Текст книги "По делам нашим"

Алексей Акинфиевич распоряжался возле подводы с телом мёртвого. Тело он велел перевезти на задний двор и опустить в ледник, погреб для скоропортящихся припасов. Лошадь чувствовала покойника и вела себя беспокойно. Собаки то поскуливали, то тревожно рычали. Алексей Акинфиевич сделал ещё несколько распоряжений и собрался идти в дом, как увидел выходящим из поварни отца Офонасия. Алексей Акинфиевич усмехнулся. Отец Офонасий по выходу сунул в рот что-то, очевидно, сухарь. Алексей Акинфиевич решил подождать священника и пошутить с ним, мол, не поешь толком, будешь волком. Отец Офонасий и направился в сторону помещика. Но тут ему преградил путь Пров и заговорил с батюшкой. К ним вскоре, как бы невзначай, подошёл со стороны Харитон, который, однако, в разговор почти не вступал, а больше зыркал вокруг, как бы следя, чтобы кто-либо нежелательный не подошёл к ним.

Алексей Акинфиевич, делая вид, словно не замечает их беседы, посматривал за ними боковым зрением. Отец же Офонасий, Пров и Харитон, потолковав ещё некоторое время, двинулись куда-то. Причём Алексею Акинфиевичу показалось, что священник идёт нехотя. Это не только напрягло помещика, но и осердило. То, что его холопы смеют замышлять тайное дело, да ещё принуждать к чему-то человека, приглашенного им, хозяином усадьбы, сильно прогневило Алексея Акинфиевича. Однако, несмотря на вскинувшийся в нем гнев, помещик решил не набрасываться с бранью на холопов, а проследить их и уличить в проступке. Он отвернулся от заложивших крюк, чтобы не идти близко от хозяина, холопов со священником. Затем повернулся им вслед и увидел, как они прошли до людской избы, только не вошли в неё, а зашли за угол. Алексей Акинфиевич поспешил к ним, подхватив по пути валявшийся дрын, помышляя проучить им, в случае надобности, забывшихся холопов, а то и прийти на выручку священнику. Приблизившись к углу людской, он заслышал голоса. Беседовали. Ровно, без угроз и резких звуков. Показался даже женский голос. Это немного охладило Алексея Акинфиевича. За углом же он увидел всё тех же холопов и отца Офонасия, разговаривающих с Мартой, дворовой девкой Алексея Акинфиевича. При появлении помещика все растерянно обратились к нему.

"О чём толкуете?" – был вопрос Алексея Акинфиевича. Харитон с Провом переглянулись и замялись с ответом. Марта вдруг смутилась. Объяснять взялся отец Офонасий: "Да вот оно как, Алексей Акинфиевич. Любит Харитон Марту, а Марта любит Харитона. Давно уже. Желают они, Алексей Акинфиевич, обвенчаться. Как ты знаешь, Алексей Акинфиевич, Марта хоть и христианка, но веры лютеранской. Поэтому, чтобы соединиться с Харитоном, имеет желание креститься по нашему православному обычаю. Что ты скажешь на это, Алексей Акинфиевич?" Помещик сдвинут брови: "Мыслю, Харитон и Пров, вам следовало, как добрым слугам, поперву со мной дело обговорить, а не тихие сговоры устраивать да батюшку в полон брать и тайно увлекать". – "Прости, хозяин. Оплошали", – тут же повинились холопы. "То-то же! Ну, да знаю ваш случай. Ладно. Со своей стороны чинить препятствий не стану". – "Спаси Бог, хозяин", – поблагодарил Харитон. "Добро, – ответил Алексей Акинфиевич и обратился к Марте уже шутливо. – А ты, Марта, чего не благодаришь? Или не рада?" – "Спасибо", – робко, с акцентом, произнесла Марта и зарделась. "Ну, подробности потом обговорите. Пошли, отец Офонасий", – позвал священника помещик, приставляя к стене не понадобившийся дрын. Тут к хозяину подошёл холоп Прошка и стал что-то усердно нашёптывать тому на ухо. Алексей Акинфиевич слушал какое-то время усердно. Вдруг схватил оставленный дрын и огрел Прошку по спине. Прошла охнул и бросился бежать. "И чтоб не подходил ко мне боле со своими ябедами, – крикнул ему вслед Алексей Акинфиевич, а остальным объяснил. – Просил по делу доносить, если что стоящее, а он ходит и ходит целый день и собирает негодное". – "Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет. Таков и Прошка", – сказал, кривя губы, Пров…

Алексей Акинфиевич и отец Офонасий пошли к дому. " Вон какие у тебя, Алексей Акинфиевич, случаи случаются"' – сказал отец Офонасий, имея в виду случай с Мартой и Харитоном. "Ты ещё не всё про них знаешь, хоть и понял, конечно, что Марта не нашего роду-племени. Под той же Корелой к нам Марта попала. Да взял-то её в полон Пров. При себе держал вроде постирухи, прачки. Только не сложилось у них с Мартой. А Харитон как ошалел, когда Марту увидел. И та – к нему. И что ты думаешь? Пров уступил Марту Харитону. И даже дружба у них не врозь. Но не это главное. Сколько лет прошло, а Харитон не охладел к Марте. Надо же! Теперь вот и обвенчаться желает". – "Славно, славно"! – только и сказал отец Офонасий.

Когда же они подошли к дому, Алексей Акинфиевич хитро посмотрел на отца Офонасия и спросил: "Ну а про приезд и розыск целовальника ты, батюшка, им успел ввернуть?" – "Или я дела не знаю?" – ответил вопросом на вопрос с хитрой же улыбкой отец Офонасий. Алексей Акинфиевич, пожалуй, не так бы веселился выходкам священника, знай он, что отец Офонасий уже намекал про целовальника и дочерям помещика. Отец Офонасий продолжал работать, как бы мы сейчас сказали, упорно и методично, стремясь захватить граблями расследования всю площадку действа.

В целом, как сказал отец Офонасий Алексею Акинфиевичу, поле работы было готово. Вернее даже, созрело к тому, чтобы разрешиться. Требовался лишь толчок.

Отец Офонасий не последовал за ушедшим в дом Алексеем Акинфиевичем, а, вспомнив нечто, пошёл обратно к людской избе. Он сходил сначала в мужскую половину, огляделся. Увидел спящего в обнимку с рыжей кошкой Фёдора. Улыбнулся. Снова огляделся, подумал о чём-то и вышел. Войдя в женскую часть, никого здесь не застал. Всех давно распределили по работам. Улыбнулся, увидев новенький сплетенный лапоть на лавке. Отец Офонасий подошёл, взял лапоть в руки, повертел, нюхнул, помял в руках. Помял и полушубок, брошенный под лавку. Толстый, тёплый. Огляделся и опять улыбнулся. У окошка лежала вышивка, сделанная Глашей. На ней всадник отправлялся в путь-дрогу. С ним рядом стояла девушка, то ли провожающая его, то ли собравшаяся с ним. Девушка вскинула руки вверх. Из рук взлетали две птицы.

После людской священник отправился к хлеву, оглядел навозную кучу у тына и зашагал к бане. По пути, у котла, в котором варили или запаривали какую-то еду скотине, он поднял с земли большую щепку и зажег её от огня под котлом. С этой горящей щепой он и вошёл в темноту бани. Вставив горящую лучину в трещину в бревне стены, отец Офонасий принялся внимательно осматривать лавки предбанника. В самом деле, на одной из них он увидел крупинки соли и крошки ржаного хлеба. Отец Офонасий не удержался, наслюнявил палец и насобирал на него немного соли и хлебных крошек, и, положив их себе на язык, посмаковал. А ведь съеден хлеб, подумал священник. Евдокией или банником? Священник последнее не отвергал и перекрестил банное пространство.

В бане тихо и спокойно. Знакомые запахи бани (дыма, копоти, каменки, дерева, березовых веников) напомнили отцу Офонасию о доме. Он замечтался, вспоминая родных. Как там Нестор? Справляется? Как остальные? Эх, скорей бы уж домой. Мысли о доме так расслабили отца Офонасия, что он продолжал сидеть в бане ещё некоторое время даже после того, как прогорела лучина. В темноте ему пришла вдруг в голову мысль, а что вот если после смерти окажешься по делам своим не в раю и не в аду, а вот в такой бане. И будешь сидеть в ней вечно. Как оно покажется, пребывать в таком месте? С одной стороны, тишина и покой…

В это время дверь бани отворилась, как бы приглашая выйти на свободу, а в баню стала входить баба, челядинка, с деревянным ведром в руке. Отец Офонасий невольно вздохнул и стал подниматься с лавки. Баба ахнула, качнулась назад, выронила ведро и кинулась вон, истошно крича. Кричала вот что: "Ах! Батюшки! Банник! Банник! Чёрт такой! Ой, спасите!" Крик бабы сразу вызвал переполох во дворе. Люди стали сбегаться. Кто схватил вилы, кто топор, кто требовал огня. И сначала вздрогнули, приужахнулись, увидев тёмное согбенное нечто, выходящую через низкий ход бани. Следом оторопели, узнав отца Офонасия, облитого снизу водой из брошенного ведра, а следом начали хвататься за бока и животы, впадая в веселье. Перепуганную бабу остановили, вернули силой и более или менее привели в чувство, предъявив ей мокрого отца Офонасия. "Куда же ты кинулась, Антонида, – втолковывал ей здешний остряк, – батюшка тебя на исповедь поджидал". Шутку подхватили новым смехом и остротами, но здесь отец Офонасий сурово окоротил шутников и погрозил им. Развлечённый народ стал неохотно расходиться. Многие досадовали, что вместо обыкновенного попа не оказалось настоящего банника.

Сам отец Офонасий, наконец-то, отправился в дом, поднялся в свою светёлку и лёг на постель. Вошедший позже в светёлку Алексей Акинфиевич нашёл священника спящим. Причём Алексей Акинфиевич смог прочитать на лице батюшки-сыщика такую мысль, обращённую к себе самому: " Ты сделал всё, что смог и что нужно. Теперь тебе надо отдохнуть и набраться сил". Оттого помещик не стал будить отца Офонасия и тихо вышел из светёлки.

Ночь выдалась прохладная. Кривой месяц сегодня неохотно, скупо освещал двор угомонившейся усадьбы и широкое пространство за пределами усадьбы вплоть до тёмного леса. Фёдор походил для порядка вдоль тына и, полагаясь на сторожевых псов, скрылся в конюшне, где он любил проводить ночное время на ворохе сена среди лошадей, иногда даже беседуя с ними о жизни вообще и о справедливости в ней в особенности.

Во дворе же появился новый человек, двигающийся медленно, остерегающийся выходить из тени, отбрасываемой строениями. Он двигался от людской к хлеву. Несмотря на осторожность, его движения, очертания выдавали в нём девицу. Крадучись, она повернула за угол хлева и стала взбираться на навозную кучу. За её спиной висела туго набитая котомка. Девушка, поскальзываясь на навозе, одолела подъём и, ухватившись руками за кол тына, подтянула себя к ограде. Напоследок она оглянулась, обвела взглядом двор усадьбы, прощаясь, вдруг приложила руки к лицу, словно собиралась заплакать, но сдержалась. Затем перекрестилась, навалилась грудью на тын и осторожно, с одного боку, перевалила тело за ограду, держась за неё руками. Когда её тело полностью вытянулось по другую сторону тына, она отпустила руки, и неловко плюхнулась на землю. Поднявшись, девушка пошла, сначала слегка хромая на одну ногу, но скоро её походка выровнялась. Пройдя около сотни шагов, девица остановилась и стало чутко вслушиваться в темноту. Вскоре она тихо позвала: "Влас. Власушка. Ты здесь?" Совсем недалеко от неё, прямо с земли, из травы поднялся человек и подошёл к ней. "Здесь я. Ну что, никто не видел тебя?" – "Кажись, никто. А что им, дрыхнут себе". – "Пущай дрыхнут. А нам в путь. Помоги, Господи". Они оба перекрестились. "Как нога?" – спросила девушка. " – "Ничего, уже ничего". – "Хватай их, ребята", – раздался зычный голос Алексея Акинфиевича, и на парочку накинулись из темноты несколько человек. Девушку скрутили сразу, а мужик оказался ловок и сбил с ног первого нападавшего, увернулся от второго. Но когда ему пришлось сцепиться с третьим, а это был Харитон, Пров ударом сабли по голове плашмя оглушил молодчика, тут же упавшего без сознания. Его связали и поволокли к усадьбе. Девушка билась в руках холопов, плакала и рвалась к своему другу, думая, что его убили. К ней вплотную приблизился помещик и заглянул в лицо: "Ага, Любка. Правильно распознал тебя отец Офонасий. Как он только это делает?"

Пленников доставили в усадьбу и решили сначала допросить, для чего привели в поварню. В поварне оглушенного молодчика, Власа, начинающего приходить в себя, бросили на пол. Любу усадили было на лавку, но она сползла с неё к своему напарнику и, сдержанно плача, отирала с его лица кровь и гладила его волосы. Вскоре Влас поднялся и хмуро огляделся.

"Очухался?" – спросил Алексей Акинфиевич. – "Ну, говори, что ты за гусь и как в наши края залетел?" Влас пока молчал и щурился на свет огня. Люба прижалась к Власу, крепко ухватившись за его руку. "Напрасно молчишь. Мы ведь умеем языки развязывать, – пригрозил Алексей Акинфиевич. – Ну, кто таков?" – "Повинись, Власушка", – робко молвила Люба. Влас поморщился и начал говорить: "Влас я. Дергачёвский". – "Вона! Не близко. Беглый? Беглый, спрашиваю?" Помедлив, Влас сознался: "Беглый". – "Чего побежал?" – "Бедность заела. Да неволя". – "У Поганкина леса ты мужика зарезал?" – "Я". – "За что?" – "Перстень он принял от Любы, да решил зажилить. Жила. Потерял, дескать. А нам как без него? Дорога дальняя. Жадность его одолела, видно. Повздорили. До драки дошло. Ну и…" – "Понятно. А ты, Любка, как с ним снюхалась против хозяина своего? Или знала его ранее?" – "Нет, не знала прежде. Через дядю Захара познакомились". – "Какого ещё дядю Захара?" – "Ну, того… который убиенный. Он мне сродственник был. Дальний". – "Тоже беглец?" – "Беглец. Только я против тебя, хозяин, ничего не замышляла". – "Конечно. Только перстень украла". – "Я уговорил её перстень взять", – взял на себя вину Влас. "Понятно. Ты уговорил, она украла. Поправились… Куда навострились-то бежать?" Влас опять помялся, однако ответил: "На Дон. К казакам. Там, говорят, воля". Он замолчал, Люба всхлипнула. "Воля. Будет вам теперь воля. Ну, Любку-то я приструню. А ты возвращением к помещику не отделаешься. За душегубство отвечать придётся".

Алексей Акинфиевич строго посмотрел на обоих, а потом вспомнил свой вопрос: "Так как с Любкой познакомились?" Влас вздохнул: "Сговорились с Захаром бежать. Побежали. Ногу я подвернул. Будь оно неладно. Тут, недалече от вас. Не мог идти, совсем. Вот Захар и предложил в ваших местах отсидеться. Дескать, есть у него родня в помещичьей усадьбе. Поможет". – "Дале". – "Первый раз она сама харчи принесла… Так и познакомились". – "Познакомились да слюбились? Ишь, как у вас. Что ж, Любка, так его любишь, что и родича своего ему простила?" – "Дядя Захар сам виноват", – тихо ответила Люба. "Понятно, – многозначительно произнёс Алексей Акинфиевич. – А харчи, что я нашёл, почему не взяли?» – «Не смог Захар. Собака его почуяла. Не подпустила». «Понятно. Вот что, голуби. Одну ночь позволю вам вместе побыть". Алексей Акинфиевич повернулся к холопам: "Запереть их в амбаре. Пусть до утра там посидят". – "Ясно", – ответил Харитон. "Да накажите Фёдору присматривать ладом, а не кобылам зубы заговаривать".

Холопы увели Власа и Любу запирать в амбаре. Тут Алексей Акинфиевич вспомнил об отце Офонасии. Куда запропастился? Любку выслеживал, в засаде со всеми сидел. А теперь где? Алексею Акинфиевичу не терпелось узнать, как отец Офонасий, не совершая, на взгляд помещика, никакого особенного розыска, сумел распознать в Любке и похитительницу перстня, и сообщницу беглых крестьян. На отца Офонасия Алексей Акинфиевич наткнулся на крыльце помещичьего дома. Тот сидел на ступеньках, опершись спиной о стену. "Отчего, отец Офонасий, спать не идёшь? – спросил Алексей Акинфиевич. – Поздно, а дело слажено. Можно и на покой". – "А ты погляди, Алексей Акинфиевич, как небо вызвездило. Божья красота". – "Из-за этого не спишь?" – подивился Алексей Акинфиевич. "Не только. Мне ведь любопытно, что ты вызнал от беглецов. Да и тебе, соображаю, хочется меня послушать. А?" Помещик усмехнулся. "Догадлив ты, батюшка. То и сыскное дело у тебя спорится. А отчего сам на допрос не пошёл, коль любопытно?" Священник помолчал, потом ответил так: "На Любу не хотел смотреть. Жалкая она сейчас, чаю, неудачей прибитая. Она ведь девка хорошая, весёлая". – "Сама виновата", – вроде даже с обидой сказал Алексей Акинфиевич. – "Не сомневаюсь. Сама. И всё одно, жалко мне её. Как ты с ней поступить хочешь, Алексей Акинфиевич? Прошу тебя, не шибко строго". – "Да и не собираюсь строго. С чего взял? – опять обиделся Алексей Акинфиевич. – Посидит взаперти несколько деньков, чтоб одумалась… Только вот, думаю, сохнуть начнёт по своему Власу. Такие весёлые, если любовь у них, сильно сохнут. Может совсем иссушить себя". – "Что верно, то верно, – согласился отец Офонасий. – Как ей помочь?" – "А как тут поможешь?" – "То-то и оно".

Алексей Акинфиевич немного подумал, посмотрел на священника и сказал следующее: "А где бы нам, отец Офонасий, посидеть да поговорить ладком, чтоб никто не мешал?" – "Я знаю где", – сразу отозвался отец Офонасий. "Ну?" – "В бане. Там хорошо, спокойно. Как на том свете". – "Даже так, – засмеялся Алексей Акинфиевич. – Тогда вот как сделаем. Возьмём огня да медовухи. Да засядем. Правда, баня – хорошее место. Поговорим. Обо всём, о чём захотим. Об чём только душа пожелает. Согласен, отец Офонасий?" – "Лепо говоришь, Алексей Акинфиевич. Согласен".

Так они и поступили. Алексей Акинфиевич набрал в большую кружку да ковш медовухи. Не расплескав, по ночи донёс до бани. Там его уже поджидал отец Офонасий с горстью щепы на лучины. Кресалом высекли огонь, зажгли лучину и вставили её в растрескавшееся бревно стены. Затем каждый, удобно усевшись, сделал по нескольку добрых глотков из кружки. Крякнув от удовольствия, Алексей Акинфиевич начал свой рассказ и поведал отцу Офонасию о том, что узнал из допроса Власа и Любы. После этого пришла очередь отца Офонасия. "Ты пей, отец Офонасий, пей". – "Пью я, Алексей Акинфиевич, пью".

"Как я распознал Любу? Да, в общем, просто. Приглядывался, прислушивался, принюхивался. Видел ты, Алексей Акинфиевич, мои корявые рисунки на бересте". Быстро захмелевший помещик запротестовал: "Ну что ты, хорошие рисунки. Мне…" – "Не про то сейчас. Всех сначала подозревал. И даже дочерей твоих, хоть и велел ты порвать бересту". – "Прости, отче. Погорячился. Но дочери все-таки невиновны оказались". – "Не про то сейчас. Стал я перебирать людишек. Похаживаю, присматриваюсь к ним да принюхиваюсь. Ерофея шибко подозревал. Хитроват он по нутру, хитроват. Но запахов, чтоб на него подумать, не было. Пров с Харитонов в доме были да в мою сторону часто исподтишка посматривали. Вот и впал в подозрение о них. А ещё показалось мне, будто поранить меня намеревались. Помнишь ту стычку?" – "Помню. Горячи вы оба с Харитоном". – "Да. Долго их подозревал. Зашёл в людскую к девкам. А там Любаша полушубок чинит. В мае-то месяце? Ладно, готовь сани летом. Но как только я невзначай притронулся к полушубку, Люба аж взбеленилась. Хохотушка-то наша. Эге, думаю, что-то неладно здесь. Хотя она ловко объяснилась, рассказав про то, как, якобы, Ерофей домогался. Я её уже сильно подозревать начал". – "Так что с полушубком?" – "Чинить полушубок в мае странно. Наводит на мысль о подготовке к побегу. А к тому же я его прощупал вчера. Денежки там в полу зашиты. Не велики, думаю. Может, алтын наберется". – "Не было ни гроша, да вдруг алтын" – вставился Алексей Акинфиевич. "Потому и перстень решили украсть". "Эх! Обидно". – "Глашу я тоже подозревал. Возле неё холстина лежала, похожая на ту, в которой ты харчи в сене нашёл".

Тут отец Офонасий запустил руку в рукав своей рясы и вынул ту самую холстину и сунул её под нос помещику. "Сейчас уже не так шибко пахнет, а тогда прямо духом мясным. Чуешь?" Помещик невольно понюхал холстину, но кроме запаха самого холста и пота, наверное, отца Офонасия, ничего не учуял. "Пахнет. Мясцом да салом пахнет, – сказал отец Офонасий, видя сомнения Алексея Акинфиевича. – Сейчас, конечно, слабовато. От того холста кусок. Ну, думаю, Любаша подстроила". На что Алексей Акинфиевич произнёс лишь: "Да. Гм. Хм".

"Но Любаша и по-иному показала себя. Давай принуждать меня лапти мне сплести. Поперву я подумал, что она передо мной свой гнев загладить хочет. А потом смекнул, а не сообщнику ли, одной ноги со мной, лапти на ноги придутся? Мне зачем лапти? У меня сапоги".

Отец Офонасий, поддёрнув рясу, выставил напоказ свои потёртые сапоги и покрутил ногой, показывая обувь с разных сторон. «Так я стал соображать, когда лапти мертвяка увидел. Лапти у него совсем истрёпанные были. Да только к чему ему лапти, раз номер. Но кто-то же убил. Нож взял, а ножны оставил. Значит, и ему лапти могут пригодиться. Причём, этот второй тоже должен быть пришлым. Ну зачем кому-то из усадьбы идти целую версту для расправы? Хотя, конечно, всяко могло быть". – "Подумали на шайку тогда". – "Да, помню. Но я и второго всё-таки в уме держал. Вот тогда мы с тобою, Алексей Акинфиевич, и договорились слух о Никодиме распустить, что приедет да обыском выведает. – "До того ли ему. Он как раз ту шайку гоняет". – "Однако, дело он своё сделал. Спугнули мы и Любу, и Власа. Вот они и побежали". – " И по заячьему следу доходят до медведя". – "Но Марию я тоже с подозрения не снимал, как сообщницу. Сухари из её поварни уходили. А с ножом как она управляется. Ого!" – "Мыслишь, не виновата?" – "Мыслю, если и помогала Любе, то Люба её как-то обманула. Как и Глашу. Глаша о чём-то догадывалась". – "Но Любка хитра, зараза". – "Хитра. Она даже перед побегом один лапоть на виду оставила, а второй, якобы, ещё не готов. Это она к тому, что если я её подозреваю, а хожу и выглядываю, подумал бы, что она пока не готова к побегу. Простовато, конечно, но могло сработать". – "Ишь ты, простовато. Да мне вовек так не исхитриться. Разве при отцах наших до таких пакостей доходило?" – "Ну, если хорошо вспомнить, то, думаю, доходило, Алексей Акинфиевич". И они вдруг пустились в воспоминания об отцах.

Про отцов можно долго говорить. В таком разговоре тебе и томящие невозвратностью воспоминания детства, и отзвуки ушедших событий, и невзгоды, и радости, и сами отцы, родные, желанные, даже если что-то не доделали в своё время, лишний раз не приласкали, не перекинулись незначительным словом. Но ведь были какие-то слова и поступки, оставшиеся в памяти навсегда. Вот и вспоминали. И всё это время прихлёбывали и прихлёбывали медовуху. Уже опорожнили кружку и половину ковша. А воспоминания текли и текли…

Вскоре разговор перекинулся на всякую небывальщину. Вспомнили несколько историй, помянули и леших, и домовых, и оборотней, и чёрт знает что. Отцу Офонасию взбрело в голову спросить: "А что, Алексей Акинфиевич, немцы чудной народ? Ты же их много повидал в походах. У них много небывальщины?" – "Как сказать, – всерьёз задумался Алексей Акинфиевич. – С первого взгляда вроде бы такие же, как мы. Лопочут, конечно, не по-нашему, одеваются чудно. Но такие же. А приглядишься подольше, нет, другие. А что это такое другое в них, сразу и не расскажешь". – "Ну, тогда и не надо". – "А небывальщину я от них вот какую слышал. Был будто бы у них один лях, священник, вот как ты почти, отец Офонасий, который сквозь трубу со стёклами в небо долго зрел. По имени… Кореникус что ли… или Перенцникус. Не припомню. И что, ты думаешь, он высмотрел?" – "Что? Неужто ангелов?" – "Не ангелов. Стал он, якобы, божиться, будто не солнце вокруг земли кружится, а, дескать, наоборот, земля вокруг солнца. И оно-то в середине мира. Солнышко. Во как!"

Отец Офонасий засмеялся. "Что же он, Перец твой, глаза потерял в той трубе? Разве так не видно, что вокруг чего кружится? К какой трубе он прикладывался, что такое увидел? Я понял, они пить не умеют. Мы вот этот ковш допьём, и то, я мыслю, не спутаем, что в какую сторону кружится. А?" – "Да мы с тобой…"

Вдруг возле бани раздались шум и крики переполоха. Стало ясно, что люди суетятся в каком-то беспокойстве. "Однако, что-то стряслось", – сказал отец Офонасий. "Придётся выходить, – решил Алексей Акинфиевич. – Эх, а как хорошо сидели". Они стали подниматься, но это оказалось не так легко. Медовуха коварна. Она не столько мутит рассудок, как обезноживает пьющего, делая ноги тяжёлыми и непослушным. Однако хоть и с трудом, помогая друг другу, отец Офонасий и Алексей Акинфиевич поднялись, толкнули дверь бани и вывалились наружу. Прошли несколько шагов, и к ним метнулся радостный Фёдор: "Вот вы где! А мы обыскались. Пропали – и все тут!" Фёдор обернулся к помещичьему дому и закричал: "Эй! Православные! Здесь они! Оба тута!"

Со всех сторон стал сбегаться народ и с нескрываемой радостью приветствовать как помещика, так и священника. Недоумевали оба, и Алексей Акинфиевич, и отец Офонасий. "Вы чего? С печи пали? Ну, посидели в бане. Ну, понимаешь, нашлись. С чего переполох-то такой?" Вперёд выступил Ерофей: "Не серчай, хозяин. Мы уж испугались, что те злодеи порешили вас, али с собой как-то уволокли". – "Какие злодеи?" – не понял хозяин. "Ну, Любка с Власом. Они ведь убёгли, хозяин". – "Как убёгли?!" – Алексей Акинфиевич даже пошатнулся на ногах, но его поддержал священник. "Так, убёгли. Глашка отперла их. Они и побёгли". – "Глаша?" – "Ну да. Сама же и повинилась. Я её пока на их место посадил. До твоего приговора. А как кинулись, ни тебя, ни отца Офонасия. Мы уж испугались, не зная, что и подумать. А у вас всё ладно, – Ерофей облизал губы. – Что делать-то? С Глашкой? За теми погоню отправлять?"

Алексей Акинфиевич задумался, посмотрел на отца Офонасия. Они долго смотрели друг другу в глаза, не отрываясь. Алексей Акинфиевич улыбнулся чему-то, решительно махнул рукой. "Не надо погони. Шут с ними. Глашу выпустить. На её место Фёдора посадить. Чтоб справлял службу, а не лошадям голову морочил. Остальным по прежним работам, день начался. Всё покуда". Не глядя ни на кого, помещик пошёл к дому. Остановился, повернулся и обратился к отцу Офонасию: "Пойдём, батюшка, нето, закусим чем Бог послал".

При полном молчании челяди помещик и священник зашагали к дому. Они не хотели никого будить, было рано, но отчего-то поднялась жена Алексея Акинфиевича Марфа и стала хлопотать о завтраке. Появилась Мария с закусками. Ерофей явился за какими-то распоряжениями хозяина и отвлёк его на время от стола. Мария, воспользовавшись случаем, подступила к отцу Офонасию и начала с ним тихую беседу. Алексей Акинфиевич увлечённо толковал с Ерофеем, Мария, светло улыбаясь, задавала свои вопросы священнику, тот ей смиренно отвечал. Наконец, Марфе что-то не понравилось.

"Мария, не хватит ли балясы точить? Пирог не нарезан, мясо не подано. Мне работу делать?" Мария живо встрепенулась и засуетилась. "Прости, хозяюшка, поспешаю. Больно сладко с батюшкой побеседовать. Мы-то здесь, а он нас покинет вскорости". – "Поворачивайся, – сказала Марфа, впрочем, не строго. – Успеешь и прислужить, и поговорить". Мария неприметно вздохнула и принялась за труды.

Завтракали довольно долго. Толковали и о беглецах, и о севе, и о видах на урожай, про недалёкий уже Петров пост.

После завтрака отец Офонасий отслужил во дворе усадьбы общий молебен. Затем снарядили отца Офонасия домой. Отправлялся отец Офонасий с подарками от Алексея Акинфиевича на телеге, но с незавидным попутчиком. На этой же телеге отправляли в уезд мёртвое тело Захара, плотно завёрнутое в рогожи.

Ехали не спеша, телегу мягко покачивало на ухабах. Возница Иван оказался неразговорчив, что совершенно устраивало отца Офонасия. Он думал о предстоящей встрече с семьёй. Мысль у него сбилась лишь один раз. Солнце на несколько мгновений появилось из-за туч, бросив луч прямо в лицо священника. Отец Офонасий зажмурился, открыл глаза и увидел тусклый солнечный диск за серой тучей. Он вспомнил священника из ляхов, Перца. Или как там его? "Ведь очевидно. Вот мы, вот солнце. Солнце перемещается, я вижу, в ту сторону. Очевидно же… Если б один лях настаивал, то понятно, хоть и не понятно. Но и другие ему вторят. Совсем непонятно. Знают что-то, чего мы не знаем? Что-то здесь не так. Надо подумать".

Телегу тряхнуло, отец Офонасий бросил взгляд на дорогу и увидел окраину села Любачёво. У отца Офонасия сладко заныло сердце, и он забыл про чудаковатого ляха и про движение планет. Иван, возница, доставил отца Офонасия к самому двору его дома. Глядя вслед уезжающей телеге, отец Офонасий снова подумал о покойнике: "Пока жив – так жив, а как помер, так и не стало. Эх, бренность жизни".

Из дома высыпали дети и побежали к отцу. "Ну, а мы пока живы. Господь с нами".

Воровские деньги

На столе перед Никодимом лежала горсть серебра, вернее, серебряных денег. Целовальник внимательно, почти с любовью, рассматривал каждую чешуйку , а потом клал каждую то слева, то справа от себя, создавая две новые горсти. Общим счетом набиралось около полтины, половины рубля. Среди монет встречались и московская “мечевая” деньга, и “копейная” новгородка, и полушка . Трогать, рассматривать, перебирать серебро доставляло Никодиму невыразимое удовольствие. Действо завораживало, околдовывало его, и он увлёкся, попал под некую магическую власть денег . Никодим любовался их притягательным блеском, наслаждался их приятной тяжестью и даваемой ими возможностью считать и пересчитывать, получая различные суммы. Он так увлёкся этой забавой, что на время даже позабыл истинную цель своего занятия. Он словно впал в детство и просто поигрывал красивыми, влекущими, подчиняющими себе игрушками-монетами. Если бы в это время кто-нибудь попытался отнять у Никодима денежки, он смог бы кинуться в драку, а скорее всего, расплакаться от обиды, настолько его душа расслабилась, размякла под манящим действием серебра.

Но не ему, Никодиму-целовальнику, принадлежит это серебро. Блаженная улыбка сошла с лица целовальника, он откинулся телом назад, прищурил глаза и, отринув наваждение, вспомнил, ради чего разделял он горсть серебра на две кучки, оказавшиеся, он прикинул по величине и вспомнил подсчёты, примерно равными.

Тут досада тронула лицо целовальника. Оплошали. Истинно, оплошали. Упустили владельца настоящего. Теперь ищи-свищи его. А как складывалось ладно да хорошо. Донос получили, место определили, схватить лишь оставалось. А там бы, в руках людей Никодима, заговорил бы голубчик, всё бы выложил. И, глядишь, дело сладилось бы полностью. Теперь же итог подводился печальный. Сгинул лихоимец – не сыскать, а где искать его сообщников – неизвестно.

К Никодиму подошёл Охрим, другой целовальник, мужик с рябым лицом и козлиной бородой. “Сребролюбив ты, Никодим, как я погляжу”, – сказал Охрим шутливо. “Кто не сребролюбив, брось в меня… нет, оставь мне своё серебро”, – в тон ему ответил Никодим. Охрим хрипло посмеялся, спросил: “Ну, придумал, что делать?” – “А что тут придумаешь? Заново надо начинать”. Никодим поднялся из-за стола, собрал серебро в мешочек с красной в узлах завязкой и убрал его в сундук под замок. Вдвоём с Охримом они вышли из губной избы. “Где же Пётр со своими людьми?” – “На Дубасовскую дорогу подались. Шайка там объявилась ещё одна. Лютуют”. – “Понятно”. Пройдя двором, в котором среди прочих построек сурово темнели слева пыточная и темница-застенок, они вышли на улицу.