Текст книги "По делам нашим"

День стоял серый, холодный, как большинство дней этого лета. “Что за лето? Не будет хлеба ныне. Ох-хо-хо”. Прямо перед ними по улице, разбрасывая грязь, проскакал всадник и скрылся за поворотом. По противоположной стороне улицы неверным шагом топал знакомый. Пьяный сапожник Клим. “Набрался уже, рожа”, – осудил Никодим. “У него это легко, – сказал Охрим, подумал и подмигнул Никодиму. – Может, и мы заглянем в кружало? Обговорим дело”. Никодим задумался. Немного выпить, расслабиться после вчерашней неудачи, было заманчиво, но он пообещал жене сегодня сходить в церковь и поставить свечу во здравие раба божьего Михаила, прихворнувшего тестя. Никодим посмотрел вслед сапожнику, переставлявшему ноги как раз по направлению кружала, кабака, потом целовальник повернул голову в другую сторону, где в отдалении, на фоне серого неба, тускло виднелись купола и кресты городской церкви святого Власия.

“Хоть в церковь и близко, да ходить склизко, а кабак далеконько, да хожу потихоньку”. Такую пословицу можно было услышать часто в то время на Руси. Однако Никодим в этот раз отказал Охриму: “Нет, не время в кабак. Да и в церковь мне надобно. Побожился своей Степаниде свечу за тестя поставить”. – “Так потом и поставишь. Эка забота”, – настаивал Охрим. Никодим заколебался: “Потом? И выпимши в храм? Нет. Не подбивай на грех, Охрим”. – “Ну, ладно. Бывай тогда”, – сказал Охрим и последовал за сапожником Климом. Никодим уверенно направился к храму. Он прошёл улицей мимо боярской усадьбы, далее мимо усадьбы губного старосты, далее мимо усадеб и домов ремесленного люда и вышел к небольшой площади, в середине которой и стоял деревянный храм святого Власия. Перекрестившись, Никодим вошёл в ограду храма и стал подниматься на его невысокое крыльцо. На крыльце стояли два священника… Каково же было удивление Никодима, когда в одном из священнослужителей он узнал любачёвского попа отца Офонасия. Вторым оказался отец Сергий, настоятель храма святого Власия. Никодим почтительно приблизился к двоице, но, не умея скрыть радость от встречи с отцом Офонасием, воскликнул: “Отец Офонасий! Каким случаем в уезде?” – “Здравствуй, Никодим, По церковным делам здесь. В монастыре игумена навестил, да вот к отцу Сергию заглянул”. Никодим отвесил вежливый поклон отцу Сергию и опять обратился к отцу Офонасию: “Славно, славно, отец Офонасий. У меня разговор к тебе важный есть”. – “Какой?” – “Можешь меня подождать? Я в храм по делу – и обратно”. – “Добро. Подожду. Ты, Никодим, не торопись. Справь дело, как положено. Я подожду”. – “Добро. Только не уходи”.

Никодим, перекрестившись, вошёл в церковь, купил свечу, прошёл в правый притвор. Затеплив свечу, поставил её перед ликом Богородицы. “Не встанет свеча перед Богом, а встанет душа”. Никодим постарался совершить требуемое без спешки, добросовестно и с лёгким сердцем покинул храма.

На крыльце отец Сергий и отец Офонасий прощались. При этом отец Сергий передал отцу Офонасию книгу в тёмном кожаном переплёте. Отец Офонасий, укладывая книгу в свою котомку, благодарил. На этом священники и расстались.

“Какой же разговор у тебя ко мне, Никодим?” – “Давай, батюшка, пройдём к губной избе. А по дороге я тебе кое-что обскажу”. Отец Офонасий и Никодим двинулись от церкви по улице обратным ходом.

“Ловили мы вчерась татя, ушлого Прошку Ерша, – начал целовальник. – Давно он у нас в розыске был. А тут донос на него поступил, будто объявился в наших краях. Пошли брать мы его. К одной вдовушке, туда он наведался. Да неудачно вышло, вот беда. Стал он от нас убегать. Да к реке кинулся. Ловкий сволочь. На реке в одном месте дерево упало и с берега на берег перекинулось. Да ствол-то тонкий. А он по нему, как белка. Да в этот раз не так ловок оказался. Свалился с дерева, вниз головой. Захлебнулся, ракалия. Кое-как выловили”. – “Жив?” – “Какое там. Башкой ударился, задохся. Сами-то мы вымокли да в грязи изгваздались”. – “Ну, вам-то дешевле всё-таки обошлось приключение, чем Ершу”. – “Это с какого боку посмотреть. Он захлебнулся, и как с гуся вода, и ни до чего дела нет. А нам его вытаскивай, ищи подводу, чтоб тело отвезти, да объясняйся перед старостой, почему живым не взяли. А теперь к тому же эти денежки”. – “Какие денежки?”– “А вот покажу. Об том и разговор будет”. – “А это чья же усадьба такая добрая?” – “Боярская. Боярина Тулупова. Да он сам здесь почти не бывает. Если приезжает, то в том вон каменном доме живет. А в остальных постройках или его люди, что присматривают за усадьбой, или наниматели живут. Ну вот, пришли”. Отец Офонасий и Никодим прошли губным двором и вошли в избу.

В избе Никодим отпёр сундук, откинул его крышку. Внутри крышка оказалась расписана веселым рисунком: влюбленная пара, окружённая цветами и птицами. Целовальник вынул из сундука тот самый мешок с красной узловатой завязкой и высыпал на стол звонкое серебро монет. Бывшие уже в избе два человека присматривались и прислушивались к вошедшим. “Вот, у Ерша за пазухой обнаружили”, – пояснил Никодим. Отец Офонасий взял одну из денежек, рассмотрел её внимательно, улыбнулся, пожал плечами: “Ну?” Никодим порылся в серебре, взял другую деньгу и подал её отцу Офонасию. “А ну, гляди, чем отличаются?” Отец Офонасий подчинился и усердно сличил денежки, однако опять пожал плечами: “По-моему ничем”. – “Правильно. Вернее, почти ничем. Сличи их края”. Отец Офонасий послушно стал всматриваться в края. “На этой копейке полосочка серебряная, а на второй нет таковой”. – “Вот теперь точно. Молодец, отец Офонасий. А теперь слушай. Эта, что с полосочкой, воровская, портачная деньга. Слышал про такие?” – “Не настоящая, значит, поддельная”. – “Правильно. Настоящие чеканят по государеву приказу. А эта отлита. Она не из серебра, а из олова вылита. Ну, добавляют для блеска серебряного что-то. Сначала с помощью настоящей деньги форму готовят. Из глины, например. Как затвердеет, разрежут её, изнутри деньгу вынут. Потом две половины соединят, а в пустоту зальют олово. Но на стыках половин и образуется полоска. Почти незаметная неопытному глазу”. – “Что же Прошка Ёрш воровскими деньгами промышлял?” – “Кто его знает. Его теперь не спросишь. Но, думаю, он только утянул этот мешок у того, кто этим занимался. Да не впрок ему пошло”. – “А от меня-то что хочешь, Никодим?” – “Из Москвы, из Разбойного приказа, уведомили нас недавно, что портачи у нас, может быть, уже не один месяц, как обосновались. Здесь деньги воровские изготовляют, а потом в стольный град сбывают. Вроде на днях вновь у них такой оборот должен произойти. Нужда большая их найти, отец Офонасий. Очень требуется. Надо нам покумекать, как можно это сделать”. – “Вот задачка. Я же в этом деле не сведущ”. – “Я понимаю. Мы будем искать, – Никодим кивнул на присутствующих в избе. – Ты только рядом будь и глазами своими смотри, мозгами своими шевели. Вдруг что и сладится. Какие узелки, может, и развяжем. А?” – “Это ведь времени требует. Хватятся меня дома”. – “Об этом не беспокойся. Пошлем нарочного в Любачёво, он твоих уведомит. Ну, и подарков каких отправим. А?” – “Ну, хорошо. Попробуем”. – “Вот спасибо, отец Офонасий. Давай попробуем”. Они ударили по рукам и отправились к Никодиму домой поесть да расположить отца Офонасия на последующие дни.

А пока священник с целовальником идут кривыми и кривоколенными улочками и переулками уездного города от губной избы к дому Никодима, мы имеем время узнать кое-что из истории фальшивомонетничества на Руси. История сохранила имя первого “портача” в русских землях. Вернее, неизвестны те, кто промышлял до него на этом поприще, а имя новгородца Фёдора Жеребца летописи сохранили. Поймался в 1447 году от Рождества Христова. Фёдор был литейщиком и весовщиком драгоценных металлов, выполнял княжеские заказы. А где драгоценности, там, братья и сестры, дух соблазна, и враг рода человеческого рядом бродит и добрых христиан с пути истинного совращает, чёртова морда. Монет тогда не изготовляли. Фёдор отливал гривны серебряные, слитки, из некачественного серебра. Только он не был одинокой заблудшей овцой. У него имелись сообщники, да ещё какие. Про них узнали очень легко. Когда Жеребца схватили и взяли под уздцы, то, выводя на чистую воду, не стали пытать, а просто напоили всласть вином. Да так расчётливо, чтобы он лыка уже не вязал, а языком всё же шевелил, себя не чувствовал, но память не потерял и с лёгкой душой и чистосердечно сообщников сдал. А там и бояре, и воеводы, и дьяки. Новгородцы такого размаха коррупции не стерпели хладнокровно и всех участников утопили в холодном Волхове. Такой обычай они себе завели: как осерчают на кого – в Волхов. А чтобы имущество утопленников, неправедно нажитое, не пропало понапрасну, его разграбили. Убили и Фёдора Жеребца. Он, наверное, уже (или вмиг) протрезвел. Таковы дела новгородские.

А впоследствии, чем боле развивалось и крепло государство российское (и взяло в свои руки чеканку денег), тем больший размах приобретало делание фальшивых монет, “воровских денег”. Причём, в первую очередь, на государевом монетном дворе. За теми и другие тянулись. Ну, государство за это платило такой монетой: рубило ворам пальцы, руки, ноги, топило, как новгородцы, а потом стало заливать расплавленное олово в горло “портачей”. Так что Фёдор Жеребец довольно легко отделался, попив винца и хлебнув волховской воды напоследок.

Ну вот, скоротали мы время, а наши священник с целовальником между тем подошли благополучно к дому Никодима. Обустроили отца Офонасия споро, определив место его котомке и место на полатях для ночлега. Затем мужчины трапезничали. При этом Никодим, гостеприимный хозяин, воздержался сам и не предложил отцу Офонасию ни браги, ни пива, ни медовухи, зная, что священник после употребления этих напитков легко впадает в весёлое расположение духа и в песнопение. Настолько Никодим был озабочен делом.

Хозяйка, Степанида, красивая пышнотелая женщина, немного ворчливая, убрала со стола остатки еды. Детей, мальчика и двух девочек, отправили играть на печь. Никодим и отец Офонасий взялись “кумекать”.

“Есть кто на подозрении, кто бы мог заниматься подделкой?” – спросил отец Офонасий. “Ну, это просто. Первым делом, кузнецы, литейщики, оловянщики, медники, котельщики. В общем, все те, кто с огнём и металлом работает”. – “Много таковых?” – “У нас около дюжины наберётся” – “Много”. – “Да мы за ними присматриваем. С тех пор, как нас предупредили. Правда, пока в пустую”. – “А то же олово они где берут?” – “Покупают. Привозное. У нас заставы на дорогах выставлены. Пробовали даже мы подсчитывать, сколько они олова покупают, и сколько потом в изделиях выходит. Примерно сходится. Смекали также, что как-то тайно получают олово, но следов никаких не видим. В общем, тьма кромешная. Ни ниточки, ни зацепочки”. – “Да-а. Не знаю, в силах ли я помочь”. – “Я прошу, отец Офонасий, хоть попробуй. Два-три дня покрутись с нами. Не выйдет – на нет и суда нет. А вдруг что и подскажешь”. – “Тогда завтра с утра, что ли, надо походить по усадьбам ремесленным, посмотреть на людей, на их ремесло. Авось, что-нибудь прояснится”. – “Авось, – бодро поддержал Никодим. – Авось да небось – вся надежда наша”. – “Авоська небоське набитый брат”, – посмеялся отец Офонасий. “А к чему на завтра откладывать, – загорелся целовальник. – Сегодня начнём”. На том и порешили, часть дворов обойти уже сегодня.

Позвав с собой с губного двора троих пособников, они отправились в обход. Прошли три усадьбы кузнецов, две медников, оловянщика. Ремесленники готовились к завтрашнему торгу, готовили товар, кто-то завершал начатое ранее. Никодима и его людей встречали неприветливо. С появлением губных, люди чувствовали на себе скрытое подозрение, и оно явно их тяготило. Но Никодим, как всегда, делал дело, проявлял власть, заглядывал в каждый угол. Отец Офонасий приглядывался, прислушивался, как обычно, принюхивался, запоминал. Кузнецы ковали и выковывали скобяной и иной товар, оловянщики отливали посуду, медник трудился над кувшином.

Ходили допоздна. “Старательно люди работают”, – отметил отец Офонасий по возвращении. “Так каждый день”. – “Когда же им деньгами заниматься?” – “Ну, была бы воля. Но про это тоже думали. По ночам караулили, улицами ходили. Может, огонь где или дым, если работают. Ничего. У нас же огонь допоздна запрещён. От пожара бережёмся”. – “Понятно. Значит, скоро спать. А сынишка твой что это при лучине склонился? Никак читает?” – “Читает. Грамотей. Он ведь у меня по зиме в учильню ходит. Быстроумный он у нас”, – гордясь, сказал Никодим. “Что же он читает?” Отец Офонасий, движимый любопытством, пошёл к мальчику. Тот водил пальцем по куску бересты, на которой были выдавлены какие-то слова, и читал, шевеля губами: “Не сотвори насилия убогому. Послушай отца твоего иже тебя родил. Чада, послушайте своих родителей, да благо будет вам и будете долголетны на земле. Аз есмь Николка”. Последние слова были, конечно, от самого мальчика.

“Тебя Николка зовут?” – “Да”, – мальчик оторвался от чтения. “А первые строки откуда взял?” – “Из книги учителя”. – “Добрая, наверное, книга”. – “Мы по ней учимся”. – “Любишь читать?” – “Люблю. Премудрости открываются всякие чрез чтение”. – “Ишь ты. А ну-ка”. Отец Офонасий отошёл к своей котомке, вынул из неё книгу, взятую у отца Сергия. Вернулся с книгой к мальчику. “Знаешь такую книгу?” Николка открыл книгу. “Псалтырь. Да, знаю. У учителя имеется такая”. – “А давай-ка мы почитаем вместе”. Прижавшись друг к другу они стали читать: “Живый в помощи Вышняго, в крови Бога Небесного водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишься от страха нощнаго, от стрелы летящие во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденного”.

Николка читал еще пока неловко, по слогам, но с каким-то внутренним жаром, и слова звучали звонко, осмысленно. Подсел к ним и Никодим, послушал, подивился “Бойко. Захватывает”, – сказал он. Никодим мог бы добавить, что азарт Николки походил чем-то на то возбуждение, какое сам Никодим испытывал, перебирая, как Николка слоги, монеты в руках.

Вскоре ушли спать, и отцу Офонасию приснился чудный сон… Однако, что это за сон, мы не ведаем…

Утром отец Офонасий обратился к Никодиму: “Вчера я как-то не сообразил, а сегодня стукнуло в голову. Где тот дом, у которого вы Прошку Ерша ловили?” – “Мыслю, как-то поможет?” – “Не ведаю. Но посмотрим. А то мы наобум пока”. – “Что же, попытка не пытка”, – осклабился целовальник. “Там ведь вдова, ты говорил. А живёт рядом кто из ремесленных, у кого Прошка мог бы утянуть тот мешок с деньгой?”– “Дай вспомнить… Да. По соседству-то с ней котельщик проживает. Тот больше с медью. А вот далее – оловянщик. Как есть оловянщик. Мы, правда, их проверяли, как всех. Думаешь, надо присмотреться?” – “Попытка не пытка. А?” – “Дело”. – “Только для начала так сделаем, Никодим. Меня здесь никто не знает. Я пройдусь по улице один, погляжу, попринюхиваюсь. А потом уже вместе нагрянем”. – “Идёт”.

Пришлось Никодиму подыскивать для отца Офонасия одежонку, ибо в наряде священника он был бы слишком заметен. Одежонка, штаны, рубаха, зипун, оказалась не совсем в пору: где коротковато, где широковато и мешковато. Но отец Офонасий легко мирился с такими несовпадениями, а сейчас неподходящая одежонка не имела никакого значения.

Никодим пошёл провожать отца Офонасия. Они шли по улицам и улочкам довольно многолюдным по случаю сегодняшнего торга. Дошли и до самого торгового места у стен монастыря. Затем Никодим провёл отца Офонасия к нужной улице и указал на дом вдовы, на усадьбы котельщика и оловянщика. По совпадению отцу Офонасию сразу встретилась и сама вдова, направлявшаяся в сторону торга. Вдова была смугла лицом, крепка телом, имела поступь твёрдую. Нельзя было назвать бабу красивой, но черты лица всё же имели какую-то привлекательность. Отец Офонасий попробовал заглянуть во двор дома вдовы, однако ничего примечательного не увидел. Лишь привлёк внимание дворового пса, который басовито залаял, подсунул морду под ворота, и зазвучал уже более злобно. Правда, отец Офонасий воспринял его сторожевой порыв иначе. “Ну, здравствуй, милый, здравствуй”. Во дворы к котельщику и оловянщику отец Офонасий даже и не пытался заглянуть: их заборы, широкодощатые заплоты, были и крепче, а главное – выше. Так что осмотр свершился только внешний, но тщательный. Подёргал за верёвочки щеколд на калитках, подивился: у них в селе такого механизма не употребляли. Никодиму священник обещал принюхиваться. Он и принюхивался, запоминая особенности набора запахов каждого двора. Два раза отец Офонасий, не торопясь, прогулялся туда и обратно, стараясь быть неприметным, что легко ему удавалось, так как по улице никто больше не ходил, пока не вернулась сама вдова, неся что-то в лукошке. Она вошла к себе, и опять улица опустела для отца Офонасия. Развлёк его мальчишка, очевидно, сынишка вдовы, выскочивший со двора на улицу. В руках мальчик, очень маленького роста, какой-то игрушечный, держал палку, которой тут же стал ковырять землю. Устав ковырять, он принялся сначала стучать по забору, а потом извлекать из досок забора звуки, резко проводя по ним палкой. Так двинулся вдоль забора, пробуя звучание на разные лады и, видимо, получая от этого удовольствие. Так он дошёл до ворот котельщика, попытался заглянуть во двор через какую-то щель в калитке. Ту же попытку повторил и у следующей калитки оловянщика и продолжил свой ребячий путь незатейливых забав. Он был настолько мал, что отдалившись, стал похож на колобка или клубок пряжи, немного растрёпанный. Отец Офонасий, улыбнувшись, вспомнил своего меньшого, Фоку. Затем отец Офонасий прошёл вслед за мальчиком, а тот убежал уже за поворот и скрылся на соседней улице. Отец же Офонасий заторопился на торжище, где его должен был ожидать Никодим со своими людьми.

“Ну как, батюшка, с пользой?” – встретил священника Никодим. “Мыслю, стоит к ним присмотреться. Под подозрение они попали. Точно”. – “Они?” – “Так. Они. Каждого надо проверять”. – “Ну, пошли. С кого начнём?” – “Давай, Никодим, с оловянщика”.

Укрывшись за кустом, отец Офонасий переоделся. Вскоре они были у двора оловянщика. Отец Офонасий опять не преминул посмотреть на щеколду и подёргать её узловатую верёвочку. Постучали в ворота, которые открыл хозяин. Понятно, оловянщик, мужик Спиридон, не проявил радости, увидев, каких гостей принёс ему случай. “Чего надо?” – “С обходом мы, Спиридон. Государево дело”. Спиридон молча посторонился, впуская незваных.

“Что ты, Спиридон, не на торгу?” – спросил Никодим. “Сына старшего отправил. Сам работаю”. Прошли в мастерскую, в которой воздух был горяч от горна, удушлив от оловянных испарений. “Были же надысь. Чего опять ищите?” – “А и сами не знаем, что ищем. А глядишь, и найдем”, – объяснил Никодим. “То-то и вижу, сами не знаете, чего ищите”. Спиридон уже успокоился и даже говорил снисходительно, поглаживая короткую бороду. В его глубоко посаженных глазах отец Офонасий угадал усмешку. Осмотра оловянщик явно не опасался. И пока Никодим и его люди, опытные в осмотре, осматривали рабочее место Спиридона, отец Офонасий огляделся во дворе. Напротив мастерской с навесом стояла погребица. В ней полутьма пахла сильно полынью, однако отец Офонасий уловил и дух мать-и-мачехи, и даже подорожника. Видно, здесь сушили травы. Пройдя по дорожке между навесом и погребицей, отец Офонасий вышел к дому, крытому тёсом. Налево от дома хозяева разбили огород, в котором стояла баня, рядом с ней колодец. Отец Офонасий с тоской осмотрел огород. Летняя непогода заставила огород выглядеть скудно, даже удручающе. За огородом, у самого заплота, росло несколько яблонь. Цвет яблонь в этом году тоже побили холода. Отец Офонасий погладил рукой стволы яблонь, потом постучал ладонью по заплоту. Осмотревшись, священник пошёл обратно. Никодим с людьми уже поджидал его. ”Как ты, отец Офонасий?” – спросил Никодим с надеждой. – Увидел что?” – “Худо совсем дело. Ничего не растёт, как и у нас.... Беда” – “Так ведь как холода навалились, так и не отпускают. Дождь же опять”, – вступил в разовор Спиридон. “Угу. А почему ты, Спиридон, калитку в заплоте к соседу перекрыл?” Спиридон скривился лицом: “Было время, жили по-добру, по-соседски. К колодцу моему ходил Нефёд за водой. Да полаялись мы. И перекрыл я ход”. – “А помириться не пробовали?” – “Да как-то врозь живём. А там видно будет”. – “Ну, а мы к Нефёду”, – распорядился Никодим.

К Нефёду достучались сразу. На заднем дворе Нефёд с сыном перебирали тёс, складывая его под забором. В мастерской возился старший сын Нефёда. Возился с медным котлом, шлифуя его. Пришедшие потолкались во дворе, у мастерской. “Правда, Нефёд, что ты со Спиридоном разбранился?” – спросил Никодим. Нефёд ответил не сразу, изучающе посмотрел на Никодима. “Вам-то что?” – наконец, сказал он. “Нам, Нефёд, до всего дело есть. У нас дело государево”, – строго сказал Никодим. Нефёд промолчал. “А с соседкой своей какие отношения имеешь?” – полюбопытствовал отец Офонасий. Нефёд перевёл взгляд на священника. “А никакие. У меня семья, она вдовица. Какие отношения? На грех наводишь, батюшка?” – “Ага, ага”, – ответил отец Офонасий. – Такой мальчуган, невелик ростом, её сынок?” – “Не ведаю. Не присматривался”, – немного раздражённо ответил Нефёд и затеребил узел кушака. Отец Офонасий пожал плечами и посмотрел на Никодима. “Пойдём, Никодим, я всё увидел и услышал”. – “Чего это ты увидел?” – забеспокоился вдруг Нефёд. “Пойдём, отец Офонасий, пора и об обеде подумать”, – сказал Никодим. “Чего увидел-то?” – повторил Нефёд, бегая взглядом со священника на целовальника. Но те, так и не удостоив ответом, даже не взглянув на котельщика, покинули его двор.

“Не пойму, с пользой мы побывали у них или нет, отец Офонасий?” – сразу обратился к священнику целовальник. “Дай-ка, Никодим, мне обдумать увиденное. А потом я тебе обстоятельно выложу. Есть о чём подумать, есть”. Зная уже отца Офонасия, Никодим не стал перечить и мешать священнику думать. Оттого до дома Никодима они прошли молча.

Дома у Никодима отец Офонасий попросил подождать немного с обедом и очень обрадовался, увидев Николушку, играющего в бирюльки. “Николушка, дай мне поиграть немного”, – попросил священник. “Лучше вместе играть, батюшка”, – ответил мальчик. “Нет, Николушка, мне одному надо”. Николушка удивился, но уступил отцу Офонасию беспрекословно, получив от Никодима молчаливый знак – кивок головой.

Отец Офонасий собрал нарезанные соломинки, сложил их в кучку. Затем крючком, сделанным из той же соломы, стал вытаскивать соломинку за соломинкой из кучки, старясь не пошевелить соседние. Отец Офонасий весь отдался игре, тщательно подтягивая и подбирая соломку. “Эх! Досада! – произнёс отец Офонасий. – Затронул”. Он не заметил или не хотел заметить, что пошевелил соломенный ворох и раньше, но сейчас в его голове что-то сложилось, отец Офонасий расслабился и признал свою промашку. “Пошли, Николка, сыграем”, – позвал священник. “Обед готов, отец Офонасий”, – напомнил Никодим. “Мы разок. Быстро”. Довольный Николка подскочил к отцу Офонасию, уселся рядом, и они, затаив дыхание, взялись таскать соломинки. Две светлые головки девочек, свесившись с печки, следили, похихикивая, за их игрой. Долго ни один из них не ошибался, они разобрали почти всю соломку, пока не дрогнула рука отца Офонасия. “Тронул, тронул, батюшка, – обрадованно воскликнул Николка и вытащил одну за одной оставшиеся соломинки. – У меня больше. Я одолел”. А отец Офонасий блаженно улыбнулся и пробормотал: “Неужели? Вот так. Проверим”. Он резво поднялся на ноги и погладил Николку по вихрастой голове. “Прости, Никодим. Обедайте. А я снова на ту улочку наведаюсь”. – “Торопно?” – спросил Никодим с лёгким недоумением. “Всё одно не усижу. Надо проверить”. Никодим развел руками. Отец Офонасий опять переоделся торопливо в великоватое, мешковатое и заспешил из избы.

Выражение легкой просветлённости на лице отца Офонасия сохранялось на протяжении всего его пути. мысль его, по-видимому, не была отягощена, так как священник, по своему обычаю, с интересом рассматривал встречных и поперечных: ремесленников, крестьян, их жен, купцов, в том числе двоих восточного вида (татары, наверное, подумал отец Офонасий), купчих, помещиков с супругами и дочерями, приехавших на торг, и прочий пёстрый люд. На самом базаре торговля кипела, народ бурлил, тёрся в торговых рядах и искал удовлетворения потребностей. Отец Офонасий, как ни спешил, не отказал себе в удовольствии потолкаться, пообмяться среди людей. Правда в радости торговой толчеи звучало тревожное: “Хлеб нынче дорог!” И лишь натерев бока о чужие спины, получив от чужих локтей по ребрам и отдав долг тем же макаром, послушав людской гомон, отец Офонасий, удовлетворенный, выскользнул из торгующейся, гомонящей толпы в нужную улочку.

В ней было гораздо спокойнее и тише, и только телега, груженая тёсом, влекомая гнедой лошадью, громыхала на ухабах и колдобинах. Каково же было удивление отца Офонасия, когда он увидел, что телега с тёсом въезжает в ворота дома вдовы. Хотя он тогда неясно понимал, почему его это удивило. Отец Офонасий успел увидеть, что из избы вышла сама хозяйка и начала распоряжаться, повелев сразу закрыть ворота. Отец Офонасий повертел головой, поводил из стороны в сторону носом. “Чего носом водишь? Ведьмин дух чуешь? Сам не ведьмак?” Рядом с отцом Офонасием, словно из-под земли, появилась бабка. “Почему ведьмин?” – спросил отец Офонасий, разглядывая старуху, которая, в общем-то, за ведьму сойти могла сама. Ростом высокая, но сгорбленная, пронзающий взгляд зелёных, теряющих зелень, глаз. Один глаз заметно косил. Седые космы из-под чёрного платка. Жилистые руки, обтянуты желтеющей кожей, длинные пальцы сжимали крепко кривую суковатую палку, на которую она опиралась. “Потому. Ведьма она. С нечистым знается”. Старуха после каждой мысли что-то ещё пришёптывала себе под нос. “Ты точно, бабушка, знаешь?” – “Кому и знать, как не мне. Сама видела, как в их капустнике из земли сначала искры полетели, а потом чёрт вертлявый выскочил. Маленький, пакостный”. – “Верно чёрт был, не присочинила?” – засомневался отец Офонасий. “А кто же, как с рогами и хвостом. Чихнул, махнул хвостом, в узел его завязал и был таков”. – “Когда же это, днём было дело?” – “Ночью. От меня, милок, ни один чёрт не скроется, хоть и ночью. Ты вот сам кто? Чую, не тот, за кого себя выдаёшь”. И старуха, шамкнув ртом, впилась взглядом в отца Офонасия. “Нет худого у меня в мыслях, бабушка, нет”, – только и нашёлся сказать отец Офонасий и поспешил уйти от прозорливой бабки. “Нет худого? – услышал он вслед. – Отчего же заегозил тогда?”

Отец Офонасий направился к дворам ремесленников. Он на недолго задержался у калитки котельщика, буквально мельком взглянул на калитку оловянщика, хмыкнул довольно и спешно направил стопы прочь, к дому Никодима. Оглянувшись, он увидел, что вслед ему смотрит пристально старуха.

У Никодима отец Офонасий и целовальник, наконец, уселись за столом друг против друга и, сблизив лбы, вполголоса заговорили о деле, перебирая свои наблюдения и заметы. “Смысла их я понять не могу, – говорил отец Офонасий. – Но то, что он есть, не сомневайся, Никодим”. Так растолковывал священник загадку верёвочных узелков. Осматривая ворота котельщика и оловянщика ещё в первый раз, отец Офонасий засмотрелся на щеколды, которые поднимались входящим с улицы потягиванием верёвки, продетой сквозь отверстие. Да вот штука! И на одной, и на другой щеколде, на обеих воротах, имелась “лишняя”, нерабочая верёвочка, привязанная к основной. Причем обе оказались одинаково завязаны-переплетены. “Таким узлом с петелькой. И та, и другая. Может, думаю, кто побаловался. Детишки, к примеру. И вправду, глядь, вдовицын сынок-клубок, вышел на улицу, поиграл у калиток и убежал. Гляжу, а обе веревочки по-новому закручены, узелками да виточками накручено. Да сделал-то малец это совсем незаметно, словно и не трогал их. Значит, сноровку уже особую имеет. Ту-то я и помыслил, а не знаки ли какие эти узелочки, петельки и виточки. Так. А если знаки, то Спиридон с Нефёдом связаны между собой как-то. Зачем тогда скрывать свою связь, если дело честное? И калитка у Спиридона к Нефёду перекрыта так, что в любое время можно отворить легко”. – “Погоди. Получается, что и вдова, Матрёна, связь с ними имеет?” – сообразил Никодим. “Вот и я мыслю так”. – “Погоди. Не просто связь, а, пожалуй, и руководит она, раз знаки им подаёт”. – “Вот и я о чём”. – “Что-то, значит, есть, – задумался Никодим, потом посмотрел на священника и ухмыльнулся. – А не попасть бы нам, батюшка, впросак. Она вдовица, они мужики здоровые… а как меж ими…блуд обыкновенный?” Священник покряхтел и ответил: “Думал уже и об этом. Только… для блуда, мне кажется, и одного знака хватило бы. А так два уже, да еще третий. Вот я ходил. Два узелочка завязаны”. – “Два узелочка? И что это?” – “Не знаю. И ещё. Как только вдовица первый раз с торга пришла, малец её появился и узелки завязал новые. А нынче ко вдовице с торга тёс привезли во двор”. – “Тёс? И… что?” “Не знаю… Но вспомнил, Нефёд с сыном тёс перебирали, перекидывали, когда мы к ним пришли”. – “Так?” – “И у Спиридона под навесом тёс лежит сложенный”. – “Так. Отец Офонасий, у меня во дворе тоже тёс сложен”. Отец Офонасий вздохнул: “Пусть. Может, и пустое. Но в верёвочках-то смысл имеется. Пусть непонятный. А с тёсом… Если предположить, что они те, кого мы ищем, а тёс через торг прибыл издалека, то это может быть связью с теми, на кого они работают в Москве”. – “Плохо сходится. Тёс – дерево. Из дерева деньгу хорошую не сделаешь. А тогда зачем? Не сходится”. – “Не сходится. Узелки всё равно остаются”. – “Ты что предлагаешь, отец Офонасий?” – “Мыслю в такую сторону. Раз знаки меняются, значит у них что-то происходит, к чему-то они готовятся. Если всё-таки на торгу есть кто из их сообщников, то ему скоро надо будет возвращаться. Так?” – “Так”. – “Тогда им надо усердно работать. Нынешней ночью тоже. Вот эти узелки, два… Может они хотят собраться. Два… После вторых петухов. А? Подходящее время для воровских дел?” Никодим задумался, внимательно посмотрел отцу Офонасию прямо в глаза. “Что ж, попытка не пытка. Всё одно, больше ничего нет. Предлагаешь постеречь их этой ночью?” – “А про вдовицу что тебе, Никодим, известно?” – “По нашим делам она мне неизвестна. Знаю, что вдовствует уже четвертый год. Мужа и старших детей холера забрала. Мать при ней хворая” – “Кто у неё муж был?” – “Муж-то? Дай вспомнить. Демьян. Да, Демьян, бочар он. Бочки делал”. – “Хороший бочар?” – “Пожалуй, что хороший”.