Текст книги "По делам нашим"

Не развязывая путы, разрезали стягивающую веревочку на медвежьей шкуре и в ней увидели крупного человека исполинского роста с могучими мышцами и свирепо вращающимися глазами. "Руку перевяжите, кровью изойду," – прохрипел он. Но ранеными оказались и двое из людей Никодима, и Глеб, которого "медведь" полоснул когтями в последнем броске. Быстро принесли тёплой воды, чистого холста, промыли раны и перевязали каждого.

"И опять похвалю твою смекалку, отец Офонасий, – сказал Никодим, губной целовальник. – Если бы не твоя уверенность, что эту шкоду люди творят, а не нечистая, не знаю, выстояли бы мы в драке? Ведь как он, вор, бился, человеку не под силу". – "Эх, Никодим, ты ещё не видел, какими скачками он прыгать умеет на всех лапах. Истинно, что-то нечеловеческое. Да это и не всякому зверю так суметь. Глеб-то наш каков!" – "О! Глеб – молодец. Уж на что у меня Еремей не зелёный малец, храбр и ловок, в переделках бывал, Яшку Шустрого брал, а и тот на карачках от злодея пополз. А Глеб не сробел, в бой бросился. И все же, отец Офонасий, как тебе удалось раскусить их, змеев?" – "Неторопный осмотр места, Никодим, без наполненных страхом глаз. Вон то место, где один нырял в бурьян, в высокую траву, а второй уже лежал ожидаючи. Очень оно помято оказалось и в Калиновке, и здесь в Почайке. Понял я, что "медведь" этот подползает ловко и скрытно, опять же приминая траву, пока первый изгаляется перед нами у опушки, шныряет туда-сюда, семенит ногами, кувыркается. И отвлекает. А потом находки. Шерсть, ниточка, коготь. Подумалось мне, шибко много следов оставляет оборотень, нечистая сила. Тогда и понял, как очень ловко представляется дело, и без людей не обходится. Первый отвлекает, да жути понемногу нагоняет, потом падает в высокий бурьян и таится, а второй медведем выпрыгивает. Страшно. Что они говорят? Ради козлов да баранов?"

Никодим кашлянул, прочищая горло: "Ради барыша, говорят. Вернее, один говорит. Силантий. "Медведь"-то молчит. Хотели запугать округу и получать скотинку как отступное. Скотинку продавать, денежки делить". – "Невелик-то доход, – покачал головой отец Офонасий. – Жадность?" – "С каждой деревни по козлу, по барану и вместе выйдет кое-что". – "Кривого Егора когда думаешь схватить?" – "Завтра". – "Не убёг бы". – "Я ему убегу. Тать должен сидеть в темнице! – веско закончил Никодим, а потом обратился к священнику. – А чего ты, батюшка, как бы и не успокоившись? Что покоя не даёт? Я же вижу". – "С Баженкой мне надо поговорить. Как взяли мы лиходеев этих, вся деревня сбежалась на них глянуть". – "Заметил. Пока мы с оборотнем этим барахтались, они за банями да овинами прятались, высматривали, чья возьмёт". – "Так. А потом поглазеть вышли. И Баженка среди них. Он на них, лиходеев, даже связанных со страхом смотрел. У них он в лесу был. Должен я его успокоить. Душа у него не на месте". – "Ну и иди, раз должен, – сказал Никодим, зевая, – а я своё сработал. Проверю ещё, как их там закрыли, чтоб не сбежали ненароком, и на боковую".

Только спать долго Никодиму, губному целовальнику, пригревшемуся на печи, не пришлось. Скоро отец Офонасий растолкал его. "Вставай, Никодим". – "Какого лешего? – заворчал Никодим. – Что стряслось?" – "С Баженом я переговорил. Не попусту я беспокоился. Надо немедля кривого Егорку хватать". – "Ох, отец Офонасий, через твое беспокойство и мне покоя нет". Вдвоём они подняли людей Никодима: Еремея и Якима, Григория и Карпа. Оседлали коней, а отец Офонасий просто набросил на своего Соловку какую-то овчину, и направились в Калиновку. Ночь выдалась тёмная. Луна иногда проглядывала, но чаще её закрывали тучи. К тому же начал накрапывать мелкий дождик. Он то прекращался, то припускал сильнее. К счастью, путь предстоял не далёкий. От Почайки до Калиновки пролегло верст шесть-семь. Воздух вдыхался свежий, ядрёный, с полей пахло увядшими травами и жнивьем.

"Ни зги не видно," – пожаловался мужик Еремей, когда в очередной раз туча закрыла луну. "Ничего, кони дорогу чуют, вывезут," – ответил мужик Яким. "Вот бы и людям так, – пожелал отец Офонасий, – и во тьме кромешной с пути не сбиваться. А то ведь даже в сумерках путаться начинают". – "Это ты, отец Офонасий, о почаевских, что готовы были к Велесу метнуться?" – "Про почаевских, калиновских и других. Ты вот, Никодим, можешь ответить, что есть наша вера?" – "Как что?!" Даже во тьме почувствовалось, что Никодим вскинулся от наивности вопроса священника. "Православие! Православные христиане мы. Ты что?" – "Батюшка не выспался, вот и мудрит", – сказал мужик Карп под общий смех. "Переутомился", – поддержал мужик Григорий. "Хорошо, – продолжал отец Офонасий без смущения, – а что она такое значит вера христианская и православная?" – "Во Христа верим, чего ещё", – сказал из темноты Карп. "Православная, значит, правильная", – сказал из темноты Григорий. "Отцов и дедов наших вера", – сказал из темноты Никодим. "Так точно и кривой Егор с Силантием говорят. Язычество – вера предков. Стоило шиш на мышь менять? В чём православная вера правильная-то?"

Вышла из-за тучи луна, и отец Офонасий различил раздражение на лице Никодима, который сказал: "Хватит томить, святой отец. Мы – не попы, всё одно не угадаем. Знаем, что наша вера, и все тут". – "Нечего и гадать, – ответил отец Офонасий. – Все мы знаем ответ, только на сердце он у нас не лежит, вот и забываем. Православие в любви и добре". – "А-а, знаем, конечно", – согласился Никодим и сразу смягчился. "Да, знаем", – сказал Карп. "Да, знаем", – сказал Григорий. "Знаем", – сказали Еремей и Яким. "Видишь, все знаем, – подытожил Никодим. – Чего же ты, отец Офонасий, распереживался?" – "Размышлял я. О крепости веры. Любой крестьянин и в церковь сходит и помолится на образа и свечку затеплит. Всем миром молебен об урожае закажут, а потом ещё языческое приплетут, вроде завязывания последнего снопа "на бородку" тому же Велесу. А как, например, скот оберегают. Сам видел, что в богоявление делают. Начинают с того, что берёт человек с божницы икону, зажигает перед ней свечу. Другой раскуривает кадильницу, третьему достаётся топор в руки, а хозяин надевает шубу шерстью наружу. Кого он изображает? Хозяина косматого, слугу Велеса. Затем хозяин берёт миску с богоявленской водой и соломенное кропило. Идут все на скотный двор. Впереди сын хозяина согнувшись, и чтобы топор касался земли. Жена или дочь, или сноха следом несёт икону воскресения Христова. За ней идут с кадильницей, а в опоследок хозяин с миской воды. Идут молча. Остановятся посреди двора. А здесь уже приготовлен корм для скота. Тут тебе и хлеб разломанный на куски и ржаные лепёшки, и зерно, и не молочёные снопы, хоть овса, хоть ржи или ещё чего. И вот хозяйка выпускает из хлевов скотину. Скотина находит еду и набрасывается на неё. А крестьяне в это время идут вокруг скотины с иконой, а хозяин окропляет скотину святой водой. Так обойдут три раза, а потом топор крестом перебрасывают через скот. После в избу возвращаются. Вот такая мешанина. Каково?" – "Оно приятно послушать, когда вот так вот в ночи едешь. Хотя я думал, ты что-то особое расскажешь, – разочарованно произнёс Никодим. – Обычное дело". – "Так, – поддержал Еремей. – И дедов поминаем, и навьям в банях обряды творим. А как? Хотя и знаем, что церковью возбраняется". – "А отчего возбраняется? – зацепился отец Офонасий. – Но! Пошёл Соловко". Соловко, притомившись, стал отставать от более выносливых коней Никодима и его людей. "Попридержите коней, – попросил отец Офонасий. – Почему возбраняет церковь? Потому что не только именем Христовым делается, но и поганых бесов. А те, вон, жертву требуют. Козла, барана, а то и человека. Ладно, с Баженом обошлось. А если б по-другому? А потом забываем, что Христос – это любовь и добро". – "Ну, мы больше не забудем, – почти серьёзно сказал Никодим. – Только и ты пойми крестьянскую душу. Они своё добро, а значит, жизнь оберегают". – "Понимаю. Голодное брюхо и не туда заведёт". – "А с другого боку, как ты бесов обойдешь? Самого леший не крутил? Домовой не пугал тебя?" – "Не без этого, как же? – удивился отец Офонасий. – Приходилось, конечно. Силой Христовой и оборонялся". – "Сейчас она нам пригодится. Приехали, однако. Где Егоркина изба?" – "На другом краю. Как раз по ветру", – вспомнил отец Офонасий. Так и поехали, по ветру. Остановившись посреди деревни, спешились. Здесь оставили Якима с лошадьми, сами двинулись ко двору кривого Егора. Ещё издали заметили, что в окне избы Егора горит свет. "Не спится иуде", – сказал на это Никодим. "То ли вестей ждёт из Почайки, то ли чует что", – добавил Карп. "Может, всех разом прихватим и второго тоже?" – сказал Еремей. "Погоди, увидим", – ответил Никодим.

Но как только они, довольно неосторожно, подошли ко двору Егорки, какая-то тень метнулась прочь и скрылась во тьме ночи. "Леший его забери, – выругался Никодим. – Кто таков? Еремей, Карп, – в избу. А мы попробуем следом за тем". Никодим, Григорий и отец Офонасий поспешили в темноту за беглецом. Однако быстро их погоня остановилась. Темень, хоть глаз выколи, в какую сторону кинулся беглец – неясно. Вернулись к избе, надеясь на удачу. Напрасно. В избе, рассказали Еремей и Карп, родители Егорки, братья с семьями, не причастные к делу, семья самого Егорки, а Егорки – нет как нет. "Значит, это он сбежал, – вывел Никодим. – Как дальше поступим? Можно, конечно, Силантия тряхнуть и выведать, где сейчас искать Егорку. Но ведь тогда возвращаться. Нет охоты. А?" – "Всё равно по темну мы его не найдём", – сказал Еремей. "Верно". – "Может, собаку попробовать?" – предложил отец Офонасий. – "Собаку?" – "Есть здесь два брата-охотника, Анисим и Клим. У них собака есть. Говорят, нюхливая очень". – "А что? Попытка – не пытка. А? Давайте, пока след не простыл, или дождь не пошёл".

Всполошили семью Анисима и Клима, их подняли на ноги. Пёс, со странной кличкой Искайка, которому дали понюхать онучи Егорки, покрутился по месту, где видели Егора, и пошёл по следу. Люди, при свете наскоро сделанных светочей, поспешили за ним. Пёс бежал все быстрее и быстрее, пока не уткнулся в речку. "Может потерять след, если по воде ушёл", – сказал один из братьев-охотников, Клим. Перешли речку, пустили Искайку, и он, не сразу, опять напал на след. "Похоже, очень торопился или испугался. Не додумался по воде подальше уйти”, – рассудил Клим.

От реки следы повели через поле к лесу. В лесу двигаться стало сложней, и из-за ещё более сгустившейся темноты, и из-за сучьев и кореньев, так и подворачивающихся под ноги, из-за ветвей, норовящих хлестнуть по щеке или ткнуть в глаз. Так и казалось, что леший таким неласковым способом встречает непрошеных гостей. "Погоди! – остановил всех Никодим. – Отдышимся малость". Люди послушно остановились для отдыха. "Пёс-то по следу идёт, не мает понапрасну? Леший его не водит?" – "Что ты! Он умный", – ответил Анисим. "Куда ведёт, понимаешь?" – "Должно быть к болотам". – "К болотам это правильно, – сказал отец Офонасий. – От них, от всех, болотным духом пахло". – "Эх, – пожаловался Никодим, – только новые сапоги справил. На тебе, по лесам, по болотам. Измочалю". – "Это ты и не сомневайся, Никодим, измочалишь. Как есть измочалишь”, – поддержал целовальника Григорий и вздохнул сочувственно. Никодима не очень ободрила такая поддержка. Он закряхтел, вставая с поваленного ствола дерева, на котором сидел, и распорядился: "Будя отдыхать. Пошлите". Погоня возобновилась. И чем дальше они двигались, тем водянистее становилась почва. В самом деле, они приближались к болоту, месту, которое чаще всего окрестные жители избегали посещать.

"Чу!" – вдруг насторожился Яким. "Что?" – спросил Никодим. Все замерли. "Как будто послышалось что. Голос". – "Свет какой-то", – сказал Григорий. "Где?" – "А вон где", – Григорий указал немного влево, где по стволам берёз прыгали неровным светом красноватые блики. "Неужто пришли? Тихо подходим и окружаем скрытно. А там я знак подам". Рассвет уже забрезжил, но робко сквозь разрывы туч. Подкрадываясь в направлении света, они увидели небольшую поляну, почти правильно круглую. В середине горел большой костёр подле истукана, идола, сделанного из дерева. Между идолом и огнём, в косматой одежде, с посохом в руках, стоял волхв. Как и положено волхву, он волховал, произнося какие-то заклинания и вскидывая руки к идолу. Перед костром ниц лежал человек, наверное, Егор. Из-за берёзы вышел Никодим и махнул рукой. Все приняли это за знак и тоже вышли из укрытий, взяв волхва, Егорку и идола в кольцо. Пёс залаял и рванулся к волхву, но Анисим удержал его. Волхв обернулся к ним: "А-а, пожаловали". – "Сдавайся по добру, не то…" – предупредил Никодим. "Ваша взяла", – признал волхв. Кривой Егор поднялся и тоже повел себя покорно. "А ты, поп, не радуйся, – обратился волхв к отцу Офонасию. – Не всегда ваш верх будет". – "Я радуюсь только одному, человече. Что ты Баженку, который случайно забрёл к вам, не пожертвовал вот этому идолищу, как сначала хотел, а отпустил. Это хорошо, это по добру. Жизнь человеческую не отняли". – "А за моей жизнью пришёл? Меня ведь на костёр за волхование по вашим законам". – "Ты разве не знал, на что шёл?" – "Я знаю то, чего ты, поп, не знаешь".

Что дальше произошло, видел только отец Офонасий, потому что волхв сделал шаг в сторону за пламя костра, и так получилось, что от взгляда других он скрылся. Теперь волхв швырнул в огонь какой-то порошок, который вспыхнул яркой вспышкой, ослепившей отца Офонасия. А дальше, уверял отец Офонасий, волхв кувыркнулся и… обернулся в волка. Волк одним прыжком сиганул в ближайшие кусты и скрылся.

"Обознался ты, отче, – не верил ни Никодим, ни иже с ним. – Он в лохматой одежке был. Стал на карачки и рванул в кусты. Сам говорил, "медведь" такое же вытворял". Подумав, Никодим добавил: "Ох-хо-хо, пропали сапоги, пропали". Отец Офонасий переубеждать никого не стал, только развёл руками. Слишком быстро всё произошло, да и не в его интересах было заставлять мужиков думать иначе, в пользу волхва. Поддержать священника мог бы Искайка, в момент обращения волхва в волка что-то почувствовавший и прижавшийся к коленям Анисима. Но Искайка был безмолвен и лишь поскуливал. Погоня за волхвом ничего не дала. Искайка идти по следу отказался.

По осмотру поляна оказалась настоящим капищем. Возле идола, в кострище, нашли кости животных, приносимых в жертву. Козлов да баранов. Неподалёку от идола увидели вырезанную прямо по земле фигуру лебедя и какие-то таинственные знаки. Никто из присутствующих смысл увиденного объяснить не мог, хотя вспомнили, что в старину старинную на этом месте действительно находилось капище языческое.

Так что не получалось, что дело произошедшее только татьба-воровство. Появившийся в округе волхв со своим "медведем" имел твёрдое убеждение возродить языческую "веру предков". Действовал он, якобы, от целого сообщества единомышленников. "Медведь", спасённый когда-то, где-то волхвом, был предан тому по-собачьи. Волхвом же и подготовлен невероятно выдавать себя за медведя, обладая как медвежьей силой, так и кошачьей ловкостью. Знал волхв толк и в разных мазях, порошках и травах. Потому и горели огнём глаза "оборотня", а из пасти вырывалось адское пламя.

Волхв первым в оборот взял Егорку, подкараулив его как-то у леса. Егор легко поддавался внушению через свою неиссякаемую строптивость. Пойти против общего мнения для него всегда было всласть. А через Егора был окручен и Силантий, одного поля ягода со сродным братом. Так и стали подручными в лихоимстве да разносчиками слухов.

"Нет, не было у них такой возможности подчинить язычеству округу, – рассуждал отец Офонасий. – Ни церковь наша, ни власть светская не допустили бы. Что они против властей? Но беды и шкоды разной из своей мечты могли б много наделать".

К полудню вернулись в Почайку. "Что ж, прощай отец Офонасий, – говорил Никодим, собираясь в дорогу и садясь на свою кобылку. – Ещё раз довелось нам с тобой через год в деле встретиться". – "Прощай и ты, Никодим. В следующий раз, может, доведётся и по хорошему случаю встретиться". Отряд Никодима двинулся по дороге в уезд. Преступников везли на телеге. Конечно, их могли бы и пешком погнать, но так и не решились развязывать "медведя". Он лежал в телеге туго скрученный двумя верёвками. Всё же что-то нечеловеческое было как в его облике, так и в силе, и в повадках.

"Жалко волхв убёг. Возьмётся за своё где-нибудь ещё", – посетовал отцу Офонасию Глеб. "Нет, я не жалею, – ответил отец Офонасий, поправляя на Соловке конскую упряжь. – И ты не жалей, Глеб. Его костёр ждал. А он всё-таки Бажена пожалел. Ну и пусть себе рыскает волком по лесам. Сам себе судьбу выбрал. Без помощника своего ему теперь тяжельше будет". – “А как ни суди. а он необычен. Так, батюшка?” – “Так. Да и медведь его… Ни понять, ни объяснить”.

Попрощавшись с почаевскими, привязав к телеге козу Белку, избежавшую жертвенной участи, отец Офонасий неспешно тронулся в сторону дома, в Любачёво. В дороге, которая тянулась то полем, то лесом, после радостных размышлений, связанных с предчувствием о скорой встрече с семьей, его потянуло запеть.

В тёмном лесе, в тёмном лесе

За лесью, за лесью.

Распашу я, распашу я

Пашенку, пашенку.

Я посею ль, я посею ль

Лён-конопель, лён-конопель.

Уродился, уродился

Мой конопель, мой зеленой.

Когда отец Офонасий подъехал к своему дому, во двор высыпала вся семья: жена Наталья, сыновья Нестор и Семен, дочь Настя. После обнимания и поцелуев уселись на завалинку. Дочь Настя, указывая на гуляющую по двору пару гусей, честно отработанную отцом Офонасием, спросила: «Тятя, знаешь, кто они?» – «Гусак и гусыня, Настя». – «Не так, тятя. Они Медведь и Медведица». – «Что?!» – «Так дети их прозвали», – пояснила Наталья. «Дети», – повторил отец Офонасий с особым чувством, которое услышала жена. «Ты об чём?» – «Как ты думаешь, Наташа, хорошими людьми они вырастут?» – «Господь не оставит, всё ладно будет». – «И я думаю, хорошими. Потому что мы с тобою этого от каждого нашего сердца желаем. А что в сердце, то и в жизни получается, вот в чём дело». – «Ужинать-то пора, батюшка». – «Ну, так идёмте».

Пропавший перстень

Ранним утром месяца мая 1601 года от Рождества Христова, или 7109-го от сотворения мира, помещик Алексей сын Акинфиев, тридцати четырех лет отроду, вышел на широкое крытое крыльцо своего дома своей усадьбы. Ни Алексей Акинфиевич, ни кто-либо из его близких или знакомых, ни первый русский патриарх Иов, ни сам государь Борис Годунов, никто на всей грешной земле не знал пока, что означенный год будет первым годом из грядущего тяжелейшего двунадесятилетия для русской земли, когда ей суждено маяться, болезной. А так как ни один человек на земле не ведал (а об осведомлённости небес нам ничего неизвестно), то люди и почивали спокойно. Кругом, в доме, в усадьбе, в поле, у леса, у реки покоилась устойчивая тишина. Мирная, приятная, домашняя. После ночи воздух стоял прохладный, слегка туманный, и набежавший озноб заставил Алексея Акинфиевича передёрнуть широкими плечами. Но передёрнул с приятным ощущением. Он, выходя из дома, нарочно не накинул на плечи никакой одёжки, чтобы вот именно озябнуть, а потом, вернувшись, забраться вновь под тёплое беличье одеяло и разомлеть от неги, и поспать ещё сладко некоторое время. А вышел Алексей Акинфиевич на двор по малой нужде. У людей того времени имелось много потребностей схожих с нашими. Нужник же находился в хлеву. Алексей Акинфиевич пересёк двор, прошёл в его хозяйственную часть и скрылся в хлеву. Выйдя из хлева вскоре, он, не спеша, направился уже было в дом, как неожиданно услышал какой-то неясный шорох, возню за дальним углом хлева. Что такое? Может, Фёдор-караульщик? Или тать? Алексей Акинфиевич поскрёб в густой русой бороде, огляделся. На глаза попались вилы у стены хлева. Алексей Акинфиевич, прихватив вилы, крадучись, двинулся на шум. Взяв вилы наизготовку, мягким шагом Алексей Акинфиевич выдвинулся из-за угла. Возле самого тына, забора из кольев, в ворохе соломы копошился кобель Полкан, засунув морду в солому и выставив высоко широкий зад с пушистым хвостом.

“А чтоб тебя, дурня”, – пробормотал Алексей Акинфиевич, опуская вилы и собираясь уйти, однако вернулся и подошел к кобелю. Тот, вцепившись зубами, вытаскивал из соломы какую-то тряпку ли, холстину ли, или ещё что. Алексей Акинфиевич наклонился, ухватил тряпицу и потянул к себе. Пёс недовольно заворчал, но уступил хозяину. Из-под соломы на свет появилась туго свёрнутая холстина. Алексей Акинфиевич удивленно вскинул брови. Развернув холстину, он ещё больше удивился. В ней, свежие, обнаружились харчи: треть каравая ржаного хлеба, шмат сала, немного вареного мяса, кусок пирога с кашей.

“Что за притча?” – задумался Алексей Акинфиевич, бросил кусок пирога Полкану, а остальное взял с собой. И лишь войдя в дом, он вспомнил, как на днях его тиун-управляющий пожаловался на пропажу каравая хлеба и какого-то количества какой-то крупы. Недостача обнаружилась совершенно случайно, так как хозяйство Алексей Акинфиевич имел не малое, а запасы достаточные. Поэтому в тот день Алексей Акинфиевич, увлечённый ковкой коней, отмахнулся от тиуна и только велел обратиться, если подобное повториться. И вот он сам, а вернее, с помощью Полкана, пожирающего теперь пирог, нашёл эту закладку. Вспоминая всё это, Алексей Акинфиевич пронёс свою находку наверх, в жилые комнаты дома. Здесь он посмотрел на неё досадливо, насупился, прищурился, зевнул широко и, швырнув свёрток куда-то в угол, отправился добирать сон.

После сна, за завтраком, Алексей Акинфиевич вспомнил о находке, велел прислуживающей бабе найти её и позвать тиуна. Баба исполнила приказ споро, и вслед за свёртком скоро появился тиун Ерофей, ровесник хозяину, высокий, ладный, сдержанный, скупой на слова, деловитый, но с озорным взглядом ясных глаз. От предложения позавтракать не отказался. Обстоятельно обговорили заботы о пахоте и севе. Выслушав его, Алексей Акинфиевич кивнул на лежавшую на столе уже развернутую холстину и растолковал Ерофею, в чем дело.

“Эх, хозяин, оплошал ты малость”, – подосадовал Ерофей. “Это в чём же?” – “Надо было оставить на месте и проследить, кто придёт за харчами”, – пояснил тиун. “Да как же я знаю, когда придут? Может завтра. Что мне, у нужника день сидеть?” – выразил неудовольствие Алексей Акинфиевич, понимая про себя, что действительно дал маху. “Вряд ли. Приготовили с вечера, чтобы взять утром, – не унимался умный Ерофей, словно не замечая расстройства хозяина. “Всё равно Полкан уже вытащил и сожрал бы харчи”, – вспомнил Алексей Акинфиевич и усмехнулся, считая такой довод весомым. “Ну, если Полкан…” – не стал развивать Ерофей, соображая про себя, что можно было и просто проследить за местом. “Да и спать я хотел”, – прибавил Алексей Акинфиевич. “Ну, если спать…” – “Что ты заладил, ну да ну, – рассердился Алексей Акинфиевич. – Кусок хлеба да шмат сала. А разговору-то”. – “Не сердись, хозяин, Сам же позвал меня”. – “Да, сам, – признался Алексей Акинфиевич успокаиваясь. – Впрочем, это ведь прекратить следует. Как говорится, вор, если яйцо украл, то и курицу украдёт. Прошлый раз ты ведь говорил… Погоди, уж не в бега ли податься кто решил?” Тут Алексей Акинфиевич замолчал и задумался. “Вот что, – наконец сказал он, – собери всех людей перед крыльцом. Говорить им буду. Может, проймет?”

Тиун Ерофей исполнил сказанное в точности, собрав у крыльца хозяйского дома всю дворню, как управляющуюся по хозяйству, так и по дому. Среди дворни находились и шесть боевых холопов Алексея Акинфиевича. Алексей Акинфиевич, принарядившийся для выступления в кафтан, окинул строгим взором своих людей, челядь, сделал шаг вперёд и, уперев руки в бока, начал: "Вот что у нас делается. Сначала Ерофей недосчитался, а сегодня я нашёл закладку с харчами. Разве ж так делается? Или по-христиански это? Или вы недоедаете у меня, или что? Видимое ли среди нас прежде, чтобы красть?"

Люди заволновались: "Что ты, хозяин, Алексей Акинфиевич, да разве ж мы крадём? Что же это, на нас креста нет, что ли. Не бывало прежде. Кто же завёлся, окаянный? Ты, Алексей Акинфиевич, скажи кто, и мы его сами накажем".

"То-то вот, кто, – проговорил помещик, опуская руки. – Не углядел я, кто пакостит. Маху дал". Он невольно нашёл взглядом Ерофея и повторил: "Да, маху дал". Потом Алексей Акинфиевич приободрился, заложил руки спереди за широкий кожаный пояс и продолжил: "Да и не велик убыток. Не об убытке речь. Если это просто кража, то обидно мне. Не кормитесь ли вы у меня досыта?" – "Досыта, хозяин, досыта", – дружно отвечала дворня. "А если беда какая, нужда, приди и поговори со мной, а я помогу. Только не кради, Христом-Богом прошу. Обидно". – "Скажи кто, хозяин, мы его накажем. Строго", – распалялась дворня. "Не знаю кто, не углядел". – "А что же Федька, караульщик, чёртов сын? Где был?" – "Спал, поди, ирод, что же ещё". – "Погодите, – остановил разволновавшуюся челядь Алексей Акинфиевич. – С Федькой я сам разберусь. Другая думка у меня есть. Не собрался кто из вас в бега податься?" Дворня, как оглушённая, замерла и не издала ни звука.

"Вот и я думаю, вроде и не от чего бежать, – рассуждал помещик. – А в чужую башку не влезешь, мыслей не познаешь. Только хочу сказать человеку, если такой есть, выбрось из своей дурной башки эту мысль. Беглому житьё не сладкое. А обращусь к власти, для его сыска. Знаете, закон есть".

Здесь дворня ожила, зашевелилась: "Куда нам бежать? Зачем? Чего мы и где не видели?" – "Ладно, покончим с этим разговором. А вы кумекайте и смотрите друг за другом. Если который пакостник сыщется, мне донесите на него. Так-то, ступайте". Помещик хлопнул для убедительности ладонью по точёной балясине крыльца. Дворня, почёсывая в затылках, охая, ахая, судача, стала расходиться. Алексей Акинфиевич, довольный своим разговором с людьми, постоял некоторое время на крыльце, а потом зашёл в дом. В блаженном настроении Алексей Акинфиевич находился и, отправившись, как обычно, осматривать своих лошадей и наведаться в усадебные огород и сад и объехать поля, где во всю шла пахота, и начинался сев. Вся благость рухнула в одним миг. По возвращении домой его встретила зарёванная жена, Марфа, Марфуша. Пропал перстень, подаренный Алексеем Акинфиевичем Марфуше после возвращения из шведского похода. Восемь годов уже прошло. Памятный перстень. Враз помрачневший Алексей Акинфиевич как мог успокоил жену и позвал тиуна Ерофея. "Что посоветуешь, Ерофей?" – "Придётся, хозяин, выносить сор из избы". – "То бишь?" – "За помощью обращаться. Дознание проводить". – "И к кому обратимся?" – "Да кто уже у нас в округе слывёт за лучшего по этому делу. Известно, отец Офонасий". – "Ах, да".

Вечером этого дня в Любачёво к отцу Офонасию прискакал верховой посыльный от помещика Алексея Акинфиевича с просьбой провести сыск по пропаже перстня. Отец Офонасий сначала отказывался. Он начал недавно вспашку своего поля и нужно было ещё дня два-три, чтобы закончить. Посеешь в пору – соберёшь зерна гору. Помещик же просил, торопил, сулил щедро отблагодарить. К тому же пообещал сделать взнос на новую церковь в Любачёво, о которой отец Офонасий давно задумался. И отец Офонасий сдался. Хотя выйти из Любачёво пообещал только на следующее утро, сославшись на сегодняшний дурной сон, что посыльного вполне убедило, как потом и помещика. Пахать, как ни крути, требовалось, и отец Офонасий решился доверить важнейшее дело пахоты старшему сыну, двенадцатилетнему Нестору. Правда, под присмотром Натальи. Нестор был отрок развитый, физически крепкий, в хозяйственных делах смышлен, в пахоте сведущ. Да и пахать отец Офонасий наказал неторопно, лишь бы дело двигалось. Другие дети, десятилетний Семен и восьмилетняя Настя оставались по хозяйству дома да присмотреть друг за другом, да за годовалым Фокой. Отец Офонасий, расцеловав детей, каждого по нескольку раз, жену Наталью, отправился в путь-дорогу. Поскольку Соловко оставался для пахоты, отправился пешим ходом. Но и такой способ был для священника привычным. Идти ему предстояло около восьми вёрст, мимо Почайки, затем Валуек, а там и до помещичьей усадьбы рукой подать.

Как всегда, оказавшись за селом, он отдался всем своим существом окружающим просторам, полям, лесам, лугам. Иногда его путь пролегал вдоль реки. Всё дышало жизнью. Во всём чувствовалась душа. И глядя на уже вспаханную и вспахиваемую крестьянами землю, вдыхая её запахи, любуясь весенней зеленью и первыми жёлтенькими цветами, отец Офонасий время от времени затягивал своё "ой поля, мои поля, ой леса, мои леса". Только сегодня он всякий раз вспоминал, что окружающие его поля принадлежат по условию службы помещику Алексею сыну Акинфиеву. И крестьянам нужно было успевать обработать свой надел и сделать помещичью запашку.

Подойдя, наконец, к усадьбе Алексея Акинфиевича, отец Офонасий застал её крепкие дубовые ворота распахнутыми по причине выезда из усадьбы работных людей. А вообще усадьба смотрелась крепостцой или своеобразным замком. И хотя не было ни рва, ни вала, но усадьба, стоящая на возвышении небольшого холма, вся была обнесена тыном, сделанным из толстых кольев, почти бревен, вкопанных в землю и заострённых сверху. Отец Офонасий, пропустив выезжающих, вошёл в усадьбу, и его взору открылся большой двор. В середине усадьбы возвышался на клети дом помещика, крепкий, добротный, украшенный резьбой. Перед домом находился так называемый "чистый" двор. По обеим сторонам от дома стояли строения: людские избы слева, справа поварня. За ними, вдоль тына располагались многочисленные хозяйственные постройки. Тут были конюшни, хлев, овин, гумно, мякинница, погреб, баня. Из-за дома же виднелись деревья небольшого сада. Там же, знал отец Офонасий, имеется и огородец, капустник.

Узнавший отца Офонасия человек из челяди сразу же проводил его к Алексею Акинфиевичу. Пройдя крыльцом, через нежилой, служащий кладовой, низ дома, поднялись в жилые покои. Алексей Акинфиевич ждал священника с нетерпением, но о деле говорить отказался, пока не покормил гостя. Отец Офонасий, любивший поесть, оказавшись за обильным столом помещика, к концу трапезы почувствовал, что хватил лишнего, как еды, так и питья.

Начали о деле. Позавчера перед сном Марфа вспомнила о перстне, который носила редко, полюбовалась и положила обратно в шкатулку, в которой были ещё два кольца и серьги. Вспомнила вдруг о перстне и вчера днём, как под руку кто толкнул. Полезла в шкатулку. Перстень пропал. Дорогой перстень? Дорогой. Кто же мог войти в покои Марфы? Перечень людей оказался не малым. Во-первых, прислуживающие в доме девки Люба и Глаша. Повариха Мария, нет-нет, да и заглядывающая в дом. Затем Харитон и Пров, боевые холопы, заходили в этот день в дом к Алексею Акинфиевичу. Да сам тиун Ерофей. Почему и нет? Не вычел из этого числа отец Офонасий дочерей Алексея Акинфиевича и Марфы: Евдокию, Анфису, Варвару. Хотя вслух не сказал. Да. Назвав всех (всех ли?), Алексей Акинфиевич покачал головой: "Как тут разобрать? Ну, попробуй. Говорят, ты умелец, батюшка". – "А где холстина с едой, которую ты нашёл?" – спросил отец Офонасий. Кинулись искать холстину, не сразу нашли. Даже спрятанная в ней еда осталась, только хлеб зачерствел, да мясо стало попахивать.