Текст книги "Град безначальный. 1500–2000"

Димитрий Кесарь
Трагикомедия. 1606

 
Царю нехорошо: хоть был здоров намедни,
но про его судьбу глядеть не надо в сонник, —
посмотрит на Москву, доест обед последний
и вскорости помрет, поскольку гипертоник.
 
 
…Так было некогда: дворянчик захудалый
из Чудова сбежал в гостеприимный Муром,
в Речь Посполитую, где с наглостью немалой
назвался Дмитрием, понравясь польским дурам.
 
 
Он был не то Богдан, не то скорей Георгий,
в монахи стриженный под именем Григорий,
он ляхам расточал толь многие восторги,
что скоро сделался у них в большом фаворе.
 
 
Чудесно излечась от наведенных корчей,
предерзостно удрав от гнева Годунова,
восстал из гроба он, князей сильней и зорче,
и восхотел душой в Москве явиться снова.
 
 
Князь Ковельский Андрей подох бы от завидок,
прознав его судьбу, иль хохотал до колик, —
столь был невзрачен тот и в целом статью жидок,
короче, просто вор и липовый католик.
 
 
Столь быстро он взлетел, что и представить жутко,
жолнеры думали: вот мы в Россию катим!
Тень Грозного его сочла бы за ублюдка,
но Мнишек объявил добротолюбным зятем.
 
 
Бывало, поворот случался нехороший,
затея наглая едва не прогорела.
Жолнеры прочь ушли, не получивши грошей,
но выручил его прохвост Андрей Корела.
 
 
То драму зрил народ, то слушал оперетту,
Москву Димитрий съел с лапшой и потрохами,
но люд уверововал в инсценировку эту,
и воспевал царя не просто, а стихами.
 
 
Явился при дворе питомец русской лиры,
кольчугой защищен, молитвой ощетинен,
со тщаньем велием слагающий стихиры
Иван Андреевич, писатель Хворостинин.
 
 
Ощерилась страна грядущими гробами,
кто хорохорился, кто помирал со страху,
и даже Федор Конь не шевелил губами,
страдания и слез сдержати не можаху.
 
 
…Что, жрешь телятину, не спишь после обеда?
Ты тайный сын царя? Ишь, подобрал папаню!
Какой ты, к ляду, царь! Ты хуже людоеда!
Не ходишь в баню ты, так вот, иди ты в баню!
 
 
Златá распалась чепь, не стоит распаляться,
борьба убогая всем сторонам обрыдла,
и боле никакой надежды на поляца,
и пепел с порохом уже смешало быдло.
 
 
…Василий, плохо врешь, хотя бы сопли вытри!
Не признан шведом ты и не обласкан Портой.
Поляки требуют, чтоб стал царем Димитрий,
хоть первый, хоть второй, хоть третий, хоть четвертый.
 
 
Бузит царевич Петр с Болотниковым купно,
за подкреплением гонца ко Мнишкам выслав,
но не возьмут Москву, что стала неприступна,
ни ирод Шаховской, ни Ваза, что Владислав.
 
 
И новый вор грядет из града Стародуба,
во Пскове тоже свой и в Астрахани тоже,
Климентий и Мартын, – любого душегуба
в Москву на русский трон влечет, помилуй Боже…
 
 
Зови загонщиков, устраивай облаву,
а хочешь – зал готовь для куртуазных танцев.
Всего-то зá шесть лет российскую державу
пыталось оседлать семнадцать самозванцев.
 
 
Но суд потомков строг, и ропщут ребятишки,
по первое число в известной драме выдав
Гавриле Пушкину, сокольничему Гришки,
(царю, носившему фамилию Нелидов).
 
 
Сгорела кизяком несбывшаяся слава,
хула взаимная – российское богатство.
…Лишь некий иерей, на то присвоив право,
включил Григория в чины анафематства.
 

Лжедимитрий XVIII

 
В России – каждый царь, хоть грузчик, хоть крестьянин,
лишь ценами на спирт народы не взбеси.
Однако не забудь, насколько постоянен
закон семнадцати, всеобщий для Руси.
 
 
Ни горького стыда, ни легкого румянца
из-за того, что жизнь бессмысленно прошла:
однако не стоит страна без самозванца,
он – суть истории, он – корень для ствола.
 
 
Пять Лжедимитриев, царевич Петр, Лаврентий,
Осинник, Симеон, Савелий да Иван —
Ерошка, Гавриил, Василий, да Климентий,
да Федор, да Мартын: немалый караван!
 
 
Игру в солдатики или в цари затеяв,
подумай сотню раз: а стоит ли свечей?
Казнили наскоро семнадцать прохиндеев,
но восемнадцатый сбежал от палачей.
 
 
Кто был сей хитрый тип? Старик иль парень юный?
Едва ли труженик, скорее феодал,
Димитрий липовый, обласканный фортуной,
который имени векам не передал.
 
 
Кто мылится на трон, готов пойти вприсядку;
а у него во всем бубновый интерес.
Поди поймай его намыленную пятку, —
узнаешь только то, что он не Ахиллес.
 
 
Настырный ли диббук, анчутка ли беспятый,
незримой нежити пахан и голова,
безвсякий Яков он, – положим, тридцать пятый, —
или седьмой Иван, не помнящий родства.
 
 
Он на судьбу вовек не станет зубом клацать,
к чему грустить о ней, – ему и горя нет,
хотя уже давно три раза по семнадцать
прошло с семнадцати его далеких лет.
 
 
Способность ускользать переросла в привычку,
он самозванствует, и потому упрям.
Другому власть нужна, а он берет наличку,
и в этом фору даст семнадцати царям.
 
 
Ну, помахал жезлом, засунь обратно в ранец, —
в восторге публика, – а ты не виноват.
Канат не задрожит: виват тебе, поганец.
Виват сбежавшему, семнадцать раз виват!
 

С некоторыми разночтениями в именах решительно любой подсчет появившихся в Смутное время самозваных претендентов на престол дает число семнадцать. Основные имена их можно здесь найти в перечислении.

Станислав Немоевский
Русская тошниловка. 1606

 
Уж если знаться с кодлой азиатской,
к чему, войдя в горнило, рваться в драку?
И что, помимо грубости схизматской,
возможно ждать от варваров поляку?
 
 
Но королю едва ли кто советчик,
из тех, кто не спешит в дубовый ящик;
и должен шляхтич, точно смерд-браслетчик,
понять, что он – не боле, чем алмазчик.
 
 
Увы, всегда в законах есть лазейки;
вот из-за них я сделался, представьте,
хранителем немалой гамалейки
бурмицких зерен, сардов, перелявтей.
 
 
Такой случился поворот нежданный
поскольку прикупить решили русы
сафиры свейской королевы Анны,
и таусины все, и балангусы.
 
 
Рус против ляха – невелика шишка;
при этом сделку все же да не сглазим;
однако зять ясновельможна Мнишка
не показался мне великим князем.
 
 
Пишу затем, что возвестить обязан,
и ныне безусловно конфирмую:
неблаголепно тот миропомазан,
кто нарушает заповедь седьмую.
 
 
В перечисленьях очень буду краток.
Я на столе царя богатство видел
горзалок скверных и протухших паток,
худых медов, да и дурных повидел.
 
 
Сплошная пьянка в этом царстве лживом,
лакать барду, так нет другой заботы,
и мед плохой мешать с отвратным пивом, —
у них в обычай, а не ради рвоты.
 
 
А чем тут кормят, – молвить неприлично,
о сем могу поведать лишь изустно,
тут подали на свадьбе, как обычно,
тринадцать блюд, да только все невкусно.
 
 
Готовят хуже, чем магометане, —
к столу приносят здесь в поганой чаше
ягнятину, тушенную в сметане,
а та сметана – гаже простокваши.
 
 
И так во всем: на суп идет крапива,
из падали состряпано жаркое,
не ставят квас, не доливают пиво,
ну нешто шляхтич вытерпит такое?
 
 
И царь подлец: нас по плечу похлопав,
сгреб камешки, не размышляя долго, —
да только вовсе распустил холопов
и был зарублен, не вернувши долга.
 
 
Покойника судить я, впрочем, вправе ль?
Что уцелел я, это только к худу.
С кого теперь получит деньги Вавель?
Кому платить за битую посуду?
 
 
России лучше слушать безучастно,
что ей пристало тише быть, послушней,
и, наконец, понять, насколь прекрасно
ухаживать за польскою конюшней.
 
 
Короче, на России ставим точку:
вредна рабу малейшая свобода,
а то, что я посажен в одиночку, —
что взять с неполноценного народа?
 

…В начале марта 1606 года Немоевский в сопровождении 16 слуг выехал в Москву с железной королевской шкатулкой, в которой лежали завернутые в пеструю шелковую материю бриллианты, перлы и рубины шведской королевны. Возле Орши Немоевский встретил Марину Мнишек и ее отца Юрия Мнишка, едущих тоже в Москву к Димитрию, и с ними торжественно въехал в столицу. 26 мая 1606 года Станислав передал лично опьяненному славой и богатством Дмитрию заветную шкатулку, и царь благосклонно принял ее, сказав, что посмотрит содержимое еще раз на досуге и даст ответ. Но ответа Немоевскому пришлось ждать два года – в ночь на 27 мая 1606 года (по русскому календарю – 17 мая) Дмитрий был убит. На неоднократные челобитные новому царю Шуйскому с просьбой возвратить драгоценности шведской королевны было или молчание, или отписка: «никакого ответа не получишь, жди времени».

Станислав Немоевский, <…> стал скрупулезно описывать каждый шаг «государыни», оказываемые ей невообразимые почести, государевых слуг, ее сопровождавших, их одежду, манеру обращения, обильные застолья и бесконечные пиры в честь приезда Марины Мнишек в Москву. <…> На брачном банкете ему диким показалось поведение московитян за столом:

Обед открылся теми же церемониями, как и прежде – с обхождения парами стольников около колонны. Как и на иных обедах, ставили по два или по три кушанья, с помощью тех, которые сидели перед столом, и ставили не всё, а было всего тринадцать. <…> На всех столах подавали есть на золоте, и эти тринадцать кушаньев довольно тесно вдоль стола помещались, ибо поперек столы были так узки, что нельзя было поставить рядом двух мисок, хотя тарелок и не было. Золото то, однако, никакого вкуса не придавало кушаньям… <…> Тарелок не употребляют; из миски берут горстью, а кости бросают под стол или опять в миску. <…> Масла не умеют делать, сметаны не собирают, она горкнет; как скоро масло приготовят, его топят; другого не имеют, и потому каждое воняет. <…>

Немоевский увидел, что русские лживы, своего слова не держат, что положиться на их заверения нельзя, что при случае они легко отрекутся от своих слов и даже не покраснеют. Противно было ему слышать нецензурную брань на улицах, откровения пьяных мужиков об интимных связях с женами, видеть эту грубую, неотесанную массу забитого народа. <…> На свадьбах нет музыки, нет танцев – «одно только пьянство».

Ю. Н. Палагин

Ганс Борк
Рыцарь-неваляшка. 1610

 
От Борьки до Васьки, от Васьки до Гришки,
от Гришки до тушинских мест,
и к Ваське опять все на те же коврижки,
и все их никак не доест.
 
 
Где лен, где крапива, где хрен и где редька,
где хутор, а где и сельцо.
И все-то равно, что Мартынка, что Петька, —
лишь бегай, да гладь брюшенцо.
 
 
За глупых валахов, за мрачных ливонцев,
за прочих вонючих козлов, —
отсыплют поляки немало червонцев,
немало отрубят голов.
 
 
Коль рая не будет, не будет и ада,
нет друга, так нет и врага;
прибравши подарки, всего-то и надо —
удариться снова в бега.
 
 
В Москве ли, в Калуге, в Можае ли, в Туле,
восторгом и рвеньем горя,
уверенно, строгость блюдя, в карауле
стоять при останках царя.
 
 
Прыжки хороши и движения ловки,
но лезть не положено в бой;
вот так он и пляшет от Вовки до Вовки,
кружась, будто шар голубой.
 
 
При нем торжествует закон бутерброда,
скисает при нем молоко.
Он – двигатель вечный десятого рода
и маятник деда Фуко.
 
 
Не действует яд на подонка крысиный,
тот яд для него – перекус,
и нет на земле ни единой осины,
что выдержит эдакий груз.
 
 
…Но облак вечерний закатом наохрен,
но тянет с востока теплом, —
а жизнь коротка, и пожалуй, что пó хрен,
гоняться за этим фуфлом.
 

У Шуйского был один немец по имени Ганс Борк, который некогда был взят вплен в Лифляндии. Его-то Шуйский и послал со 100 немецкими конниками под Брянск, а этот Борк прошлой зимой перешел от Шуйского в войско Димитрия в Калуге, но потом, оставив там на произвол судьбы своего поручителя, снова перебежал к Шуйскому, который за доставленные сведения пожаловал его ценными подарками; но у Шуйского он не долго задержался, а вторично перебежал к Димитрию второму, который воздал бы этому изменнику по заслугам, если бы его не упросили польские вельможи. Однако, не пробыв и года у Димитрия, он чуть было не переманил у него крепость Тулу (перед тем сдавшуюся Димитрию) и не передал ее Шуйскому, но, поняв, что его лукавые козни замечены, он убрался восвояси в Москву к Шуйскому, который опять с радостью принял его и, как и в первый раз, щедро одарил его за замышлявшуюся пакость в Туле.

Конрад Буссов

Капитан Жак Маржерет
Гугенот Московский. 1611

 
У мира вкуса нет, а вкус войны отвратен:
что ж после этого дивиться послевкусью?
Зато Россия – край великих белых пятен,
засим и справиться весьма непросто с Русью.
 
 
У нас затуплен меч, у нас подмочен порох.
Восточные врата у нас отменно ржавы.
А у России врат нет вовсе никоторых
и вовсе нет искусств, и в этом мощь державы.
 
 
Европе этот край куда как любопытен.
Как называть его? Вопрос отменно странен:
его бы надо звать страною московитян,
коль Франция была б страною парижанян.
 
 
В сравнении с Москвой изрядно мы убоги,
у нас бездельники окружены почетом,
у наших королей уходят все налоги
мазилам всяческим, а также стихоплетам.
 
 
Хотя и то скажу, что страшной прежней мощи
при нынешних царях в Москве я не нашел уж:
боярам нынешним желанна власть попроще,
что их бы не драла за меховой околыш.
 
 
Беда со званьями! Тут спорят неустанно,
как своего царя вознесть пред мощью вражьей.
Не император ли достойнее султана?
Чин выше ль герцогский, а может – титул княжий?
 
 
Несчастный царь Борис, несчастная царица,
страну спасавшие в годину недорода!
Здесь ведает народ: коль голод приключится,
так именно царем испорчена погода!
 
 
В итоге предпочли они царя-болвана,
свой уподобив край глубокому болоту,
один Димитрий, – сын великого Ивана, —
царем казался мне, французу-гугеноту.
 
 
Но истины страна нисколько не искала,
да и теперь судить мне вовсе не по силе:
иль самозваному Москва рукоплескала,
иль настоящего оклеветал Василий?
 
 
К чему чернила здесь, но и к чему белила?
А все-таки его жалеть велит мне разум,
хоть бородой его природа обделила,
хоть бородавку он имел под левым глазом.
 
 
В одну лишь Польшу мне оставлены дороги,
и ни копейки нет – не то что луидора,
и виноват ли кто, что я теперь, в итоге,
на льду Москвы-реки добился лишь позора?
 
 
Что жизнь кончается, – не повод для насмешки.
Коль чашу выхлебал, так не проси добавки.
И если ждешь орла, как раз дождешься решки,
а коль фортуны ждешь, – дождешься бородавки.
 

…Эти русские с некоторых пор, после того как они сбросили иго татар и христианский мир кое-что узнал о них, стали называться московитами – по главному городу Москве, который носит княжеский титул, но не первый в стране, так как государь именовался некогда великим князем владимирским и теперь еще называет себя великим князем владимирским и московским. Поэтому ошибочно называть их московитами, а не русскими, как делаем не только мы, живущие в отдалении, но и более близкие их соседи. <…> Я хотел предуведомить читателя, чтобы он знал, что русские, о которых здесь идет речь, – это те, кого некогда называли скифами, а с некоторых пор ошибочно называют московитами, поскольку московитами могут называться жители всего лишь одного города; все равно как если бы всех французов стали называть парижанами по той причине, что Париж – столица королевства Франции.

Жак Маржерет

В грамоте, посланной англичанам, князь Дмитрий Пожарский весьма резонно заявил, что, учитывая все деяния наемника Маржерета, – «Московскому государству зло многое чинил и кровь крестьянскую проливал, ни в котором земле ему, опричь Польши места не будет». Слова князя оказались пророческими. С 1612 г. Маржерет действительно скитался по Польше и Германии и до своей смерти в начале 20-х гг. исполнял роль французского политического агента и мелкого фактора по торговле мехами.

Ю. А. Лимонов

Конрад Буссов
Наемник. 1612

 
Наемник, ты облаян и охаян,
зато не думать можешь о судьбе:
кто лучше платит, – тот и есть хозяин,
и жаловаться не на что тебе.
 
 
Россия больше Даний и Германий, —
и глупо, что у шведов царь Борис,
с такою мощью, против ожиданий,
Мариенбург и Нарву не отгрыз.
 
 
Подумал бы, владыка, на досуге!
Хозяйственно на дело посмотри!
Чем лучше платят, тем надежней слуги.
…Да только мрут московские цари.
 
 
В порфире Гришка, без кафтана Тришка,
за вором вор, и следом тоже вор.
Чесночная боярская отрыжка,
что в воздухе висит, как шестопер.
 
 
Орет народ с восторга и со страху,
а слушать, что орут, – и смех и грех;
к кому-то там воззваху, называху, —
а что с того, коль все противу всех?
 
 
Без меры люд российский осчастливлен,
возрадовалась глупая Москва:
князь Шаховской опять надул путивлян
и вытащил царя из рукава.
 
 
И поделом башкам поляков дурьим;
узнать несложно корни по плодам, —
их посадили в тридцать разных тюрем
по тридцати далеким городам.
 
 
Печально, Русь, смотреть на этот фарс твой,
не отводя глаза, из-под руки:
хоть царствуй, хоть мытарствуй, хоть бочарствуй,
а все тебя растащат на клочки.
 
 
Жаль, если о тебе забудут книги,
и жаль, что путь ведет сегодня мой
от Тулы до Смоленска и до Риги,
и дальше, до Ганновера, домой.
 
 
Что уповать на старческую силу?
Рассказывать – не хватит жизни всей,
и жаль, что всё почти возьмет в могилу
вернувшийся наемный Одиссей.
 

Конрад Буссов – представитель тех авантюристов-иностранцев, которых было так много в Европе XVI–XVII вв. и которые являлись главным источником, откуда черпались и за счет которого пополнялись кадры наемных солдат-ландскнехтов многочисленных армий того времени, столь насыщенного войнами всех видов.

Предложение Буссова о сдаче Мариенбурга не было (или не могло быть) принято правительством Бориса Годунова, и в начале 1602 г. Мариенбург, как и Нейгаузен, были заняты поляками. Но это не означало прекращения секретных связей Буссова с агентами Бориса Годунова. Напротив, такая деятельность Буссова в пользу России продолжается до самого конца его пребывания в Ливонии. Больше того, именно этой деятельностью и объясняется то, что Буссов оставил Ливонию и оказался в России. <…> Итак, Конрад Буссов – изменник, глава заговора, составленного в Нарве, участники которого заключили с Борисом Годуновым соглашение, имевшее целью «изменнически отторгнуть Нарву от шведской короны и предать ее России». Это свидетельство <…> не является ни неожиданным, ни способным вызвать сомнение в его достоверности. Оно полностью отвечает общему авантюристическому облику Буссова. <…> При этом Буссов исключительно скуп по части сообщения каких-либо данных автобиографического порядка. Те немногочисленные места сочинения Буссова, которые содержат автобиографические моменты, известны, можно сказать, наперечет. <…> Этим же можно объяснить и то, что, даже когда в рассказе о тех или иных событиях или лицах Буссов называет себя очевидцем этих событий, он большей частью избегает говорить о том, где он находился и что делал во время этих событий.

Поэтому история жизни Буссова в России является почти столь же темной и загадочной, как и на ее предшествующих этапах.

И. И. Смирнов

Исаак Масса
Промемория Морицу Оранскому. 1614

 
Неверно говорят, что московит
всех более на свете страховит:
кто так речет, – молчал бы, не позорясь.
Среди негоций и других трудов
я восемь прожил в той Москве годов.
Прими мой робкий труд, великий Морис.
 
 
Вполне предвзятых мнений сторонясь,
скажу: не столь давно великий князь
привержен стал отеческим заботам:
он первенца немедля утопил,
затем второго посохом убил,
а третий оказался идиотом.
 
 
Тот вовсе не готовился в цари,
как ты на сей вопрос ни посмотри, —
не нужен скипетр нежным мальчуганам.
О том, пожалуй, говорить не след,
он был царем почти пятнадцать лет
но был, увы, политиком поганым.
 
 
Однако шурин старшего царя
шалался возле трона не зазря,
и, младшего считая за болвана,
смекнул: кому, кого, зачем, куда,
не пожалел старанья и труда,
и был убит четвертый сын Ивана.
 
 
…Боюсь, увидеть можно за версту:
я нынче что-то лишнее плету
об этом самом Годунове, то бишь
уместно сей расхваливать бардак:
в России брякнешь что-нибудь не так,
и сам себя немедленно угробишь.
 
 
…А, впрочем, нет, совсем наоборот:
возненавидел деспота народ,
он на Москве считался зверем сущим,
и, чтоб не заморачиваться впредь,
ему бояре дали помереть,
как он давал владыкам предыдущим.
 
 
Еще не вовсе оный царь протух,
когда от Польши прикатился слух,
что царь воскрес, и что не Годунов он:
был этот парень тот еще петух,
и весь народ челом о землю – бух,
и был он всем народом коронован.
 
 
Однако у судьбы готов ужал:
и слух среди народа пробежал,
что все поляки суть ночные тати.
Обратно в Польшу покатилась весть:
хоть всех волков теляти можно съесть,
да только царь не может есть теляти.
 
 
Описывать подробно не берусь,
как в эти дни рассвирепела Русь,
и, меж собой немного покалякав,
вошла в неописуемый азарт,
и буря околесиц и чехард
пошла крушить и немцев, и поляков.
 
 
Я нынче никого не обвиню,
что перешло махалово в грызню,
что Русь явилась в новой ипостаси,
когда что белый день, что темный лес,
когда то хай, то буча, то замес,
то драки, то бои, то свистопляси.
 
 
И как-то сразу стало тяжело,
совсем, весьма, и слишком, и зело,
и порешил народ, слегка подумав,
что слишком горек Вавеля нектар,
что лучше уж хлебать кумыс татар,
что Сигизмунды хуже всех Кучумов.
 
 
Давай-ка ты, незваный гость, приляг.
О том и не хотел бы знать поляк,
да только жизнь дороже для рубаки.
У Сигизмунда больше нет идей:
в Кремле поляки режут лошадей,
и скоро их самих съедят собаки.
 
 
…В России нынче та же чехарда,
с ордой воюет новая орда,
и на воров войною ходят воры.
Все кончится в ближайшие года,
но, коль посольство отправлять туда,
то не с кем там вести переговоры.
 
 
И, возвратясь к родному очагу,
я только скромно уповать могу
читателя найти в достойном принце,
в чьих жилах кровь Оранская течет.
Смиренно вам вручаю сей отчет,
великий воевождь семи провинций.