы задаешь!

– Ну, – протянул дьяк, – может, так-то бы и не запомнили. Но саночки опознали. Саночки-то мужика одного, Проньки Медвежатника, который на выселках живет. Спросил он у мужика проезжего – откуда-де, саночки-то. А тот и сказал – купил, мол, у вдовы Пронькиной, у Маланьи. Мужа, дескать, у нее разбойники убили, а вдова сейчас лишнее барахло продает. Трактирщик-то, возьми, да и отправь на выселки парнишку своего старшего. Дескать, может чего нужное, для хозяйства продадут? Али, из провизии? Пронька-то, мужик богатый. Парень съездил, да углядел, что коровы да лошади некормленые, а в избу зашел, дак причитания услыхал. В подполе люк открыл, а там – мужик да баба. Хозяин – мертвый, с дырой в пузе, а баба, жена евонная, вроде как не в себе.

– А что баба-то сказала? – заинтересовался царь. – Кто мужика-то ейного убил?

– Не говорит она. Повторяет только – «Тимоша, выпусти меня!», да «Тимоша, выпусти меня!» Парень сказал, что дня три она там сидела, рядом с мертвым-то мужем. Вот, тронулась умишком-то.

– А где теперь-то баба?

– Да кто знает, – пожал плечами Чистой. – Уже три года прошло. Потом, отправил я приказного в Новгород – Северский. Может, думаю, там какие следы остались. И, точно… Сотника там стрелецкого нашли, убитого… Видоки есть, что зрели, как шел стрелец рядом с мужиком, что на Акундинова по приметам был похож. Ну, тогда-то, – уточнил дьяк, – они не знали, кто такой. Только, когда убитого-то нашли, то стрельцы весь город перерыли. Сотника-то, Пирогова, очень уж все любили.

– Все? – спросил государь.

– Пока – все, – кивнул думный дьяк.

– Что далее делать думаешь?

– Искать будем. Не может быть, что бы где-нибудь, да не объявился, вор-то этот… В Польше искать надо…

1644 год от Рождества Христова

Речь Посполитая

Дорога в Польшу была скверная. Еще бы! За последние тридцать лет по ней сновали то русские, то польские армии, разбившие землю копытами, колесами и ногами, а декабрьский морозец, хоть и не такой лютый, как в России, намертво схватил мерзлые груды… Зато, после Новгород-Северского, никто не пытался чинить препятствия. Да и, на хрен-то кому они были нужны?

На самой границе (а где она, граница-то?) стоял невзрачный домишко. Костка, глядя на высокий шест, к которому был привязан общипанный ветрами сноп соломы, определил, что это – шинок, сиречь, кабак. Ну, а раз уж он находится близ дороги (по-немецки – тракта), то, стало быть – трактир. Но, по-польски, али, по-малоросски, все равно шинком будет…

Оставив коней около коновязи и, нацепив на их морды торбы с остатками овса, спутники вошли внутрь. Сеней не было, потому, прямо с улицы можно было попасть в единственную комнату, напоминавшую дымную берлогу. В русских кабаках, уже давным-давно запрещено топить печи «по-черному», что бы пьяный народ не угорал, а тут, как в курной избе ленивого холопа. Если сидеть поближе к входу, то вроде бы и ничего.

«Нищета-то, какая!» – ахнул про себя Тимофей, вспоминая длинные выскобленные добела столы московских кабаков, чинную неспешность завсегдатаев и вкусные запахи, доносившиеся из кухни. Хотя, с другой-то стороны, там, где идет постоянная война – и такой шинок в радость. По большому-то счету, и на Руси, даже в тех местах, где о войнах да сражениях уже и не ведали, хватало постоялых дворов, где клопы с тараканами стадами ходили, а мух из каши легче было съесть, чем выковыривать….

Выпив по стаканчику вудки (такой противной, что даже Костка вторую чарку не попросил), и, закусив недосоленным, но переперченным бигусом, приятели засобирались в дорогу.

Старый шинкарь, в меховой безрукавке, лениво посмотрел на протянутую копеечку и помотал головой в ермолке.

– Не треба.

– Как – не треба? – удивился Тимофей. – Денег – не треба?

– Таких – не треба, – уточнил шинкарь. – Кому рыбья чешуя нужна?

– Серебро-то, настоящее, – опешил парень. – Куда мне с ним теперь? – поинтересовался он, готовясь к ответу, вроде: – «А туда и, в это самое место…»

Хозяин, однако, не послал. Потрепав пейсы, заметил:

– Только, пан, если на талеры менять…

– Сколько за талер? – догадливо спросил Тимофей.

– Сто копеек, – невозмутимо ответствовал шинкарь.

– Да не хрена себе! – возопил Конюхов, который, за последние годы в руках больше пяти копеек и не держал. – Да на Москве талер не больше пятидесяти стоит.

– Ну, так вы, вельможные паны, на Москву и ступайте, – усмехнулся шинкарь. – А у нас – Польша.

Шинкарь, по-русски говорил как прирожденный москаль. Поставь его в Москве, в кабак, так и за целовальника сойдет, если на пейсы не глядеть…

– Ладно, бери по семьдесят, – предложил Тимоха.

– Ну, – почесал шинкарь горло, вскинув козлиную бороду, – по девяносто.

Сошлись на восьмидесяти пяти.

Шинкарь, похоже, был в выигрыше. Он, стервец, хоть и говорит, что на русские копейки охотников нет, так врет. Граница-то рядом…

– Куда поедем? – поинтересовался Конюхов, обернувшись. За месяц, что провели в пути, он уже сносно сидел в седле.

Акундинов задумался. Действительно, пока были дома, то путь был один – в Польшу. Вот, приехали…

– А сам-то, чего посоветуешь? – поинтересовался он у приятеля. – Куда ехать?

– Можно, прямо в Краков, – предложил тот. – Тут ведь, верст двести, не больше. Только, что мы в Кракове-то делать будем?

– Как что? – пожал плечами Тимоха и принялся рассуждать. – На двор постоялый встанем, тот, что получше. Денег у нас много. Себя в порядок приведем. Может – одежды новой купим. Лучше – не спешить. Осмотримся, как следует. Ну, а там – потом – явимся прямо к крулю польскому. Так, мол, и так, принимайте…

– Ну, как скажешь, – покладисто склонился к гриве коня Костка. – Мне-то, все равно.

– Ну и славно! – заключил Тимофей. – Едем до круля!

Но до круля польского короля доехать не удалось. На лесной дороге, между городками со смешными названиями Ясли и Санки, путь всадникам заступил крепкий мужик, одетый в овчинный полушубок мехом наружу, в высокой бараньей шапке и с дубиной в руках.

… Когда Тимофей очнулся, очнулся, то услышал радостный голос Коски:

– Ну, слава тебе Господи. Жив! А я уж гадал – где б заступ найти, что бы могилку вырыть. Костер вот, топлю, что бы земельку разморозить…

– Что со мной? – спросил Тимофей, чувствуя, что вместо головы – сплошная боль и, к тому же, тошнит…

– Башка у тебя пробита, – деловито сообщил Конюхов. – Ну, и ограбили нас. Все забрали – коней, одежу, деньги. Оставили только, штаны, да вот, тряпки…

…Счастье, что зима в Польше не такая суровая, как в России. Но, все равно – зима, лес… Конюхов, вечный забулдыга и верный товарищ, соорудил маленький шалаш и согревал друга своим телом, не давая замерзнуть. Ну, а потом, умудрился найти крестьянскую халупу и уговорить недоверчивого поляка перевезти раненого под крышу…

В мазанке, ушедшей в землю по самую крышу, было тесно. Единственная комната с земляным полом, по которому сновали дети, бродил нахальный поросенок, и кудахтали куры. Вместо печки – открытый очаг из диких камней, который топили скудными порциями хвороста два раза в день – утром и вечером. Но все тепло сразу же улетучивалось.

По ночам хозяйское ложе тряслось, норовя рассыпаться. Супруги – Адамка и Гелька, «кохались», не обращая внимания ни на детей, спавших рядом, ни на гостей. Дети были привыкшие и, потому, спокойно дрыхли. Русские спали внизу, под нарами. Когда сверху сыпался мусор и солома, то Костка вполголоса матюгался, а Акундинову, было не до этого. Боль в раненой голове не желала уходить, а из-за головы не слушались и ноги. Конюхов, выудивший, невесть откуда, серебряную копеечку, отдал ее хозяину, попросив привести знахаря. Чешуйку хозяин оставил себе, а к лекарю пошел с куском сала и парой луковиц. Видимо, плата оказалась приемлемой, потому что пришел страшный одноглазый старик, который беспощадно отодрал от раны заскорузлые тряпки, промыл ее едкой травяной дрянью и засыпал золой из очага. Потом обмотал голову раненого куском старого, но чистого холста, выданного хозяйкой.

Знахарь честно отработал свое сало. Дня через два Тимофей сумел самостоятельно встать на ноги, а через три – поесть жидкой кашицы с прожилками мяса, сваренной хозяйкой из чего-то черного и непонятного…

Хуже всего были запахи. Конюхов «принюхался» быстро. Тимофей же, не мог привыкнуть к дыму, стелющемуся по полу, запаху навоза и мочи, запаху собственной раны, которая смердела, как выгребная яма. В довершении – поймал в волосах белесого червяка…

– Костка, глянь… – с испугом сказал он другу, показывая «добычу». – Это что же, умираю я, да? Меня же живьем едят…

– Ну, эка, невидаль, червячки! – рассмеялся приятель, а потом, обстоятельно разъяснил: – То, что червячки – это хорошо. Они ранку чистят, плоть мертвую едят. Как съедят, сами сдохнут, а ты – поправишься.

– Чешется! Аж спасу нет! – пожаловался Тимоха.

– Чешется? – обрадовался тот. – Это хорошо. Значит – хорошо едят, быстро!

Слова друга успокоили Тимофея. И, как не странно, дела пошли лучше. Через несколько дней он уже сумел самостоятельно выходить во двор, где с наслаждением дышал свежим воздухом. И, наконец, когда голова перестала болеть, а мысли, вместо того, чтобы разбредаться, принялись укладываться в одну строку, решил-таки поговорить о случившемся. Сам-то он помнил немного…

– Как же так? Ну, ладно, грабить решили, так и грабили бы. А убивать-то зачем?

– Так сам виноват, – хмыкнул Конюхов. – Ты, помнишь, как мужика-то того хотел конем потоптать?

– Не очень.

– Потоптать-то не потоптал, но сшибить – сшиб. Ну, а потом и саблю вытащил. Верно, решил, что тать-то всего один, а их там человек десять, если не больше.

– Зарубил кого? – с надеждой спросил Тимофей.

– Ну, как же, – засмеялся Костка. – Ежели, зарубил бы, так они бы нас живыми и не оставили. Я, сам-то и сопротивляться не стал, так мне, по шее только и дали, да пнули пару раз. Не стал бы ты за саблю хвататься, то пограбили бы, да отпустили. Вот, один из них тебя дубиной, с шипом железным и вдарил…. Вроде, по ухваткам, да по гонору – атаман ихний. Я уж думал – помрешь. Но, ничего. А крови-то у тебя из головы… Еле-еле тряпками завязал.

– Все забрали? – мрачно спросил Акундинов, хотя уже знал правду.

– Ну, почти, – ответил друг, нервно почесав плечо. – Подштанники оставили, да кресты нательные. Еще хорошо, что один из мужиков нам тряпье свое сбросил. У меня вот еще, стилет остался. Выпал он, когда из одежи вытряхивали.

– А грамотка? – с беспокойством спросил Тимофей.

– Цела, цела грамотка, – успокоил его Конюхов. – Только, на кой она теперь?

– Ну, как на кой? – заметно повеселел Тимофей. – Помнишь, быличку французскую, про кота в сапогах? Сам же мне ее и сказывал.

– Ну?

– Стало быть, будешь ты котом в сапогах, а я – сыном мельника, что князем стал.

– Маркизом, – поправил его Костка. – Во Франции князей герцогами зовут. А маркиз, он чуть поменьше, чем герцог.

– Ну, мне – по хрен. Что князь, что маркиз. Значит – пойдешь к королю здешнему, да скажешь – так, мол, и так, ограбили разбойники Ивана Карамзейского, лежит он в крестьянской халупе…

– Только, не Карамзейского, а Каразейского… – поправил Конюхов друга. – И, лучше тебе себя не Иваном звать, а Иоанном. Иванами да Янами тут хлопов зовут.

– Да? Каразейского? Как бы не перепутать. Карамзейский – Каразейский. – задумался на миг Тимофей, и продолжил: – Так вот. Лежит, стало быть, князь Каразейский в халупе, да помощи просит!

– Тимош, ты, часом, головушкой-то после удара не тронулся? – с тревогой спросил Костка. – Ну, какой же там, к лешему, князь Каразейский…

– Такой. Слышь, а почему Каразейский? – заинтересовался Тимоха, как будто только сейчас узнал эту фамилию. – Кара, вроде бы, черный, по-татарски?

– Ну, – почесал тот седой затылок. – Вначале-то думал, Иоанном Мангазейским тебя обозвать, да решил, что Мангазея – это же в Сибири где-то…

– Во! – засмеялся Тимофей. – Куда тебя в ссылку отправят…

– Тьфу ты! Типун тебе на язык… – плюнул Костка.

– А красивая, фамилия-то! Каразейский… – проговорил Тимоха, будто бы смакуя. – Звучит!

– Так чего, Тимоша, – не отставал Костка. – Ты че, впрямь решил самозванцем заделаться?