Текст книги "По делам нашим"

Любачёвский детектив

В году, который нам сейчас, пожалуй, и осмыслить-то сложно, в 1598-ом от Рождества Христова, а от сотворения мира и того представить страшней, в 7106-ом, ехал в село Любачёво человек по имени Никодим, губной целовальник. То, что целовальник губной, оно как бы и естественно, но губа в этом случае не то чтобы не дура или дура не закатанная, а совсем иного рода и к поцелуям не зовущая. А целовальнику, хоть и приходилось по обязанности челомкать, совершая присягу, крест, скорее всего серебряный, но сами обязанности иметь незавидные.

Везла Никодима на своей спине красно-пегая кобыла, неказистая, но достаточно справная. Дорога, петляя между полями и перелесками, походила на брошенный впереди кушак, пояс, и сулила заботы. Подъезжая к селу, Никодим перевёл кобылу с рыси на скорый шаг, и она бодро закивала головой и гривастой шеей в такт хода, словно благодаря седока за послабление.

Свою голову Никодим держал на плечах твёрдо, только она у него была заморочена предстоящим делом, приведшим его в это село. Другой заботой являлось собственное хозяйство, о котором Никодим задумался, проезжая ржаными полями с работающими на них крестьянами: мужиками, бабами и их детьми. Стояла середина августа и жатва была в разгаре. Вскоре Никодим поздоровался со знакомым любачёвским мужиком Тарасием, человеком лет сорока, как и Никодим, только в отличие от коротконогого Никодима, Тарасий казался долговязым. Оба худы. Ну и по обычаю всех мужиков того времени – оба бородаты. Правда, Тарасий носил бороду густую и чёрную, а Никодим реденькую, рыжеватую и уже с проседью.

Тарасий, почёсывая в затылке, вышел к дороге почесать язык со знакомцем и, заодно, дать отдых уставшей спине. Кстати, рубаха его на спине и плечах вымокла от пота. В руке он держал серп.

"Помогай Бог, – первым заговорил Никодим, останавливая лошадь. – Здорово, Тарасий. Как хлебушко?"

"Спаси Бог, Никодим, этот год, кажись, с хлебом будем, – с охотой откликнулся Тарасий. – Я, чаю, и вы не в убытках?"

"Так, считай, в одних палестинах проживаем. Слава Богу, слава Богу".

"Добро, добро, – Тарасий невольно прищурил один глаз и задал вопрос, который и подстегнул его выйти к дороге, лишь только он издали увидел едущего целовальника. – А ты проездом, Никодим, или к нам, в Любачёво?"

"Как же! Вас не проедешь, ни на кривой кобыле не объедешь. Творите дела". – "Это ты про Митрия?" – легко догадался Тарасий. – "Про покойника вашего. Так его ещё и Митрием кликали? Одно к одному".

Тут из несжатой ржи выскочила лохматая собачонка и облаяла Никодима вместе с его лошадью. Лошадь дернулась вперёд, Никодим едва не выпал из седла.

"Тпру-у-у, холера", – остановил лошадь Никодим, натягивая поводья. Он нахмурился и на неожиданность звонкого лая, и на рывок лошади, и на свои последние слова, не совсем осторожные, не для постороннего уха.

"Пшёл! Пошёл, Трезвонка, – заставил замолчать кобелька Тарасий. – Ишь, перед хозяином выкобенивается". Трезвонка, как ни в чём ни бывало, улёгся тут же в траву и принялся, делая быстрые движения кудлатой головой и щёлкая зубами, ловить мух.

"Это он правильно, – похвалил целовальник. – Всяка сволочь норовит перед хозяином показать себя".

"А ты и не знал, что его Митрием звали?" – попытался вернуться к разговору Тарасий.

"Знал, – вяло ответил Никодим. – Про то в бумаге прописано было. Забыл. Ладно, Тарасий, у тебя дело и у меня наказ. Поеду. И тебе ведь вёдро не век стоять будет".

Никодим тронул лошадь, ударив ей в бока каблуками сапог.

"Известно, до Ильи и поп дождя не умолит, а после Ильина дня и баба фартуком нагонит, – жалея о прерванной вдруг беседе, говорил Тарасий вслед Никодиму.

"Тпру-у, – остановил лошадь целовальник и обратился к Тарасию. – А что, нового батюшку вы себе выбрали?"

"Точно, выбрали. Как раз перед Ильиным днём. И рукоположение принял. Отец Офонасий ". – "Офонасий? Не тот ли, который при отце Ларионе в помощниках ходил?"– "Верно, он самый”. – "Смышлёный, помню. Но с чудинкой. А?" – "Ну, это на чей глаз". – "Так оно. Бывай, Тарасий". – "Бывай, бывай, Никодим. Трезвонка, пойдём, робить надо".

Тарасий, с послушно побежавшим за ним кобельком, отправился, помахивая серпом, к своей полосе, где трудилась, не разгибая спины, его семья. "А что вроде бы как и невеселы, – обратился он к родным, подходя. – А ну, Фёклушка, заведи песню".

Сноха, жена среднего сына, затянула красивым голосом:

Жали мы жали,

Жали пожинали.

Жнеи молодые,

Серпы золотые.

Хор голосов подхватил:

Ой и чье это поле

Зажелтело стоя?

Иваново поле

Зажелтело стоя

Жницы молодые,

Серпы золотые!

Песня полетела над полями и приятно затронула Никодима. "Хорошо поют, – похвалил про себя Никодим. – Побыстрее уж разделаться с этой чертовщиной, да облегчить душу. Пожалуй, тогда и сам запою".

Улицы села оказались пусты, народ работал в поле. Целовальник увидел в одном дворе старуху, спросил у неё квасу, квасу не оказалось, или старуха пожалела. Спросил воды, напился и поехал через село мимо серых изб на другой его край, где находилось, он знал, поле старосты. Староста, хоть и поджидал целовальника, не смог полностью скрыть свою досаду от его приезда. В страду каждый час работы дорог. Староста, мужик лет пятидесяти, сухой, жилистый, с седой окладистой бородой, неторопливо подошёл к Никодиму.

"Доброго дня, Иван, Бог в помощь", – усмехаясь про себя на недовольство старосты, поздоровался Никодим. – "И тебе доброго дня, Никодим, – утирая пот с лица, ответил староста. – Быстро к вам вести приходят". – "Быстро доносят. Собирай всех, Иван. Хошь, не хошь, а дело надо справить. Покуда до Москвы не дошло". – "Да я ничего, – приводя себя в ровное состояние, сказал староста. – Дело так дело. Давай только для начала пожуём чего-нибудь. Не евши и блоха не прыгает". – "И то. Беда – бедой, а еда – едой", – целовальник в таких случаях никогда не перечил.

Никодим выехал из уезда поутру, теперь близился полдень, и он охотно согласился перекусить. Пока староста с целовальником дома у первого обедали щами да пирогами с кашей, собрались вытребованные для дела люди, за которыми староста загодя послал. Первым пришёл сотский, благообразный пожилой мужик, за ним вскоре явился десятский, моложавый, неприветливый, хмурый человек. Да и неудивительно, щека его была подвязана по причине больного зуба. Последним появился сельский священник, отец Офонасий. Священники в то время, помимо всего прочего, участвовали в расследовании преступлений. Забавный факт, не правда ли?

"Гляди-ка, батюшка ваш на мерине сивом приехал"', – смеясь, подивился целовальник. – "Отец Офонасий наш и время, и ноги бережет. У него ведь тоже надел, тоже сжать надо", – пояснил староста. – "Семья большая у него?" – "Попадья да трое деток". – "И то, время дорого, давайте уж и наше дело сожнём".

Дело, всполошившее уезд, состояло в следующем. Погиб, живота лишился, житель села Любачёво Митрий, младший сын домовитого крестьянина Луки. Погиб-то погиб, не первый и не последний, да чересчур загадочно. Да и леший бы с ним, что загадочно: погадали-порядили б, да и забыли. Но, к тому же, совокупилось происшествие с рядом совпадений, о которых кумекали, кое-кто и подмигивая уже, соображая, а спроста ли эти совпадения?

Лишился жизни упомянутый Митрий от ножевого удара, а нож тут же в его руке и обнаружился. Сам себя порешил? Может оно и так, потому что больным человеком знали Митрия, с детства. С детства болел чёрной болезнью или, попросту, падучей. Упадёт наземь, глаза закатятся, тело трясётся, словно бес в нём поджариваемый мечется, а изо рта пена идёт. В таком припадке человек себя не сознает, и всякое с ним приключиться может. Но вот способен ли он себя ножом порезать?

Однако не сам этот вопрос беспокоил власти жгуче. В уезде всполошились из-за поразительного сходства происшествия с событиями семилетней давности в Угличе. Как известно, тогда погиб царевич Дмитрий, последний сын самого Иоанна Васильевича, царя Ивана Грозного, и младший, единокровный, брат тогда царствующего Фёдора Ивановича, царя болезненного да бездетного. Что ж, тут же поползли ядовитые слухи о причастности к смерти царевича ближайшего и влиятельнейшего помощника царя боярина Бориса Годунова. Мол, царь бездетен, есть возможность вскочить на престол выскочке. Сразу же из Москвы снарядили особую комиссию во главе с боярином и князем Василием Шуйским для "обыска", то бишь расследования. Дело так и предстало: то ли царевич сам себя жизни лишил в припадке эпилепсии, играя в ножички, "в тычки", то ли все-таки бедняга убиен был злоумышленниками. Хотя толком никто не видел, как и что случилось, поскольку, по тогдашнему славному русскому обычаю, угличане предались послеобеденному сну. Только представьте, пробил послеобеденный час, и почти вся тогдашняя Россия почивает. В первый момент после пробуждения подозреваемых в злом умысле разъярённые угличане бездоказательно растерзали на месте. Из простодушия, наверное. Ой, быстро наш народ ярится, особо, когда ему есть или спать не дают. Растерзали, убили до смерти. Концы в воду? Так что комиссия московская могла смотреть только на трупы, допрашивая лишь свидетелей. Правда, трупами сильно не любопытствовали, допрашивали свидетелей, "послухов". При этом совсем не допросили мать царевича, Марию Нагую. С одной стороны, оно, конечно, понятно, царской семьи дама, пусть и вдовствующая, да в черноте горя, а с другой – как интересы дела? В общем, вывод следствия оказался таков: зарезался царевич, полоснул себя ножичком по горлу и приказал, уже даже и не пользуясь своим положением в обществе, долго жить. Вывод комиссии утвердил Освященный собор во главе с патриархом Иовом. Да. Царицу Марию Нагую за учинённые по её истерике беспорядки в Угличе и расправу постригли в монахини. Братьев её сослали туда, куда Макар телят не гонял и не собирался. Туда же, а то и подальше, отправили впавших спросонья в ярость мужиков-угличан, тех, кого не повесили. Даже колоколу Углича, бившему набат, язык вырвали и отправили в Тобольск. И ничего, что боярин и князь Василий Шуйский менял впоследствии свои показания несколько раз, в зависимости от ситуации в стране, дело так и осталось тёмным, даже когда судьба-изменница повернулась к Шуйскому просветлённым насмешливым лицом на целых четыре года, в которые он прозябал на царском троне. Но это мы уже вторгаемся во времена смутные, страшные для России.

И вот эта история про царевича Дмитрия неожиданным образом вылупились в захолустном сельце Любачёво, со всеми названными подозрительными совпадениями. К тому же в такое время. Речь не о том, что страда, крестьянам хлеб убирать, молотить да засыпать в закрома амбарные. Речь о государевом деле. Зимой, в феврале, Земский собор избрал боярина Бориса Годунова, царского шурина, царём всея Руси. Сбылось! Не оставил Фёдор Иванович деток, наследников престола после себя, прервалась династия Рюриковичей. А скоро, почти через две недели, на первое сентября (начало нового года по тем временам) назначено венчание Бориса Годунова на царство. И тут он, тутошний Митрий, Лукин сын, окочурился. Да так же загадочно, да с теми же подробностями. А как до Москвы дойдёт, неровен час? Как там рассудят? Умысел? Такой переполох может начаться, что святых выноси и сам беги. Так и пришлось целовальнику Никодиму ввергнуться в разбирательство о душегубстве, а так он всё по разбойным делам лихих людей ловил.

С разбойным людом оно, конечно, опасно, однако, чаще всего, проще. Изловил лихого такого или татя, вора то есть, к примеру, с поличным или указал на него кто из добрых людей – и всё ясно. Не сознается – под пытку его. Даже если и после этого не сознается, выдержит пытку, хоть и избежит смерти, а всю оставшуюся жизнь в темнице проведёт. В этой же чертовой любачёвской истории требуется до истины добраться, размотать клубочек. А ещё важнее отчёт. И чтоб комар носа не подточил, если из Москвы дознаваться станут. Так губной староста наставлял.

Вошедший в избу отец Офонасий, человек лет тридцати, долговязый, русоволосый, одетый в старую рясу, подпоясанную тонкой верёвочкой, широко и сосредоточено перекрестился, как и все входящие в дом, на образа в красном углу. Затем внимательным взглядом больших серых глаз обвёл присутствующих и поздоровался со всеми и как бы с каждым в отдельности.

"Доброго дня и здоровья", – сказал он и при этом повёл своим довольно длинным носом, словно принюхиваясь. Целовальнику это принюхивание почему-то не понравилось, остальные не обратили внимания.

"И тебе не хворать, – поприветствовал священника староста. – Отведай пирога, отец Офонасий".

Священник не отказался от пирога, поблагодарил, но при этом совершил следующее: сунул пирог в глубины рукава рясы, где тот и пропал. "Детям отдаст", – догадался целовальник. Увидев же перевязанного десятника, отец Офонасий, сделав обтекаемый жест рукой у своей щеки, воскликнул: "Ох! Ефим, или какая хворь приключилась?" – "Зубы", – кратко ответил десятник и приложил руку к перевязанной щеке, словно вопросом ему причинили боль.

"Чеснок прикладывай, – посоветовал сотник. – Мне помогло и моему куму тоже помогло, и куме". – "Я прикладываю", – поморщился десятник.

"От переживаний, Ефим", – сказал отец Офонасий, подошёл к десятнику и стал участливо с ним шептаться. – "Погибший – брат десятника, Ефима", – пояснил староста целовальнику. – "Ну?!" – только и выдал тот.

Все вместе обсудили дальнейшие действия: осмотр покойника, места происшествия, опрос свидетелей.

Покойник лежал смиренно на столе в отчем доме. Распоясанный, готовый к пути в мир иной. Сегодня же его предстояло отпеть и захоронить. Опять же, потому что большинство трудились в поле, с покойником сидело лишь несколько старух, да дьяк Тихон читал из толстой книги псалмы и молитвы. Десятник Ефим, войдя в дом, коротко переговорил со скорбящими, и старухи вышли, оставляя покойника следствию. Дьяк остался из любопытства, и на него никто не обратил внимание. Мёртвый Митрий лежал в гробу, казалось, совершенно умиротворенный, без затаённых обид. Шею его обмотали платком, который и скрывал рану с левой стороны.

"В таком месте и малого пореза может хватить для смерти, – заметил целовальник Никодим, опытный в таких делах. – Кровь ключом бьёт". Все в очередь осмотрели поперечную рану. "У него и верхняя губа разбита", – заметил сотник. "Когда в припадке упал, мог разбить, – предположил Никодим и обратился к Ефиму. – А?" – "Наверное, – пожал плечами Ефим. – Бывало". – "А синяк на руке?" – спросил отец Офонасий.

Руки покойника, сложенные на груди, держали горящую свечу. На левой тыльной стороне кисти виден был кровоподтёк.

"На руке? – переспросил Ефим, подошёл к гробу и посмотрел на руки мертвого брата. – А, это. С отцом колесо у телеги чинили, о ступицу ударился".

"А Митрий, помню, левшой был", – уточнил отец Офонасий. – "Да… был, – последнее слово Ефим едва выговорил. Отец Офонасий вплотную подошёл к Ефиму и сказал ему тихо что-то, видимо, утешительное. Даже взял его за руку. Ефим тихо же отвечал священнику.

Осмотрели нож убийства, уже возвращённый в домашнее хозяйство по причине дороговизны изделий из железа. Нож ничего особенного не рассказал, кроме неоспоримого – принадлежал Митрию.

Из избы вышли скопом и направились было к овину, где встретил свою смерть Митрий. Но в это время во двор вошёл малый лет двадцати пяти с копной волос соломенного цвета и раскрасневшимся веснушчатым лицом. Звали его Пётр, он оказался тем человеком, который и нашёл за овином хрипящего, отходящего в мир иной Митрия.

"Как кличут? – вцепился с ходу в него Никодим. – Так вот, Петруша, сейчас нам обстоятельно расскажешь, что да как. А мы записывать будем, Петруша. Так что, думай хорошо, когда говорить будешь. Что писано пером, потом не вырубишь". – "А что мне думать, – почёсывая живот, отвечал Петруша. – Что видел, то и обскажу". – "Правильно, только что видел, что было, а придумывать не надо, Петруша, – наставлял Никодим. – А отец Офонасий всё точно запишет. Так, батюшка?"-"Так, сын мой". – "Одним делом, пошлите за овин, – предложил староста, – на месте и обскажет. Так даже яснее получится. А записать и потом можно".

Отправились за овин, в который свозились снопы хлеба для просушки. Пётр, заложив одну руку за пояс на животе, взялся "обстоятельно" описывать случай.

"Позавчера, значится, иду я от речки, уже вечер, солнышко садилось. Поднимаюсь, значится, от речки посюда тропой, глядь, лежит кто-то вот здесь, на этом месте, и руки раскинул. Заснул, думаю, кто, умаявшись. Не пьян же, кто в страду пьет. Глядь, а это Митрий, в крови. Тронул. его, он захрипел. Смотрю, в руке нож. Испугался я, хотел убежать. А потом к Митрию, к дяде Луке домой, побежал. Да на Ефима с дядей Лукой и наткнулся. Вот и весь мой рассказ". – "А не видел ли ты кого, Петрушка, когда шёл сюда или после?" – спросил Никодим. "Нет, никого", – уверенно ответил Петр.

"Может, слышал что?" – спросил сотник. На этот раз Пётр задумался, но потом опять отрицательно замотал головой: "Нет, ничего. А Митрий лишь хрипел. Ни слова, кто его так".

"Ладно. А вот, Петя, такой вопрос, – опять взялся Никодим. – Видно было, что перед смертью, у Митрия пена изо рта шла?"

"Да, была пена, – припомнил Петр, наморщив лоб. – Я и сам тогда подумал, что он сам себя ножичком полоснул".

"Ну, это не твоего ума дело, Петрушка, – властно окоротил Никодим. – Постой в стороне, может ещё пригодишься, а слова твои потом запишем".

"Что же, селяне, по-моему, дело ясное, – обратился ко всем целовальник. – Сам себя Митрий лишил живота. Запишем все складненько да ладненько, да и с плеч долой".

"Рановато, Никодим, курей загоняешь, – заартачился староста. – Ещё место не осмотрели".

"На месте мы. Что даёт?' – немного раздраженно ответил Никодим, обижаясь за свою должность.

"А ты посмотри вот сюда, целовальник", – предложил отец Офонасий, указывая прямо себе под ноги. Никодим посмотрел, куда указывал перст отца Офонасия. Ничего особенного не увидел, на всякий случай осмотрел пыльные сапоги священника. Тот вдруг притопнул одним, притопнул другим, обозначая танцевальные движения. Все засмеялись, кроме Ефима, едва улыбнувшегося, и Никодима, которого поведение священника задевало неприятно.

"Да нет, земляк, не совсем так", – присаживаясь на корточки, сказал сотник."Конечно, – поддержал его староста, – трава помята и вырвана, земля местами взрыхлена".

"Может, вчера или сегодня. И вообще, скотина потоптала", – не сдавался целовальник, оглядываясь на пасущееся за рекой стадо.

"Скотина следы бы оставила, а их нет. А что до травы, то она вон уже как подсохла. Так что, скорее всего, позавчера. Молодец, батюшка".

"Хорошо, позавчера, – гнул своё целовальник, – но могли до или после случая натоптать".

"На все воля Божья, – улыбнулся отец Офонасий, – только кому здесь бороться. А ведь это следы борьбы".

Целовальнику не нравилось, что начала расшатываться уже почти сложившаяся версия дела. А отец Офонасий не унимался. "И ещё здесь", – он подошел к стене овина. "Чёртов поп, когда успел рассмотреть?", – подумал целовальник. Из стены овина торчал небольшой сучок, ничем особенно не примечательный, кроме того, что оказался в крови, засохшей, конечно.

"Так, и что ты из этого выводишь, святой отец?"

"Полагаю так. Боролись двое у стены. Вот и трава тоже потоптана. И одного головой приложили к бревнышку, а он себе о сучочек и ободрал кожу".

Целовальник расстроено оглядел ещё раз сучок в бревенчатой стене овина, подумал и сказал, покачав головой:

"Не скажу, что обрадовал ты меня своей наблюдательностью и рассудительностью, отче. Теперь, понятно, надо убийцу искать. А как его искать, если никого не видели и не слышали? А если и слышали что, никогда не скажете не своим. Так ведь?"

Вытянуть сведения из общины против своих, действительно, было почти невозможно. Здесь целовальник вспомнил о Петре, повернулся к нему и стал внимательно его рассматривать, раздумывая о чём-то тяжело. Пётр, почувствовав недоброе для себя во взгляде целовальника, забеспокоился, а веснушчатое розовое лицо его стало бледнеть.

"Ты что так смотришь на меня, целовальник?" – немного с запинкой спросил он. "Кроме тебя никого здесь не было, получается. Что скажешь?" -"Не я ли убил Митрия? Не душегубец я. За что убивать?" – "И под пыткой тоже самое скажешь?" – допытывался Никодим. "Под какой пыткой?" – кровь прилила Петру к лицу. – "Погоди, Никодим, стращать парня", – вступился староста. "А как нам его слова проверить?"

"Легко проверить, – вставился отец Офонасий. – Стоит лишь проверить, есть ли у него рана на голове от сучочка. У Митрия ведь нет такой?" – спросил он у Ефима.

"Как будто нет", – ответил Ефим.

"Думаю, и у Петра нет", – предположил отец Офонасий.

"Это почему же?" – не поверил Никодим.

"Да росту он маловатого. Не достать ему до сучочка, не подпрыгнув. Вот Митрий мог бы".

Целовальник подвел Петра к "сучочку", примерил – не достаёт. На всякий случай, проверил голову парня под соломенной шевелюрой – чисто, ни ранки тебе, ни царапинки.

"Гуляй, Петя", – сказал ему целовальник.

"Ты бы, брат, расчесал свои снопы, – посоветовал Петру сотник, – а то ходишь, как тот же овин. Кум мой…"

"От ваших проверок волосы дыбом встают", – огрызнулся Петр, хватаясь двумя руками за поясок.

"Что дальше-то делать будем? – закручинился Никодим. – Как убивцу искать?"

Тут все почему-то посмотрели на отца Офонасия, впрочем, больше с любопытством, чем с надеждой. Отец Офонасий перекрестился к чему-то и молчал. Сказал староста: "Для пользы дела надо бы ещё местность осмотреть, пошире. Может, какие следы и найдутся. Кто-то ведь был здесь кроме Митрия".

На этот раз без пререканий и разногласий принялись за осмотр. При этом отец Офонасий, казалось, начал не только осматривать, но и вынюхивать, поводя носом. И почти сразу на тропинке, ведущей от реки, остроглазый сотник обнаружил ореховую скорлупу.

"Это я орешки грыз", – признался Петр и опять забеспокоился.

Тут староста в стороне от тропинки, за кустом, нашёл грязный девичий поясок, утерянный.

"Не твой, Петрушка?" – шутливо спросил целовальник Петра. Пётр шутки не принял. "Поясок ни к чему. Выбрось", – велел целовальник старосте.

"Не выбрасывай, Иван, – попросил вдруг отец Офонасий. – Отмою его, и Настёне-дочке, авось, сгодится. Может, сама будет носить, может кукле отдаст".

Сотник с улыбкой протянул поясок батюшке, и вещь исчезла в рукаве рясы, куда прежде отправился пирог.

"Верно говорят, в поповский карман с головой спрячешься"' – засмеялся Никодим.

"А ещё говорят, – поддержал сотник, – из поповского рукава мужику семеро штанов выходят".

Дружно рассмеялись.

"Стыдно должно быть насмехаться, – покачал головой отец Офонасий, впрочем, без осуждения. – Греха не боитесь".

"Попу лишь палец покажи – а уж он найдёт, какой в том грех", – поддел вновь сотник, расходясь.

"Ну, будя, – оборвал целовальник. – Я вот чего нашёл в траве".

Он поднял обломки переломанной надвое палки. Сгрудились вокруг него, разглядывая находку. С первого же взгляда им, связанным с крестьянским трудом, стало ясно, что это не просто палка, а часть цепа, орудия для обмолота зерна. То, что часть сломанного цепа нашлась у овина, являлось делом обычным, но вот слом дерева выглядел довольно свежим и вписывался в предположение о драке.

"Да-а, – обобщая общую мысль, выразился целовальник. – С кем же ваш Митрий мог подраться? А, главное, из-за чего, чтобы до смертного боя?"

"Ефим, Митрий с кем-нибудь ссорился в последнее время?"

"Нет, не помню, чтобы ссорился", – Ефим приложил руку к щеке и сильно поморщился. – "Что, больно?" – "Да не так… больно", – снова поморщился Ефим.

"Мне-то как больно, – признался Никодим. – Голова кругом. Разберись тут, попробуй".

Он обвел всех взглядом и остановился на отце Офонасии. Тот, запрокинув голову, смотрел вверх на проплывающие облака и улыбался.

"Что увидел, святой отец, уж не ангелов?"– внутренне раздражаясь, спросил Никодим.

"И ангелов вижу, бывает, – не стал спорить священник. – А вон облако на голову барана похоже, а вот это на козла".

"Нам только на облака и осталось смотреть, – усмехнулся староста. – Всё осмотрели. Только вот где убивцу искать?"

"А я знаю где", – сказал вдруг отец Офонасий, опуская голову и смотря теперь себе под ноги.

"И где же?" – спросил ошарашенный целовальник, пытаясь увидеть что-нибудь под ногами священника. Остальные были также под впечатлением.

"У нас в селе", – смиренно ответил отец Офонасий. Сотник со старостой не удержались и громко хмыкнули. Целовальник, закипая, но ещё сдерживая себя, спросил ещё:

"Может, знаешь, кто убил?"

"Знаю, мужик", – сказал отец Офонасий и опять стал смотреть на облака.

"Небеса подсказывают?" – все ещё сдержанно предположил целовальник.

"Не богохульствуй", – строго вдруг заговорил отец Офонасий. Все замолчали и, не двигаясь с места, чего-то ждали.

"Не мог Митрий сам себя порешить. Когда человек в припадке, он роняет вещи из рук. Так я мыслю. Ладно, не выронил он нож, но тогда поперечная рана должна бы быть справа, а не слева. Он же левшой был. Так Ефим?"

"Нож ведь Митрия", – заметил сотник.

"Его же ножом, с которым он кинулся на супротивника своего, его же и порешили".

"А как нож Митрия оказался у убийцы?"

"А вот этой палкой, – отец Офонасий указал на сломанный цеп, – хрястнули Митрия по руке, нож он и выронил. Вот вам и синяк на его руке".

"Так ведь Ефим говорил…", – начал было староста.

"Ну так что ж, что Ефим говорил. Неделю назад о ступицу ударился, а надысь ещё и палкой получил по больному".

"Складно у тебя получается, складно, – согласился целовальник и все с ним. – А дальше-то что?"

"Схватил убийца нож, и не стало Митрия", – догадался сотник.

"Не совсем так, – сказал отец Офонасий. – Сначала они схватились бороться, и Митрий того припёр к стене, и тот ободрал себе что-то там… А потом тот, убийца, от боли и злости влепил зуботычину Митрию. Помните, губу разбитую?"

"Помним, помним, – торопил целовальник. – Дальше".

"А дальше, я мыслю, у Митрия падучая началась. И когда он упал, убийца его и прикончил. А нож в руку Митрию вложил". – "Ясно. Дальше". – "Все на этом".

"Ты что, поп, издеваешься?! – почти заорал целовальник. – Может и не так складно и без подробностей твоих, но и я мог бы уже рассказать, что ты нам расписал. Убийца кто?"

"Не горячись”, – сказал отец Офонасий Никодиму так мягко, что целовальник в нем сразу остыл. А батюшка продолжил: “Убийца тот, кто имел ссору с Дмитрием, дрался с ним, и казанки на правой руке имеет сбитые и рваную рану на голове".

"То есть ты предлагаешь осмотреть всех мужиков в селе и так найти убийцу?" – догадался целовальник.

"Работёнка! – покачал головой сотник. – Петра вон…"

Что хотел сказать про Петра сотник, так и осталось неизвестным. Сотник запнулся, потому что Петра не оказалось, исчез незаметно Пётр, очевидно, от греха подальше.

"Можно и таким путём пойти, – продолжил отец Офонасий, – всех людишек перебрать. Убийца ведь сейчас мучается. Такой грех на душе лежит и давит её. От переживаний у него даже зубы, может быть, ломит. А, может, и не ломит, а только повязка рану от сучочка скрывает".

Все, кто слушал напряжённо отца Офонасия, почувствовали вдруг, как в наступившей тишине набухает страшная догадка, готовая прорваться осознанием истины, словно набухшая почка, вот-вот готовая с лёгким щелчком выбросить лист. Первым щелчок в голове ощутил сотник:

"Ах, ты! Мать честная! – он первым нашёл взглядом почерневшего Ефима. За сотником защёлкало в головах и у старосты, и у целовальника, и у Петра, выползшего из-за куста. Последний и произнёс почти шёпотом, тыча пальцем в Ефима: "Вот убивец. Мамочки родные".

Ефим, пребывающий в ледяном оцепенении, с ужасом посмотрел на устремлённый к нему палец Петра. Ефим содрогнулся всем телом, попятился, поднял руки, закрываясь от этого страшного для него пальца. Судорога исказила его лицо, он сделал движение в попытке бежать, но вдруг рухнул на землю, лишившись чувств.

"Вот как грех человека измучил, – сказал на это отец Офонасий. – Душа согрешающая да умрёт. Кто усмотрит прегрешения свои? От тайных моих очисти меня".

Ефима подняли и привели в сознание. Сняв повязку со щеки, обнаружили рваную рану на ухе.

"Давно ты его заподозрил?" – спросил целовальник.

"Он сказал, что зубы болят, и что он чеснок прикладывает. Когда же я подходил к нему, не почувствовал запаха чеснока. Вот Вавила, – отец Офонасий кивнул на сотника, – сегодня ел чеснок".

"Ишь ты, нюхач", – усмехнулся сотник Вавила.

"Так, нюх у меня острый, – согласился отец Офонасий. – Но про чеснок Ефим мог сказать, чтоб только отделаться от советов, а вот казанки на правой руке у Ефима сбиты. Я это сразу увидел, когда про разбитую губу Митрия узнал".

"Во как! – воскликнул Никодим. – А я-то думал, ты Ефима утешаешь в горе, подходя к нему".

"А я и утешал перво-наперво, – признался отец Офонасий. – Только сначала я думал, что утешу ему боль утраты, а потом вдруг понял, что совесть его мучает. Совесть она ведь тоже уличает. Надо только увидеть". – "Значит, не совладал с собою Ефим полностью".

"С совестью не совладал. Не смог молчать её заставить. Это в его пользу. А теперь, когда таиться не надо, ему легче станет. Хоть и тяжело".

Ефима отвели в избу к старосте, где и учинили допрос.

"За что же ты, Ефим, брата единокровного порешил?"– прозвучал главный теперь вопрос.

"Я? За что?.. Да в последнее время постоянно лаялись с Митрием. А в последний раз сцепились нешуточно… Слово за слово. Он прямо осатанел. С ножом кинулся. Потом всё так было, как отец Офонасий рассказал. Словно рядом стоял".

"Эх, Ефим, кабы я стоял рядом. Не случилось бы горе", – посетовал отец Офонасий.

Ефим с тоской посмотрел на священника и продолжил: "Значит, тыкает он в меня ножом. Я палку от цепа схватил и по руке ему ударил, попал. Он нож-то выронил, взвыл, за руку схватился. Я подумал, что остановится, а он вдруг с рыком звериными на меня кинулся, к стене припёр, к горлу тянется, да об стену головой меня. Ухо порвал. Тут я взъярился. Ударил его. Тут у него падучая и начнись… Плохо помню дальше… Схватил я нож… Знаете дальше".

"Как же ты брата в падучей?"

Ефим долго молчал, потом выдавил из себя: "Не хотел я, не мог я Митьку убить… Осатанел я тоже, наверное… Одно слово, осатанел". – "Знаешь, что теперь тебе казнь будет?" – "Знаю, – Ефим уронил голову. – Нет мне прощения".

"Собирайся в уезд", – велел целовальник. Ефим поднял голову и попросил: "Дозволь мне брата похоронить. Попрощаться". Никодим задумался: "Времени хватает. Ладно. А не убежишь?"