Текст книги "По делам нашим"

Конечно, Никодим и отец Офонасий понимали, что их предположение о вторых петухах является только догадкой, и караулить воров, если они воры, надо начинать раньше. Оттого засели в засаду ещё до первых петухов. Собственно, засад было две. Одну устроили в усадьбе напротив дома вдовы Матрёны, держа под наблюдением и усадьбы ремесленников. Усадьба, где сидела засада, принадлежала человеку по имени Филат. Филат был плевальщиком. И такие занятия существовали на Руси. Плевальщик сеял один из главных продуктов питания того времени – репу, которую позже вытеснил картофель. Почему же сеятель – плевальщик? Семена репы очень маленькие и обычным способом сеять их невозможно. Вот плевальщик и выплевывал семена в землю-матушку, припав к ней.

Расплевался Филат и тогда, когда узнал, что в его дворе расположится засада, часть которой с крыши навеса будет вести наблюдение. Вторая засада присматривала за огородом, капустником у дома Матрёны. В эту засад напросился отец Офонасий. Он тоже лежал на крыше навеса, рядом находился один из людей Никодима, Селиван.

Неожиданно очистилось от туч небо. На нём тут же, одна за одной, зажглись звезды. Отцу Офонасию казалось, что звёзды рады редкой в это лето возможности покрасоваться перед взорами людей. Месяц также приветливо склонился к земле и даже слегка извинялся за сегодняшнюю недостаточную яркость своего сияния. Отец Офонасий улыбнулся ему, мол, понимаем, не каждый день во всю ширь. И опять вспомнился ему священник из ляхов со стеклянной трубой. Ну вот же, вокруг нас. Очевидно… А если… Отец Офонасий попробовал заговорить о небе с Селиваном, тот лениво ответил: “Брехня”. Отец Офонасий выбрал взглядом одну из ярких звёзд. Если усесться на той звезде и осмотреться вокруг? Тоже покажется, что в самой середке находишься? Вот ведь заковыка…

Вдруг сзади послышались шорох и резкие скребущие звуки. Отец Офонасий вздрогнул и обернулся. Обернулся и Селиван. Сначала ничего не увидели, но потом угадали подбиравшуюся к ним кошку. “Брысь”, – недовольно выпалил отец Офонасий, выдавая свой легкий испуг. Только на кошку никак “брысканье” не подействовало. Она приблизилась бесстрашно к человеку и принялась тереться о его бок. “Брысь”, – опять попробовал отец Офонасий и отпихнул кошку от себя. Животное, упрямо не замечая немилости, вернулось к тёплому боку и вновь потёрлось. Можно было, конечно, скинуть кошку вниз, однако отец Офонасий, смирившись, усмехнувшись, просто отвернулся от кошки и стал всматриваться в темень Матрениного огорода. Кошка, потолкавшись в бок ещё немного, но не встретив ни сопротивления, ни ласки, успокоилась и вскоре ушла по своим, ей лищь ведомым, кошачьим делам. Лежать, всматриваясь в темноту, пришлось долго. Давно пропели первые петухи. Отец Офонасий стал время от времени, что называется, клевать носом. В какой-то миг, когда он опять стал впадать в дремоту, вдруг показалось, что в огороде вдовы у земли вспыхнули искры. Отец Офонасий встрепенулся, вперился взглядом в то место, но…ничего. Показалось, видимо… Вскоре запели вторые петухи, в перекличку, повторяя и подбадривая друг друга. Отец Офонасий крепился во всю мочь, и всё же опять стал засыпать… Сзади послышались шум и шорох. На этот раз на навес взбирался человек, некий из людей Никодима. “Собирайтесь, – сказал он, – с той стороны во дворе кого-то увидели. Говорят, словно из-под земли появились. То ли люди, то ли черти. В дом ко вдовице будто бы вошли. Боле ничего не знаю”. Спустились с навеса (отец Офонасий чуть не сорвался) и с двумя людьми из их засады отправились во двор вдовы.

Во дворе уже суетились люди Никодима из первого отряда. Ворота открыли сами, сторожевого пса загнали в конуру батогами. Кто-то, кажется сам Никодим, стучал громко в дверь избы. “Кого нечистая принесла?” – послышался строгий женский голос. “Открывай! По государеву делу! – прикрикнул Никодим и добавил: – А то и не понимает, что мы уже во дворе и кобелей её по конурам разогнали”. Загремели тяжёлые запоры, и дверь отворилась. Хозяйка стояла с огнём в руке, одетая. “Кто у тебя в избе и по какому делу?” – спросил Никодим. “Кто у меня? Вы что, ополоумели? Мать больная, да дитё. Спать только легли”. – “Давай-ка мы посмотрим”. – “Это на кой ляд?” – “Толкую тебе, государево дело, – рассердился Никодим. – А ну, в сторону”.

Никодим отстранил Матрёну и вломился в избу. За ним устремились было и остальные, но Никодим предупредил: “Которые там, вокруг избы посмотрите. А то начнут в окошки сигать”.

Поэтому разделились. Часть людей пошла вокруг избы, остальные, с ними отец Офонасий, вошли внутрь. Зажгли ещё огня. Отец Офонасий перекрестился на иконы красного угла, другие невольно последовали его примеру.

Изба представляла собой одну большую комнату. С большой русской печи свесилась голова сынишки, блестели любопытством его глазёшки. У стены на широкой низкой лавке лежала старуха.

Видимо, это и была больная мать Матрёны. Старуха шамкнула беззубым ртом на вошедших, безразлично посмотрела на них и закрыла глаза, сложив руки на груди. Дряблые губы её словно сплелись узлом. Кроме мальчишки и старухи людей в избе больше не было. Пришедшие растерянно переглянулись. "Ну что, всё моё добро увидели?" – раздражённо спросила стоявшая у входа Матрёна. "Селиван, узнай, что там на улице", – распорядился Никодим. Селиван метнулся на улицу. "Прохор, Гордей, – продолжал Никодим, – в сенях проверьте, нет ли лаза, лестницы ли на чердак?" Прохор с Гордеем юркнули в сени. Вскоре вернулся Селиван. "Ну?" – "Никого не видели там". Вернулись и Гордей с Прохором: "Нет никакого лаза". Никодим аж крякнул от досады: "Что за чёрт? Матвей, ты точно видел людишек каких? Али выдумал?" – "Зачем выдумал? Видеть-то видел… А кто они, люди или черти…" Никодим шумно выдул воздух из себя. Тут его взгляд встретился со взглядом отца Офонасия. "Что скажешь, батюшка? Людей нет. Черти, кажется, по твоей части". Отец Офонасий пожал плечами, вздохнул и молвил: "Черти-то они черти. Черти они, как водится, из-под земли выпрыгивают. А в этом дворе, бают, частенько появляются". И священник с хитрой улыбкой посмотрел на Матрёну. Та поджала губы. "Покажи мне, Матвей, где ты увидел сегодняшних"', – попросил отец Офонасий. Взяв огонь, отец Офонасий и Матвей вышли из избы во двор. Матвей уверенно указал на место недалеко от забора. Подсвечивая себе огнём, став вдвоём на карачки, ползали по земле, вглядываясь, щупая ее.

"Я ведь, батюшка, зоркий в ночи, – заговорил Матвей. – Не мог ошибиться я. Что ж за напасть, ничего нет, никого нет. Как сквозь землю провалились. А вышли откуда?" – "Сквозь землю, – повторил отец Офонасий. – Это ты, Матвей, в самую тютельку, пожалуй. Ну что, ничего не выходит. А возьми-ка где лопату, Матвей".

Нашли лопату и стали бить ею в землю вокруг того места, где, якобы, появились неизвестные. И вдруг раздался какой-то глухой стук. "Так!" – обрадовался Матвей. Он ударил снова, стук повторился, затем прекратился, и Матвей вывел: "Здесь где-то край". Он поработал ещё лопатой, как щупом, потом вогнал её в землю поглубже, что-то подцепил, вывернул и над землёй поднялась крышка, деревянная, сверху умело закрытая дёрном. "Эге, – отец Офонасий посветил вниз. – Вот и лаз". – "Откуда идёт?" – "Понятно откуда, из соседнего двора. От оловянщика к котельщику сквозь калитку ходят, а здесь тайным лазом". – "Так где же они?" – "Пойдём, поищем".

Отец Офонасий и Матвей вернулись в избу, где их с нетерпением ожидали Никодим и его люди. "Ну?" – с затаённой надеждой встретил их Никодим. Отец Офонасий рассказал о лазе. "Помнишь, Никодим, Силантий с сыном тёс при нас перекладывали? Так они перед нашим приходом ход прикрыли, чтобы мы невзначай не наткнулись на него". – "Ух, ушлый народец, – прошипел Никодим. – Где же они?" – "Да вот Матвей клонит к тому, что сквозь землю провалились". Никодим вскинул брови: "Ты, Матвей, ошалел? Чего тут тень на плетень...." – "Да, я только…" – начал оправдываться растерявшийся Матвей. Отец Офонасий упал вдруг на колени и заползал на карачках по полу избы. Все замерли и словно языки проглотили. Отец Офонасий же прополз между ног стоящих и резво заполз под лавку с больной. Повозившись под лавкой, он, вихляя задом, выполз обратно и сел. В одной руке он держал зажженную лучину, в другой, на ладони, какой-то комочек грязи и стебелёк, былинку. "Наследили, однако", – сказал священник. "Ты про что?" – спросил Никодим. "Черти-то. Наследили. Смекаю, под лавкой со старухой тайный ход вниз идёт. А что там? Поглядим". Никодим скоро сообразил. "А ну!" – он лишь мигнул своим людям. Они, взявшись за дело, бережно передвинули в сторону отца Офонасия. Затем менее бережно оторвали от стены лавку (легко поддалась). Переместили лавку со старухой, воспринявшей все безмолвно, к другой стене и начали простукивать пол. Скоро стали поднимать доски. Открылся лаз, ведущий вниз.

Из-под пола тугой волной поднялся очень тёплый, горячий воздух. Вскрывшие пол люди даже отстранились, отшатнулись назад. "И в самом деле пекло чёртово там что ли? – прогудел Никодим. – Кто там есть внизу, черти или ещё какая нечисть, вылазь!"

Какое-то время снизу никто ни отзывался, ни показывался. "Эй! – гаркнул уже Никодим. – По добру вылазь! Не то по плохому достанем!" Вскоре снизу послышались звуки возни, и по лестнице поднялся чёрный, лохматый… все-таки человек. Он поднял голову и в его раскрасневшемся, потном, грязном, прокопченном лице узнали Нефёда, котельщика. "И впрямь чёрт чертом", – сказал Матвей. "Доброго времечка, Нефёд, – встретил его Никодим. – А баял, не бываешь у вдовы и знать её не знаешь. А сам нарыл здесь… Вылазь, вылазь. Спиридон внизу? Спиридон, спрашиваю, там?" – "Там", – глухо ответил Нефед. "Выдь к нам, Спиридон! – громко позвал Никодим. – Али тебя как девку, под белы руки выводить?" Никодим явно озорничал, сняв с души тягость поимки воров.

Показался из-под пола Спиридон, также в копоти, раскрасневшийся, потный. "И воровская копейка тяжело даётся", – заметил кто-то. "А отрыгивается ещё тяжельше", – ввернул Матвей. "Это как есть".

"Ну, хватит лясы точить, – остановил Никодим. – Этих на губной двор, под замок. Вор должен сидеть в темнице! А со мной двое. Спустимся в эту преисподнюю, посмотрим, какое чёртово зелье они там варили". Перед тем как спуститься, разоблачились, скинули верхнюю одежду, чтобы не запреть от жара мгновенно. Отец Офонасий, не позволяя себе пропустить любопытное зрелище, тоже сошёл вниз. Правда, без разоблачения. А поглядеть внизу было на что. Под избой оказалась оборудованной мастерская, по размеру почти равная верхней комнате. Земляные стены её были укреплены деревом. В дальнем углу горячо дышала большая плавильная печь с трубой наружу, в ней жаром исходили угли. В печи и рядом с ней стояли тигли, сосуды для плавки металлов. Здесь же находился различный инструмент: щипцы, молотки, молоточки, свёрла, кусачки, шлифовальный камень и прочая и прочая.

"Ага, олово плавить собрались, – пояснил Никодим, указывая на вложенный в тигли металл. – Вот добавка какая-то для серебряного блеска. Да помешали мы им сегодня. Раз на раз не приходится. Счастье в оглобли не впряжешь". Отец Офонасий подошёл к одному из тиглей и вынул из него кусок олова. Это был обломок узкой не толстой полоски. "А здесь погляди, батюшка, – позвал Никодим. – Вот эти половинки они соединяют, а внутрь, вот отверстие, олово льют, как я тебе рассказывал. Ну и жарища. Всё ясно здесь. Пошлите наверх. Завтра печь остынет и лучше осмотрим". – "Вон куда труба выходит, – показал пальцем отец Офонасий. – Как есть в огород выходит. То-то искры словно из пекла прыщут. А сынок Матрёны покрутится рядом – вот тебе и чёртушка". – "Хо-хо, батюшка, узелок за узелком развязываешь. А я мыслю, сама Матрёна здесь у печи орудует, разогревает перед приходом мужиков". – "Забавно, забавно". – "Ну, пошли на воздух. Не знаю, как они тут целыми ночами работали". – "Пошли, там я тебе ещё один узелок развяжу, кажется". – "Ну?!"

Возвратились в избу, отдышались. Отец Офонасий почувствовал, как сильно взмок. "Ну!" – не утерпел Никодим. Отец Офонасий сунул ему под нос обломок олова, прихваченный им из мастерской. "Зри". Никодим посмотрел на кусок металла сначала удивленно, потом насупился, засопел, может собирался и обидеться, но затем прыснул смехом. "Хватит, отец Офонасий, не томи. Знаешь ведь, твои придумки нам не по силам". "Хе-хе, – отозвался священник с хитрым прищуром в глазах. – Смотри, какая узенькая, тоненькая, плоская полосочка. Но разломана. От длинной полоски отломана. К чему такие полоски? Для того, чтобы прятать удобнее. Мыслю, это и есть то самое привозное олово. А привозят они его сюда в тёсе. Внутри доски. Понимаешь?" – "Ну?!" Никодим, прихватив огонь, кинулся во двор. "Со мной", – бросил он своим людям. Во дворе лежал по-хозяйски сложенный тёс. Вынув из-за голенища сапога нож, Никодим сам, осмотрев одну из досок, сунул лезвие в середину одной из боковин, угодив в еле видимую щель, и начал поворачивать нож из стороны в сторону. Щель увеличилась. Тогда Никодим кивнул Матвею: "Палашом". Матвей вынул из ножен палаш, повозился им в доске, и доска, скрепленная шпунтами, распалась на две плоские половины. Внутри ничего не оказалось, но обнаружились сделанные вдоль тела доски выемки, пустоты, в которые возможно было вложить что-либо вроде тонких полос олова. Вытащили другую доску из середины, повозились с ней, и она разъялась, развалилась на две половины, а из неё повалились оловянные полоски.

"Ай, да отец Офонасий, ай, да голова", – похвалил Никодим с лёгким восхищением. Никодим взял полоску олова и пошёл в избу, остальные последовали за ним. Целовальник подступил к Матрёне и, тыча ей в лицо находкой, сказал: "Вот вы тут как развернулись, ракалии. Вот какое воровское гнездо устроили".

Матрёна затуманенным взором посмотрела на олово, на отверстие лаза в подпольную мастерскую и вдруг, взвизгнув, бросилась к отцу Офонасию и вцепилась ногтями ему в лицо, стараясь расцарапать поглубже. Отец Офонасий закричал от неожиданности и ужаса и упал на пол. Матрёна повалилась с ним, продолжая визжать и расписывать лицо священника кровавыми письменами мести. Никодим и его люди, опешившие сначала, наконец подскочили к месту свалки и, схватив Матрёну, с трудом оторвало её от священника, и оттащили в дальний угол. Отец Офонасий, слегка оглушенный происшествием и ударом головы о пол, тяжело поднялся на ноги. Он приложил руки к лицу. Отстранив руки, посмотрел на них. На руках была кровь. "Ох-хо-хо-еньки", – произнёс отец Офонасий, огляделся вокруг, приходя в себя, взял со стола подвернувшуюся под руку тряпицу и отёр ею лицо. "Погоди, батюшка, омыть лицо надо", – посоветовал Никодим. "И то", – согласился отец Офонасий, отправив тряпицу себе в рукав.

Из печи достали горшок с тёплой водой. Отец Офонасий умылся, вытер лицо чистым полотенцем. "Эк она, злыдня, как тебя", – покачал головой Никодим, разглядывая располосованное лицо священника. "Кошка, да и то", – прибавил Матвей, причмокнув, и глядя на Матрёну, затихшую в углу. Некоторые царапины оказались глубокими на лице отца Офонасия. "Не загноились бы,– побеспокоился Матвей. – Гляди, эта возле самого глаза процарапана.. Кошка и есть". – "Ничего. У моей Степаниды горшочки с мазями есть. Она знает, какой надо помазать. Толковая в этом. Мне, когда Федьку Глину брали, помните, он руку ножом порезал. Крепко порезал". – "Помню, – откликнулся один из людей Никодима, – тогда кровь из тебя хлестала, как из телка". – "Верно. Так вот Степанида из горшочка зачерпнула мази, смазала, как на собаке зажило. Не переживай, батюшка, по добру будет".

"Матрёну тоже на губной двор". – "А сынишка как же, да мать?" – спросил отец Офонасий. – "К родным отправим. Есть у них родные здесь".

Но поспешили наши сыскари, детективы средневековые, сначала не за лечебной мазью, а в губную избу для допроса изготовителей воровских денег. Срочность объяснялась тем, что хотелось схватить теперь и московского сообщника (сообщников?), доставлявшего олово в тёсе, пока он не прознал про погибель их воровского дела.

Несмотря на всю очевидность, воры, Нефёд и Спиридон, поначалу стали запираться и не желали ничего говорить. Никодим, вопреки себе, в этот раз не взялся стращать их дыбой, кнутом и огнём, а обещал послабление, если помогут выйти на след московской шайки. Воры призадумались. Представился случай избежать жуткого удовольствия окончить жизнь, захлебнувшись чашей расплавленного олова. Воображение уже безжалостно рисовало им образы последнего "завтрака". И они дрогнули. Ну, не многие бы смогли иначе, признаемся. И под утро, тепленьким, из тёплой постели выдернули и повязали некоего торговца Кирьяна Скобу. Торговал он, держа лавку, тканями. Сбывал холст, посконину; пестрядь и сукно с байкой водились у него, и даже бархат, атлас и камка бывали. Толковым был купцом он – деловит и незаметен. И вот – пропал. Теперь трясся он в губной избе перед целовальником жалкий, приужахнутый. Пропащий. Как и Нефёд со Спиридоном. Как и связанная с ними московская шайка.

Напоследок Нефёд, оправдывая себя, своих подельников, своё заблуждение произнёс: "На красный цветок и пчела летит". – "Опалил вас красный цвет. Не так?" – ответил тут же целовальник. "А вы не так? Ты, целовальник, не греешь руки при случае? Люди твои? Ты, поп, не подбираешь крестьянские крохи, а то и горбушки с краюхами? Ужо погодите, и вам как-нибудь икнется". – "Угрожаешь?" – Никодим подступил к Нефёду. Нефёд поник головой. "Всем по делам зачтётся. Не судите, да не судимы будете, – тихо напомнил отец Офонасий. – Не сетуйте, братия, друг на друга: вот Судия стоит у ворот”. Люди замолчали, и сделалась такая тишина, что стало слышно, что на улице пошёл дождь. Мелкий, неспешный, скучный, опостылевший уже в этот год… Пугающий.

"А вот слышал я как-то, – заговорил отец Офонасий, – историю об одном царе языческом. Ему его языческий бог за какую-то заслугу пообещал исполнить одно любое желание. Царь и пожелал, чтобы все, к чему ни прикоснётся он, превращалось бы в золото". – "Исполнил?" – заинтересовался Спиридон. "Исполнил". – "Да-а. И что?" – "Да так. К чему ни прикоснётся – золото. Так и с едой-питьем. Чуть с голоду не помер царь. Пришлось ему выпрашивать вернуться к прежней жизни". – "А-а-а" – разочарование произнёс Спиридон. "Во всём меру видеть надо. Жадность по-всякому к несчастью ведёт". Помолчали опять.

Никодим хотел уже сделать какое-то распоряжение, как вдруг отец Офонасий оживился и, сбросив с себя всякую задумчивость и мнительность, заговорил с ворами. В его глазах, подогревая друг друга, зажглись, заплясали языками огня азарт и любопытство. "А ну-ка, други, объясните попу язык ваших узелков тайных. Из любопытства я. Всё равно попались. Последняя верёвочка имела два узелка. Я помыслил, что это знак к сбору, после вторых петухов. Так? Нет?" Спиридон с Нефёдом переглянулись. "Так. Вон ты чего…", – ответил Спиридон, голосом и взглядом выдавая удивление догадливости священника. "Ну а другие два, что я видел? Один узелок и петелька. Несколько узелков и намотано, намотано?" Нефёд со Спиридонов вновь переглянулись. "Отвечать!" – вмешался Никодим. "Да чего уж теперь", – мрачно сказал Нефёд и отвернулся. "С петелькой означает упреждение. Об опасности. Что вы по дворам ремесленников рыскали, выискивали. Надо было затаиться. Это первый. А второй, что Кирька с оловом прибыл". Спиридон говорил неохотно, но понятно. Нефёд вдруг прибавил: "Выгорело у вас, то и несчастье. Чуть погодя, достать бы вам не нас, а чёрта лысого". – " В землю глубже ушли бы?" – посмеялся Никодим. А не следовало бы смеяться, призадуматься бы целоваьнику.

"Прошка Ёрш с вами дело имел?" – спросил Никодим. "Да. Он малую толику сделанных денег здесь на торгу сбывал". – "Угу, – произнёс Никодим. – Всё ли мы выяснили, отец Офонасий, как считаешь?" – "Не знаю, как вы, а я для себя достаточно разъяснил. Сребролюбие губит. Вот, что мы должны запомнить крепко из этого дела". Нефёд хмыкнул и собрался что-то ответить, видимо едкое, гримаса лица выдавала. Однако Никодим вмиг построжел, сдвинул брови и коротким, резким движением погрозил Нефеду указательным пальцем, сразу запечатав вору уста. В это время в избу вошли четверо. Вернее, трое ввели в избу явно задержанного человека. Трое были целовальник Пётр и двое его подручных. Задержанный же казался молодым человеком, но чрезвычайно был грязен и неопрятен в одежде, что мешало по-настоящему определить его возраст. "Кто таков?" – спросил Никодим. "Да вот, на торгу пояли. Слухи разносит". – "Слухи? Какие?" – "Поклёпные". Здесь Пётр остановился и оглядел всех, находящихся в избе. Потом он подошёл к Никодиму и, не торопясь, старательно тихо сказал что-то тому на ухо. "Иди ты!" Никодим, было видно, сначала оторопел от воспринятого. Потом он перевёл взгляд на замызганного человека и что-то попытался высмотреть в нём. Однако вскоре обратился к своим людям, указав на Нефёда со Спиридоном: "Уведите их". Ещё раз посмотрел на пойманного на торгу. "Пойдём ко мне, отец Офонасий. Нето, закусим, отдохнём после трудов праведных"' – обратился он уже к священнику.

Они вдвоём покинули губную избу, прошли, меся грязь, двором и вышли на улицу. Утро стояло серое, сырое. Навстречу попадались редкие прохожие. С Никодимом поздоровался и пошёл дальше седой, как лунь, старик. Никодим, посмотрев вслед старику, начал было рассказывать отцу Офонасию: "Дед Андрей. Как-то прошлым годом приходит к нам в губную избу и рассказывает самое явное о шайке Митьки Коряги. И тут же начинает просить награду. Мы, конечно… Да, конечно". Никодим прервал рассказ и остановился. Отец Офонасий стал рядом, ничего не говоря, не требуя. Никодим вздохнул. "Вижу, нет тебе дела до деда. Хочешь знать, что мне Пётр сказал". Отец Офонасий тоже вздохнул, но ничего не ответил. Никодим перетоптался на месте. "Не след бы мне сообщать тебе это, батюшка. И тебе бы покойней, и мне… Одно только, что доверяю тебе, что никому не передашь… Да и, честно говоря, самому не терпится поведать. Тут такое…". Целовальник взял отца Офонасия под локоть, отвел в сторону и заговорил шёпотом: "Человечишка этот, поятый, вот какой поклёп разносит. Помнишь царевича Дмитрия убиенного? Так вот, царевич, де, избежал смерти тогда, спрятанный боярами верными. Убили, де, тогда другого отрока, похожего на царевича. И скоро, де, настоящий царевич явится народу православному". Никодим устал говорить шёпотом, задохнулся и шумно выдохнул, как после тяжёлой работы. У отца Офонасия глаза расширились от известия. Он безмолвно зашевелил губами. "На этом остановлюсь, отец Офонасий. Дальше не нашего ума это дело. Голова дороже". – "Да".

Они двинулись по улице. Через несколько шагов отец Офонасий всё же заговорил: "Одно только скажу. Сколько годков уже прошло, а эта история кружит и кружит над землёй русской, как вороньё над добычей". – "Это истинно. Как вороньё".

Ещё через несколько шагов целовальник круто повернул разговор: "Отец Офонасий, а не затопить ли нам баньку? Попаримся всласть. А?" – "Ой, нет, Никодим. Спасибо за честь, но баня – это надолго. А я уже очень домой хочу. Соскучился".

Так что баня не состоялась. А вот без доброго ковша браги Никодим батюшку не отпустил. Не мог отпустить. От браги оба расчувствовались и наговорили друг другу с хорошую корзину всяких приятностей да с лукошко всяких ненужностей. Отец Офонасий приласкал бывшего здесь Николку, подарил ему, вынув из котомки, маленькую книжицу. Потом клялся начать в Любачёво учить детишек грамоте. Никодим же грозился уйти с "чертовой службы" когда-нибудь и податься в священники. Отец Офонасий смеялся на это, а Никодим божился: "Вот тебе истинный крест, так и сделаю". Затем вместе пели песни…

"Скажи-ка мне, отец Офонасий, помнишь ты своё первое дело розыскное?" – "Как не помнить, помню. Священный сан я тогда ещё и не принял. А было мне годков…"

Провожали-таки отца Офонасия. На монастырском подворье его ждал, оказывается, Соловко. "Не боишься под вечер ехать, отец Офонасий? С каждым днём больше лихих людей появляется. Может, провожатых дать?" – "Богу нашему вверяю судьбу свою, – смиренно отвечал слегка захмелевший отец Офонасий. – А после этого кого убоюсь". – "Ну, с Богом", – сказал Никодим, застенчиво засовывая в рукав священника кусок пирога в капустном листе и пучок зелёного лука. "С Богом". – “Ну и рожа у тебя, отец Офонасий, – глядя на расцарапанное лицо священника, не удержался целовальник, – Пожалуй, сам кого напугаешь”. Отец Офонасий только улыбнулся и, тронув Соловку, двинулся по мокрой от дождя дороге в сторону Любачёво. Он ехал, бормоча под нос какую-то песню. Проехав версты три-четыре, священник остановил коня, задумался. "А ведь Нефёд что-то особенное говорил, что попозже нам бы и не поймать их. О чём он? Потом я об этом обязательно подумаю". Священник тронул коня и затянул новую песню.

Меж двух огней

"А вот скажи мне, отец Офонасий, помнишь ли ты своё первое сыскное дело, в котором так ловок?" – спросил Никодим. Отец Офонасий подумал, улыбнулся и ответил: "Да как не помнить. Помню… Было тогда мне… около двадцати годков. Царь Иван Васильевич уж года три как помер. Так… В тот год татары город Крапивну сожгли дочиста. А у нас в Любачёво корова Еремея Босого двухголовым телёнком разрешилась. То-то страху нагнала. Да. А ещё в первую же грозу убило быка. Знатный был бык. Здоровенный". – "Как ты помнишь?" – подивился Никодим. "Так и помню, что у нас случай был. Крапивну, вестимо, татары сожгли, а у нас пожар случился". – "Пожар? Большой?" – "Крестьянский дом сгорел. Но давай я тебе всё по порядку расскажу".

Отец Офонасий поёрзал на лавке, как бы устраиваясь поосновательней, и начал рассказ: "Весной дело было. В тот день я начал пахать землю нашу с отцом Ларионом. Только-только я начал у отца Лариона в помощниках ходить. Брата и двух сестёр моих унесли болезни. Мать умерла при родах, а отца свели в могилу раны боевые. И остался бы я совсем один на всём белом свете, если бы не отец Ларион, с которым мы и прежде дружно жили. Он же меня и грамоте обучил, до которой я был охоч, и к службе церковной приставил. И вот пашу я в тот весенний день косулей землицу. Лошадь тянет справно. Хорошо. Вокруг зелено. Тепло, солнышко светит, птахи в листве поют. Я же ещё не устал, а боле и боле силушку в себе чувствую, и как соки по мне движутся, и жизнь играет. Да. Вокруг запахи тех же соков от травы, земли, листвы, деревьев, цветов. Тут главное, чтобы голова от всего этого кругом не пошла. У меня случалось такое. Потому что радость. Да что я тебе рассказываю, сам землицу пахал, знаешь.

И вдруг среди этой весенней радости у меня сначала происходит разлад, а потом появляется тревога. Я сначала не поверил себе. Хотелось подольше в радости остаться. Нет. Разлад и тревога. А потом понимаю. Ко всем вкусным запахам прибавился другой. Дыма. Дымом запахло. Я лошадь останавливаю, разгибаюсь и верчу головой, и нос по ветру навожу. Точно. С полуденной стороны дымом тянет. А мужики-то почти все в поле. Пахота идёт, вестимо. Кинулся я в сторону пожара. Может, и нет беды большой ещё, может, удастся потушить, а может, и без меня уже справляются. Но бегу. По дороге мальчонка ко мне пристал, Васька кузнецов, Федора-кузнеца сын. С ним мы и прибежали на пожар. Видим, горит изба Алексея Лаптя. Вокруг уже народ суетится, не мы первые. Но пламя такое из окна вырывается, и крыша занялась, что тушить, собственно, никто и не берётся. Добро выносят, какое можно спасти, да ближние к дому постройки водой обливают, чтобы на них не перекинулся огонь. Мать Алексея вдобавок святой водой, от соседей принесённой, кропит. Скотину, какая есть, да птицу во двор выпускают из сараев. Крик, суматоха. Мы с Васькой к людям присоединяемся. И хотя народу-то всё больше прибывает с полей ближних, а толку всё меньше. Однако же какие вещи вынести можно было – вынесли. Пожар разошёлся во всю силушку, и его не остановить. Зато суеты пока много. Больше остальных, как всегда, Никифор Локоть суетится. Бегает, руками машет, распоряжается. За ним, почему-то, собака хозяйская мечется. А я смотрю, среди всей этой сутолоки дочь младшая Алексея, Василиска, стоит перепуганная, чумазая и прижимает к себе кота домашнего. Тот перепуганный тоже, к девчушке жмётся, а сам замурзанный, в саже, голова и морда в саже же и шерсть слипшаяся, мокрая. Видимо, водой окатили, думаю. Ну, такое жалкое зрелище.

Конечно, тут и сам Алексей Лапоть, чья изба, вскоре появился. Мрачный, зубами скрежещет. Жена его, Мария, голосит, ревёт да причитает во весь голос да на все лады, и бабы какие за ней и детишки. А что? Вор придёт – стены оставит, пожар придёт – и стены заберёт. Что горе, то горе.

В общем, что говорить долго. Сгорела изба дотла. Остальное отстояли, слава Богу. Добро спасённое Алексей с семьёй перебрал. Его и до пожара не много-то было. Порадовались спасённому, погоревали о потерянном. Успокаивали их семью, как могли, всем миром. Жить пока у брата, Степана, смогут. А дом – заново отстроить. Всем миром поможем, не впервой. Обществом отстроим. С миром не пропадёшь. А что? Созовём помочь. Отстроим, поставим новую избу Алексеевой семье, лучше прежнего. Долго и счастливо потом жить будете. Так.

И вот как только улеглась вся эта кутерьма с бабьим да детским плачем, переживаниями и расстройствами, Никифор Локоть первым возьми и вопроси, а от чего загорелось-то?

Нас он прямо ошпарил своим вопрошанием. Как-то никто и не задумался до сих пор. В самом деле, отчего воспылало? Даже сам Алексей Лапоть в горе не задался пока этим вопросом. Стали разбираться. А на пожарище уже и староста Аким Старый, и сотник Иван Душа, и отец Ларион. Перво-наперво: кто был дома? Алексей-то со старшими сыновьями в поле трудились на пахоте. Так. Жена Мария – дома. Дома, да не в избе. Со старшей дочерью в сарае со скотинкой управлялась. Здесь же рядом, во дворе, на солнышке, возилась по хозяйству старуха Егориха, мать Алексея, и с ней младшие дети, Василиса и Влас. Всё. Других людей ни в избе, ни во дворе не видели, как будто. Тут, понятно, мы и озадачились. В чём причина пожара? Печь протопили с раннего утра, и устье её, к тому же, было надёжно прикрыто заслонкой. В этом месте хозяева оказались уверенны совершенно. Лучин не жгли. Лампадка, правда, горела в красном углу перед образами. Но и по этому поводу хозяева божились, что лампадка установлена была надёжно, и сама упасть и привести к пожару не могла. Точно. Так.