Текст книги "По делам нашим"

"Не убегу", – пообещал Ефим. Староста вскинул брови: "Как же ему бежать? Общество, мир, подведёт".

В те времена, в случае бегства преступника, вина перекладывалась на мир, общину, вынужденную в таком случае платить огромный штраф, пеню.

Но это ещё не вся история. Не вся? Нет, не вся. Вперёд, читатель!

Отец Офонасий исполнял службу отпевания по Митрию. Отпевание происходило в старой сельской любачёвской церкви. Отец Офонасий, находясь ещё под впечатлением от результатов следствия, проводил отпевание и усердно, и вдохновенно. Его усердие молилось о лучшей доле для убиенного раба божьего Дмитрия. Его вдохновение вознаграждало Ефима за глубину раскаяния в виновности в смерти брата и молило изведать её сполна. Ефим стоял недалеко от гроба, спокойный, отрешённый от всего, кроме безмолвного разговора с братом. Отец Офонасий проникался их беседой.

Отпевание закончилось, и родственники и близкие стали прощаться с покойником. Отец, крестьянин Лука, попрощался сдержанно и даже сурово. Видимо, случай с братьями ошеломил его и загнал чувства в тёмную клеть, как загоняют собаки в нору перепуганную лисицу. В суровости Луки виделась растерянность. Он ни разу не взглянул на Ефима. Мать Митрия страдала над гробом тягостно, её чувства были растерзаны случившимся, и отцу Офонасию было ясно, что она убивается по обеим сыновьям.

Пошли прощаться многочисленные родственники: сваты, сватьи, зятья, снохи, шурины, деверя, свояки и свояченицы, кумовья. Они прощались уже с различной степенью участия, помня, что и у них есть сыновья, и судьба их в воле Божьей, которая нам неведома.

В свою очередь подошли свояченицы покойного, жена Ефима, Олёна, и жена среднего брата Матвея, Марья. У тела покойника Митрия обе пробыли недолго. Марья после бросила взгляд на Ефима и покачала головой. Олёна украдкой смотрела на мужа и до этого, а теперь посмотрела на него долго, словно запоминая. Ефим ответил ей взглядом, в котором угадывался вопрос, но вопрос так и не прозвучал.

У отца Офонасия сердце сжалось при виде подошедшей к гробу Ульяны, красивой девки с роскошной косой. Впрочем, девкой она называлась по понятиям того времени, а для нас – девчонка. Ульяне шёл четырнадцатый год и недавно её сосватали за Дмитрия, покойно лежащего в гробу и не помышляющего больше о свадьбе. Свадьбу собирались справить осенью. Ульяна долго смотрела на покойника, поцеловала его в лоб, а потом, уже уходя, находясь к Ефиму вполоборота, бросила на него такой молниеносный и… чёрный взгляд, что отец Офонасий не побоялся назвать его дьявольским. Отец Офонасий посмотрел на Ефима и вздрогнул. Ефим безотрывно смотрел вслед Ульяне, и в этом взгляде было… Что? Отец Офонасий не мог назвать, не осмеливался, потому что… Страх? Раскаяние? Ужас? Ужас чего? А Олёна?

"Себе на уме, что-то на уме у этой девки, – осмысливал отец Офонасий. – Что? Ефим боится её. Не натворила бы она чего. Ох!" Само понятие ужаса не выражало полностью того, что увидел в глазах Ефима отец Офонасий. Требовалось какое-то уточнение. Мысль эта не давала ему покоя все оставшееся время обряда похорон. Он отбрасывал одно предположение за другим. А когда его вдруг пронзила догадка (в это время заканчивали зарывать могилу), догадка, расставляющая все, как ему казалось, яснее ясного, отцу Офонасию самому сделалось страшно.

Поэтому, исполнив старательно свои обязанности, отец Офонасий кинулся к целовальнику. Они беседовали о чем-то в стороне довольно долго, тихо, но, видно было, горячо. Особенно горячился отец Офонасий, целовальник же, похоже, старался отбиться от него, отделаться, однако, поп одолел. После этого целовальник повёл Ефима в дом к отцу Офонасию и вызвал туда и старосту, и сотника. Дело продолжилось. Ефим покорно выполнял все требования и к своей судьбе оставался безучастным.

Дом священника оказался таким же старым, как и церковь. Дом, довольно тёмная изба-пятистенок, служил пристанищем уже не первой семье священнослужителей и перешёл к отцу Офонасию от прежнего, отца Лариона. Семью отец Офонасий, по важности происходящего, отправил во двор.

"Вот как оно, Ефим, – начал целовальник, – батюшка говорит, не до конца наш разговор доведён".

Ефим никак не откликнулся на слова Никодима, с безразличием глядя в пол.

"Ответь-ка, Ефим, – продолжал целовальников, – когда… произошло у вас с Митрием, ты в эту рубаху, что на тебе, был одет?"

Ефим медленно поднял голову и несколько удивленно взглянул на Никодима. Потом, немного подумав, ответил: "Нет, скинул ту. Грязная она". – "А как бы нам на неё посмотреть?" – "Не знаю… У супружницы узнать если, у Олёны". – "А вот мы сейчас за ней и пошлём, – обрадовался Никодим. – За ней и за рубахой".

Ефим выпрямился, собираясь сказать что-то, но тут же обмяк и вновь равнодушно поник головой. Никодим мигнул сотнику, тот ушёл за женой Ефима. Сотник и Олёна явились нескоро, так что отец Офонасий и Никодим успели даже попить молока с хлебом. Ефим от еды отказался.

Вошли сотник и жена Ефима. В руках Олёна держала какой-то свёрток, наверное, рубаху. Она бросила быстрый, жёсткий взгляд на Ефима, перевела его на целовальника и выжидательно, даже затаённо, замерла.

"Как звать тебя, селянка?" – почти ласково обратился к ней Никодим. "Олёна", – коротко ответила та, оставаясь всё в том же состоянии. "Что ты нам принесла, Олёна?" – "Да вот же, рубаха Ефима. Сотник велел". – "Правильно велел. А точно ли это та рубаха, в которой он позавчера был?" – "Она и есть, а то какая ещё".

Олёна говорила спокойно, но, казалось, успевала обдумать каждое слово.

"Ты её не мыла?" – "Не успела ещё". – "Ну так давай нам её, Олёна".

Целовальник взял у Олёны рубаху, развернул её, положил на стол и вдвоём с отцом Офонасием они взялись осматривать её.

'Ефим, – заговорил целовальник, – а всё ли ты нам поведал о деле?"

"Чего ещё?" – недобро откликнулся Ефим.

"А вот что оно получается, Ефим. От той раны, что у Митрия, кровь брызжет во все стороны, а твоя рубаха, конечно, грязная от пота и пыли, но крови на ней нет. Что же выходит из этого? " – "Что выходит?" – как-то глупо спросил Ефим. – "С тобой ещё кто-то был у овина. Кто? А ведь он и убил".

Ефим молчал. Вперёд выступил отец Офонасий.

"Молчишь ты, Ефим, потому что выдавать не хочешь своего сообщника. Почему? Потому как сообщница?"

При этих словах отец Офонасий запустил руку в свой, неизвестной глубины и неисследованного объёма, рукав рясы и явил на свет Божий женский поясок, тот самый. "Его ведь не просто так обронила там его хозяйка".

Ефим посерел лицом, Олёна сделалась бледной. "Ну!" – грозно так потребовал целовальник. "Не знаю, о чем говорите", – тихо вымолвил Ефим. "А тебе, Олёна, не знакома вещица?" – спросил отец Офонасий. "Нет"' – твёрдо ответила Олёна.

Целовальник усмехнулся недобро, закусил нижнюю губу и заходил по избе, как бы в раздумье, как дальше поступить.

"А мы вот что сделаем, – предложил отец Офонасий. – Мы пойдём к бабке Калинихе". – "Что такое?!" – опешил целовальник. Староста с сотником были огорошены ещё сильнее. – "Гадалка наша любачёвская. Говорят, всё видит. И что будет с человеком, и что было, и скот пропавший находит". – "Так, так, – с готовностью поддержал сотник, – я ходил к ней, помогла и жене моей помогала, и куму моему, и куме". – "Ну, начал", – проворчал староста.

"Я, конечно, как христианский священник, не приветствую общение с ней, – отец Офонасий строго посмотрел на сотника, – но знаю, крестьяне ходят к чародейке тайком. А мы её сейчас испытаем для дела. Вот по этому пояску она нам скажет, кто был с Ефимом".

Ефим поник головой, но молчал.

"Не боишься, отец Офонасий, – живо заинтересовался Никодим, – от тех, кто над тобою, понести наказание, если узнают про гадалку? А как с нечистой силой знается?"

"Под Богом хожу, Богу себя вверяю, его власти и его защите, – ответил отец Офонасий, перекрестившись. – А кого убоюсь после этого?"

"Думаешь, польза будет?” – не унимался целовальник.

"Думаю, – сказал отец Офонасий и обратился к старосте и сотнику. – Согласны, поможет Калиниха?" – "Да ведь оно всяко… А Калиниха, она, конечно, того”, – замялся сотник. Староста хмыкнул: "Дело, так дело".

"Раз так, то и пойдём, – распорядился целовальник. – Все пойдём. И ты, Олёна".

Собравшись, отправились на другой конец Любачёво. Бабка Калиниха жила на том краю села, что находился ближе к лесу. Дом её стоял немного на отшибе, так как рядом с ней селиться побаивались из-за молвы о ней как о гадалке-ведьме. Кроме предсказаний она жила за счёт того, что вправляла вывихи и пользовала любачёвских, да и всю округу, различными травами и отварами от всяких болезней.

Старуха оказалась дома и встретила незваных гостей спокойно, словно знала заранее об их приходе. Гости перекрестились на иконы в доме Калинихи настолько тёмные, что разобрать, чей лик изображен на них было невозможно. Сама изба была тоже тёмной, но чисто прибранной. По всей единственной комнате висели пучки трав. Ефима с Олёной усадили на лавку, сотник остался у двери. Никодим и отец Офонасий подступили к ведунье, худой, почти высохшей старой женщине, но державшейся молодцом.

"Здравствуй, бабушка, – начал отец Офонасий. – Есть, бабушка, у нас поясок, а чей – неизвестно. Можешь ли ты нам поведать, с чьих чресл он соскользнул?"

Старуха зыркнула на отца Офонасия, скользнула взглядом по кресту на его груди, чему-то усмехнулась еле заметно. Она была седа, худа, стара, но легка в движениях.

"Коли наш поясок, любачёвский, то скажу наверно, какая потеряла".

В её глазах, с хитринкой, проявлялись в то же время и толковость и сообразительность.

"Тогда приступай. Вот тебе поясок".

Старуха взяла поясок рукой, похожей на птичью лапу, положила его на стол и стала готовиться к гаданию. На столе стали появляться вещи: глиняная кружка, набитый чем-то холщовый мешочек, деревянная миска, в которую Калиниха налила воду.

"Бабушка, а мы тебе мешать не будем?" – спросил Никодим.

Калиниха криво улыбнулась на левую сторону, снова зыркнула на отца Офонасия и ответила: "Сидите, только тихо. А он, – она ткнула пальцем в отца Офонасия, – пусть крест снимет".

Отец Офонасий, поколебавшись, послушно снял крест и спрятал его во всё тот же волшебный рукав. Усмешка старухи с лёгким шипением. Затем, туго смотав поясок, она поместила его в центр стола, взяла кружку и резким движением высыпала из неё на стол мелкие кости, вроде мышиных. Внимательно рассмотрела их, бормоча какие-то слова. Повторила действие три раза. Из мешочка вытянула пучок травы, подошла к печке и, убрав заслонку, от углей воскурила траву. Шепча заклинания, обошла с дымящейся травой вокруг стола, затем, взяв поясок, повязала его себе на голову. Вновь подошла к печи и бросила остатки травы на угли. От вспыхнувшего огня зажгла лучину, а на подхваченный совок выловила в печи уголек. Калиниха сделала несколько шагов к столу, и уголек зашипел в миске с водой и, казалось, забегал по поверхности воды. Старуха, подсвечивая себе лучиной, стала всматриваться в только ей видимые глубины в воде. "Яви-и-сь!" – низким голосом промолвила гадалка.

Присутствующие в избе неотрывно, заворожено, с напряжением следили за Калинихой. Вот она сорвала с головы поясок и бросила на стол. Наклонившись к миске вплотную, вперилась взглядом во что-то там. И вдруг гримаса удовлетворения исказила лицо Калинихи. Старуха выпрямилась и погасила лучины, сунув её в воду. Некоторое время в доме стояла полная тишина. Первым не выдержал целовальник.

"Ну, говори. Узнала?"

"Узнала", – ответила старуха как бы нехотя, и посмотрела на Олёну. Та вздрогнула.

"Поясок этот, – опять заговорила старуха, – дочки печника Саввы, Ульянки".

При словах Калинихи Ефим соскочил с места и уставился на старуху диким взглядом, переведя его потом на свою жену. Олёна медленно, словно не осознавая себя, поднялась, посмотрела на Ефима и вдруг плюнула ему в лицо. Так и не сказав ни слова, она пошла из избы. Никто не посмел её остановить. Целовальник подошёл к Ефиму.

"Вывели тебя на чистую воду, соколик. Не ожидал я от бабуси такого умения, признаюсь. Придётся менять точку зрения. Кайся теперь, Ефим. Как дело было?"

Ефим, подавленный разоблачением, да ещё в присутствии жены, глухо заговорил: "Встретились с Ульянкой за овином…" – "Зачем?"– "Зачем мужик с девкой встречаются?"

Староста крякнул. Сотник изумился: "Пакостник же ты, Ефим".

"Продолжай, Ефим", – сказал отец Офонасий. "Только… встретились, Митрий выбегает, давай лаяться…" – "Я бы тоже лаялся, если б с моей невестой кто за овином жухался, – со смешком вставил целовальник. – Щупались?"

Ефим отвернулся от целовальника и замолчал.

"Продолжай, Ефим, продолжай", – опять подтолкнул отец Офонасий.

"Пробовал успокоить его, да разве ж его успокоишь".

"То-то оно, что…", – вставил целовальник опять со смешком.

"Выхватил он нож и ну кидаться на меня. Вас, говорит, порешу и себя не пожалею. Тут я… как батюшка говорил, схватил палку, по руке ему…"

"Знаем, – не утерпел целовальник, – выбил ты нож, Митрий тебе о стену уши надрал за твои пакости. Ты ему хрястнул, он в падучую. Так? Дальше-то что?"

"Упал Митрий на землю, пена изо рта… И вдруг Ульянка… выскочила из-за спины, нож подхватила с земли и… прямо Митрию по горлу… Я и обомлел". – "Пошто же она убила Митрия?" – первым спросил сотник. – "Говорит, со страху. Если бы прознали в селе про…" – "Ваши шашни, твои и Ульяны, печниковой дочки", – помог целовальник. – "Да… Сраму было бы. Её бы собственный отец со свету сжил".

"Как же вы так? – с какой-то тоской произнёс отец Офонасий. – Сначала бесчестие великое творите, прелюбодействуя, а потом, чтобы покрыть его, душу свою бессмертную губите. Ох-хо-хо!"

"Не мог я Митьку, – залепетал Ефим, – брат он мне".

Отец Офонасий тяжко вздохнул, шагнул расслабленно назад и тяжело сел на лавку, держась за грудь.

"Что, батюшка, плохо? – целовальник подскочил к отцу Офонасия. – Ну-ка, бабка, дай батюшке травки какой или настоя", – потребовал он от ведуньи.

"Не надо ничего, – остановил отец Офонасий. – Сейчас на воздух выйдем, и лучше станет".

"Нето, водицы испей, – предложила бабка Калиниха. – У меня ключевая".

"Спаси Бог, – ответил отец Офонасий и действительно выпил с четверть ковша холодной воды. – И вправду, хороша водица".

Старуха молча кивала головой и опять же хитровато улыбалась, понимая, в чём истинная благодарность отца Офонасия, а может это была всего лишь её неосознаваемая привычка.

"Раз в порядке, отец Офонасий, пойдём к печнику, – стал торопить целовальник. – Будем от Ульянки признание принимать".

Время уже наступило вечернее. Стадо, пригнанное пастухом, шло по улице, хозяйки встречали своих коров, готовились к дойке. Но большинство крестьян все ещё продолжали трудиться в поле на жатве. Придя во двор печника, Саввы, следователи с Ефимом присели на завалинку, поджидая хозяев, за которыми послали. Посреди двора высилась просушиваемая груда колотых берёзовых дров. Из-за этой груды выглядывали коза с козлёнком. Возле хлева в земле копошились куры во главе с радужным петухом. Петух время от времени, замерев, подозрительно оглядывал незнакомцев в своих владениях.

Ульянку с отцом ведущие розыск заметили ещё издали и смотрели, как не торопясь, они идут по улице. Когда Савва и Ульянка подошли к дому, ожидавшие их, кроме Ефима, поднялись навстречу. Ульянка, на удивление, держалась спокойно, хотя поглядывала на окружающих своими карими глазами исподлобья. Савва, её отец, казался растерянным и в то же время настороженным.

"Доброго здоровьечка, – начал он. – С чего это мы вам понадобились? Живём тихо, никого не трогаем".

"Здравствуй и ты, Савва, – поздоровался Никодим, а за ним и все остальные. – К тебе-то, Савва, иску нет. С дочкой твоей хотим поговорить".

Закончил целовальник строго. Ему нравилось, что Савва побаивается его, того же он хотел и от Ульяны.

"Да вот ведь она вся перед вами", – Савва обеими руками указал на дочь, как бы преподнося её, сам же находясь всё в той же растерянности.

"Такое дело, Ульяна, – сурово начал целовальник. – Ефим во всём сознался. Теперь твой черёд".

"Не знаю, в чём вам Ефим сознался, а мне признаваться не в чем, – совсем не испугалась Ульяна и с презрением посмотрела в сторону Ефима. – Мало ли ему что померещилось".

"Брось, девка, отвертеться не получится", – ещё более посуровел целовальник.

"В чём же вините?" – встрял Савва.

Следователи переглянулись, и староста взялся объяснить Савве суть дела. В результате у Саввы челюсть, что называется, отвалилась. Он так долго стоял с открытым ртом, что целовальнику хотелось сказать, используя слова из запаса речи самого же Саввы-печника, "закрой хайло", где хайло, как было известно в те времена и совершенно забыто сейчас, есть отверстие русской печи. Но никто Савве ничего не сказал, а сам он употребил другое словечко, против дочери: "Ах ты ж, курва!"

Однако Ульяна не дрогнула и перед отцом: "Брешут они, тятя. Не знаю, о чём говорят". – "А если не брешут? Сам тебя на части порву!"

"Вот твой поясок, Ульяна, – отец Офонасий показал находку. – А бабка Калиниха по нему только что указала на тебя".

"Ведьме этой поверили? Да она давно из ума выжила. А Ефим уж год как меня тайком домогается, охальник. Вот и мстит мне. Мой поясок на мне, батюшка".

"Поясок-то новый на тебе, Ульяна, да больно ты распоясалась, – покачал головой отец Офонасий. – Поясок поменять можно легко, а вот с совестью потяжельше будет".

"Покайся, Ульянка, не то…", – пригрозил Савва.

"Покайся и ступай на плаху? Вы что, тятя? Не виновата я", – упрямо гнула своё Ульяна.

"Не хочешь по-хорошему? – вздыбился целовальник. – Под допрос с пристрастием пойдешь, девка".

Первый раз в глазах Ульяны серой птицей мелькнула неуверенность. И всё же она, сжав губы, не сдавалась, продолжала смотреть исподлобья. Тут вдруг отчебучил святой отец. С весёлым взвизгом он подпрыгнул на месте, пошёл вприсядку. Подскочил и поочередно, путаясь в рясе, шлёпнул себя по пяткам, а в завершение стукнул себе кулаком в лоб. Естественно, все выпучились на батюшку. Уж не умом ли вдруг тронулся?

"Есть ещё способ, – совершенно успокоившись, заявил он. – Если ты убийца, Ульяна, то на тебе не только поясок новый, но и рубаха свежая и сарафан. Кто убивал, на том и кровь. Коли так, ты тот сарафан спрятала или сожгла. Нет, спрятала, в укромном месте. Так незаметней".

"Сейчас мы, Никодим, – обратился отец Офонасий к целовальнику, – вернёмся к гадалке, а она нам скажет, куда сарафан окровавленный с рубахой скрыт. Как пить дать, скажет! Вот прихватим землицы с этого двора, и она скажет".

С этими словами отец Офонасий, став на четвереньки, действительно нацарапал горсть земли и зажал её в кулаке. Целовальник собирался что-то сказать или возразить, также как и староста с сотником, но отец Офонасий, проявляя упорство, прямо-таки вытолкал их всех со двора Саввы. Отец Офонасий пошёл быстро, остальные едва поспевали за ним. Когда же они зашли за ближайшие от двора Саввы избы, отец Офонасий резко повернул влево.

"Куда? К бабке прямо", – воскликнул целовальник недоуменно. "Пока мы ходим, Ульянка перепрячет или сожжёт, – надоумливал староста. – Надо было кому-то остаться". "То-то и оно, – согласился отец Офонасий. – Быстро надо поворачиваться. Теперь без бабки. Оврагом. Ульянка, если не выдюжит, кинется от окровавленной одёжки избавляться. Тут мы её и должны прихватить".

Оставив сотника с Ефимом, поспешая, стали оврагом возвращаться к дому Саввы.

"Ловок ты на выдумки, батюшка, – подивился Никодим. – А как Ульянка выдюжит и не кинется к потаённому месту?" – "Может. У них вся семья такая, – согласился староста. – Порода!" – "Значит, она ловчее, – сказал отец Офонасий. – Только ведь она тогда к твоим мастерам дел заплечных попадёт". – "Ну, это и к гадалке не ходи", – хохотнул целовальник. "А я этого не хочу", – признался отец Офонасий.

В овраге в настоявшемся за день теплом воздухе густо пахло травами. Отец Офонасий потягивал в себя воздух носом, поводы им из стороны в сторону. "Пустырником пахнет".

"Вот их дом", – сказал староста. Они осторожно выглянули из зарослей оврага. "Могла Ульянка уже и убежать", – предположил староста. "Так, – согласился отец Офонасий. – Но ей от отца ещё надо отделаться". – "Вот она!"

Из избы вышла Ульянка и скорым шагом, оглядываясь, пошла за амбар. Когда отец Офонасий, староста и целовальник появились неожиданно за амбаром, Ульянка суетно вытаскивала из развороченной ямы сарафан и рубаху. Увидев мужчин, Ульянка, вскрикнув, бросилась было бежать, но споткнулась, упала лицом вниз, сильно ударившись о землю, и безвольно затем перевернулась на спину. Она поднялась и оскалилась на своих преследователей, то ли вымученно улыбаясь таким оскалом, то ли безмолвно рыча в бессильной злобе. А ведь всего лишь девчонка.

Крестьянские семьи возвращались после трудов из полей домой, когда следователи заканчивали с делом, в том числе и с бумажной его частью. Поужинав у отца Офонасия гречневой кашей, целовальник собирался обратно в уезд. Он был доволен. Дело прояснилось. Никакого тайного умысла на события в Угличе не обнаружилось. Перед Москвой можно будет легко объясниться. Туда же. в уезд, на телеге отправлялись и Ефим с Ульяной в сопровождении недовольного сотника.

"Счастливо оставаться, отец Офонасий, – говорил целовальник, садясь на свою кобылу. – Надолго я запомню наше приключение и твой нюх, и твои смекалистость и ловкость".

"Что ты, Никодим, не расхваливай меня. С Божьей помощью вместе дело сладили".

"Конечно, – усмехнулся целовальник, – и с ведьминой тоже. Знаешь, отец Офонасий, теперь я тоже буду к гадалкам обращаться, если загвоздка выйдет".

"Попробуй, может и получится, – улыбнулся с хитрецой отец Офонасий. – Смотри, не окарайся".

"Не понял, – поднял бровь Никодим, почуяв подвох. – Объясни-ка, батюшка".

"Думаешь, бабка Калиниха сама высмотрела в своей миске Ульянку? Не знаю, как там у неё обычно получается, потому что говорят, что в самом деле предсказывает, но в этот раз я ей помог, кого увидеть надо. Заподозрил я Ульяну во время отпевания Митрия. Она такой взгляд на Ефима бросила, что заставила подумать меня. Вот я и подумал. Мог ошибиться, но не ошибся, как видишь”, – излагал отец Офонасий ввергающемуся в изумление целовальнику.

"Вот ты огрел меня, святой отец, так огрел, – признался Никодим. – Вот почему старуха так спокойно встретила нас, а потом всё ухмылялась да усмехалась".

Не менее ошеломлены оказались признанием отца Офонасия как сотник, так и Ефим с Ульяной. Последняя и предъявила Ефиму: "Э-эх, он тебя вокруг пальца обвёл, а ты всё и разболтал, баба".

А потом Ульяна поворотилась к отцу Офонасию: "Ты не поп, ты чёрт изворотливый, чтоб тебе…" – "Охлони, девка, – окоротил её Никодим, – тебе сейчас уже о другом надо думать". На это Ульянка ничего не ответила, лишь отвернулась от всех. О чем-то подумав, она прижалась к Ефиму: “Ефимушка, я ведь всё равно люблю тебя. И до самой смерти любить буду”.

"Трогай”, – велел Никодим сотнику. Тот стегнул лошадь кнутом, телега тронулась и дальнейшего разговора Ефима с прильнувшей к нему Ульяной не стало слышно.

"Прощай, отец Офонасий, – сказал Никодим напоследок, отъезжая на своей кобылке. – Тебе бы у нас, по сыскному делу. Откуда ты такой ловкий?".

"Всё от Бога, Никодим, всё от Бога. И езжайте с Богом”, – ответил отец Офонасий и перекрестил всех в удаляющиеся спины.

В воскресенье, во время церковной службы, проповедуя и помня о недавнем происшествии, отец Офонасий с амвона обратился к своим любачёвским прихожанам с такими словами: "Братья и сестры, ведомо вам о печальных событиях, произошедших в нашем Любачёве в прошедшую седмицу. Мирная жизнь нашей общины отягчилась тягчайшими грехами, человекоубийством, братоубийством. Грехи эти, братья и сестры, оказались к тому же замешаны на ещё одном грехе, прелюбодеянии. Антихрист, этот враг рода человеческого, не жалея трудов, сеет семена порока среди христиан. И горе тому, у кого почва душевная окажется благодатной для посева сатанинского, и не высушит их солнце любви к Христу, и не побьёт их град гнева нашего против зла. Ибо один порок не только разрушает душу, но и влечёт за собой следующие пороки. А во первую очередь – ложь. Нашим любачёвским грешникам, Ефиму и Ульяне, пришлось вослед греху лгать и изворачиваться, и страх погубить свою душу оказался слабее дьявольских соблазнов. Вот об этом не надо забывать, братья и сестры. Мы радеем о нашем урожае, который есть хлеб наш насущный, мы тщимся быть рачительными хозяевами и хозяйками, чтобы иметь достаток в доме и уважение в обществе. Ефим и Ульяна были хорошими работниками и, казалось, добрыми христианами. Что же произошло? Не забываем ли мы в заботах дня о хлебе духовном для души нашей? Радеем ли мы о крепости души нашей против пороков антихристовых? Давайте же, братья и сестры, купно и в одиночку не забывать о противлении злу и пороку денно и нощно. Давайте, братья и сестры, трудиться в приращении и преумножении добрых всходов и сохранении их в наших житницах. Жнущий да получит награду. И да пребудет с нами в этих трудах благодать Божья и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь".

Коготь оборотня

Семья Любачёвского священника отца Офонасия мылась в бане. Мылась, как и положено было "Домостроем", в субботу. Полдня баня топилась. Топилась по-чёрному. Таким способом, по-чёрному, то есть без трубы, дым выходит в открытую дверь или особое волоковое окно, в шестнадцатом веке топились не только все бани, но и избы. “Горечи дымныя не претерпев, тепла не видати”. Копоть оседала на потолке и на стенах. Немного неудобно, но, как было замечено, в прокопченные дома труднее было пробраться любой, из огромного числа, заразе тех лет, той же чуме. Ну так вот, отец Офонасий мылся в бане со своей семьей. Мылся, млея от удовольствия. Уже сам отец Офонасий, снимая первый жар, два раза, покряхтывая, березовым веником парился, уже и супружница его, попадья Наталья, парила его, а после небольшого роздыха подверглась, растянувшись на полке, тому же истязанию. Затем берёзовой порке подверглись дети отца Офонасия и Натальи, Нестор, Семён и Настя.

Наталья и дети уже ушли, баня остывала, а отец Офонасий собирался, не торопясь, смакуя последние "банные" минуты и вдыхая с удовольствием горько-сладковатый, сырой запах продымленных стен. Отец Офонасий в чистой рубахе и портах вышел на свежий осенний воздух и пошёл к дому, предвкушая ядрёную прохладу кваса и вечернее общение с семьей. Неожиданно из сгущающейся темноты навстречу отцу Офонасию вышла Наталья. "Батюшка, к тебе ходоки". – "Какие ходоки, матушка?" – "Из Калиновки, вон на завалинке сидят. Просила в дом, не идут. Разговор, говорят, к тебе, батюшка". Отец Офонасий подошел к трём тёмным фигурам на завалинке. Они поднялись навстречу священнику, разом снимая шапки. В скупом освещении чётко выделялись только их очертания. "К тебе, батюшка, – начал самый высокий из них густым грудным голосом, – обществом направлены. Беда у нас". – "Что такое? Какая беда?" -"Скот у нас стал пропадать, батюшка. А надысь козла увели". – "Татьба? Воровство? Так ведь к губному…" – "Хуже, батюшка". – "Хуже? Что же будет хуже татьбы?" – "Оборотень батюшка". – "Что? Оборотень? Что за напасть?" – "Оборотень в медвежьем обличии. Просим тебя, батюшка, защитить. Отслужи, будь добр, особую службу, охрани от нечистой". – "Вот оно как, – задумался отец Офонасий. – Завтра, мужики, Воскресная служба. А вот через день буду у вас в Калиновке. Тебя как зовут?"– спросил вдруг отец Офонасий у того, что стоял слева от него. "Власом, – ответил тот немного удивленно и от этого, наверное, давший в конце петуха. "Брагой своей угостишь, Влас?" – "Брагой? Откуда тебе известно про мою брагу, батюшка?" – "Запах, сын мой. Запахи вокруг нас, и они многое про нас рассказывают". – "А разве можно попу брагу пить?" – немного дерзко высказался третий из мужиков грубым голосом. "Я дара Божьего не порицаю, но порицаю тех, кто пьет без удержу", – цитатой ответил мужику отец Офонасий. А Власа спросил: "Так угостишь?" – "Угощу, батюшка, приди только". – "Приду, приду, через день", – ещё раз пообещал отец Офонасий.

И действительно, через день, на телеге с запряжённым в неё Соловком, конём семьи священника, проехав несколько вёрст по грязной от дождя дороге мимо сжатых полей, отец Офонасий появился в Калиновке. В том, что отец Офонасий отправился в Калиновку без лишних расспросов, не было ничего необыкновенного. Кикиморы, оборотни, черти, домовые частенько наведывались тогда в общество людей, и те люди не зазнавались и признавали нечистую, а не называли суеверием. Священника встретили представители общины, среди которых были и Влас, и высокий мужик, которых отец Офонасий опознал, в первую очередь по голосам. После положенных приветствий, недолго размышляя, приступили к делу. Взяв с телеги мешок, отец Офонасий вынул из него ризы, в которые тут же и облачился. Также из мешка появились кадило, кропило, берестяная фляга с освященной водой и чаша. В то время, как отец Офонасий начал облачаться в свои одежды и готовиться к исполнению требы, деревенские, глядя на него, уже стали проникаться духом таинства. На церковные богослужения они ходили в любачёвскую церковь, но случалось им там бывать довольно редко, обычно по большим праздникам, и теперь они почувствовали эту свою оторванность, а присутствие действующего священника настраивало на торжественный лад. Задача отца Офонасия состояла в освящении места, на котором стояла деревня, для чего нужно было совершить богослужение, обойти деревню, создав священный защитный круг. Особого труда это не представляло, так как деревня состояла из семи дворов, правда, разбросанных друг от друга. Отец Офонасий справлял службу чинно, не торопясь, обходя Калиновку размеренным шагом, от сердца произнося слова молитвы и с удовольствием вдыхая присовокупившийся к запаху воскуренного ладана запах из смеси увядающих трав под его ногами. После того, как служба закончилась, и отец Офонасий произнёс "Аминь", деревенские вздохнули облегчённо и уже не чувствовали себя совершенно оторванными от церкви и посещение её по большим праздникам, может и не всем, казалось достаточным. А отец Офонасий был уверен, что калиновские, для верности, тайно принесли дары и поганому богу Велесу, языческому скотьему богу.

"А все же любопытно узнать подробности о вашем оборотне, – попросил любопытный отец Офонасий. – Как он вас окрутил?" – "Поперву появился, – взялся рассказывать Трофим, высокий худой мужик, борода лопатой, – у моего загона скотьего, коша". – "Почему же за оборотня принял, а не просто за медведя?" – "Вот то-то и оно. Поперву смотрю, в сумерках, человек незнаемый идёт. Да чудно идёт, всё ближе и ближе к земле прогибается. Занемог или прячется? А враз гляжу, кувыркнулся по земле, а потом встаёт – и медведь уже, хозяин косолапый. И прямо ко мне в кош. И глаза горят – сжелта. Оробел я. А он хлоп моего козла лапой и уложил одним ударом. И взвалил на себя, и утащил в тот вон лес". – "Всё?" – "Всё, как было". – "Ой ли? Не от лукавого ли байка?" – засомневался отец Офонасий. "Мы тоже не поверили Трофиму, – сказал стоящий рядом с Трофимом мужичок, кривой на один глаз, – пока сами не узрели". – "Тебе только и подтверждать, – глядя на его кривизну, подумал отец Офонасий. – Один глаз на мельницу, другой на кузницу". Но кривого Егора поддержали. "У кривого Егорки глаз шибко зоркий", – вспомнил начало пословицы отец Офонасий. "Так. Ещё два раза появлялся. У Власа козла унёс и у Нефёда овцу. И всё по слову Трофима случилось. Человек кувыркается, а потом медведь встаёт". – "А скотину пропавшую искали?" – "Искали. Напрасно. Ни ножек, ни рожек". – "У помещика своего защиту искали?"– "Искали. Не поверил он. Да и нет его теперь. На смотр вызвали, конно, людно и оружно".