Текст книги "Град безначальный. 1500–2000"

Григорий Теплов
Канатоходец. 1779

Смотри на того, кто по канату на высоте скачет. Не привычкою ли они то себе приобретают? Все такие движения, которые превосходят почти разум человеческий, и за которые так, как за великую диковинку, платят люди деньги, чтобы только их видеть, все такие движения не что иное, как привычка тех людей, у которых все части и все их сложение то же, что у других, которые тому удивляются.

Григорий Теплов. Знания, касающиеся до философии

 
Не бывает лова без прилова,
без трубы не вылетишь в трубу.
Вот и для Григория Теплова
выпал случай повернуть судьбу.
 
 
Жил бы он от порки и до порки,
но судьба подумала слегка
и метнула сразу две шестерки
бедному сынку истопника.
 
 
Многие ли помнят о пройдохе?
А ведь был удачлив – будь здоров —
баловень фортуны и эпохи
двух Екатерин и трех Петров.
 
 
При Аннет и при Елизавете,
избегая дружбы и вражды,
он умел, как мало кто на свете,
вовремя отпрянуть от беды.
 
 
Но, не вникши в родовую завязь,
этот наш обычно ловкий тип,
шлезвигскому князю не понравясь,
чуть не угодил как кур в ощип.
 
 
Вовсе глупо так попасться в сети!
Он умело заточил перо,
рассудил, что Катя лучше Пети,
и поставил душу на зеро.
 
 
Оказался царь из бестолковых,
даже в Шлезвиг свой не убежал.
Гриша получил мешок целковых
лишь за то, что вилку придержал.
 
 
Тут фортуна двери отворила,
тут Теплову сделалось тепло:
и его, и нежного Кирилла
на вершину власти вознесло.
 
 
Если ты вцепился в хвост лососий,
больше не мечтай о карасе.
Мало ли на свете Малороссий, —
но друзьям достались сразу все.
 
 
Тут почал стучать какой-то дятел,
что Теплов затеял жуткий ков:
в койке у себя перелохматил
за неделю тридцать мужиков.
 
 
Им бы, дурням, с участью смириться,
на дворе совсем другой сезон.
Мужиков сдала императрица
денщиками в дальний гарнизон.
 
 
Кроется в любой первооснове
соприкосновение полов.
Чуть не в койку сунул Казанове
некоего юношу Теплов.
 
 
Веденецкий гость, отнюдь не струся,
принял сей подарок без стыда.
Так же, как вода сбегает с гуся,
от Теплова бегала беда.
 
 
Он решал, – когда и кто загнется,
никаким судам не подлежа,
с истым мастерством канатоходца
проходя по лезвию ножа.
 
 
Накопив мешок заслуг немалых,
вовсе не завися от властей,
так и жил он в серых кардиналах,
более не трогая костей.
 
 
Вот и все об этой эпопее,
вот и все о божием рабе.
Воронцовой-Дашковой скупее
оказалась память по тебе.
 
 
Чтобы повесть не была слашава,
остается вымолвить в конце:
то, на чем воздвигнута держава,
начиналось в ропшинском дворце.
 

Всего в деле фигурируют 9 мужиков, служивших у Теплова на разных должностях, – семеро крепостных и двое бывших у него в услужении малороссов (которые тогда еще не были крепостными, они будут закрепощены в 1783 г.). Слово «мужеложество» почасту употребляется в связке со словом «сквернодействие», как на языке тайной экспедиции XVIII века назывался оральный секс (минет), иногда с пояснением – «делать скверность за щеку».

Неоднократно упоминаемый в тексте граф Кирилл Григорьевич Разумовский, в доме которого в основном происходили «изнасилования», в 1750 году стал гетманом Малороссии, и Теплов всегда находился при нем, заведовал его канцелярией и был фактическим правителем Малороссии. Прежде Теплов был наставником при 15-летнем Разумовском, сопровождая его в заграничном путешествии – Кенигсберге, Берлине, Геттингене, во Франции и Италии.

Михаил Осокин

Г-н Алсуфьев представил меня другому статс-секретарю, Теплову, любителю пригожих мальчиков; он выслужился, удавив Петра III, которого не смогли отравить мышьяком, ибо он пил лимонад. <…> Я застал у Бомбаха чету путешественников и двух братьев Луниных, в ту пору поручиков, а ныне генералов. Младший из братьев был белокур и красив как девица; он был любимчиком статс-секретаря Теплова и, будучи умным малым, не только плевал на предрассудки, но и поставил себе за правило добиваться ласками любви и уважения всех порядочных людей, с коими встречался. Предположив в гамбуржце Бомбахе те же наклонности, что и в г-не Теплове, и не ошибившись, он решил, что унизит меня, ежели не ублажит и меня. <…> Мы с юным россиянином явили друг другу доказательства самой нежной дружбы, кою поклялись хранить вечно.

Джакомо Казанова

Федор Васильев. Григорий Потемкин
Отцы народов. 1782

 
Поспешают года, трепеща и бушуя,
обретая крыла, и опять обескрылев.
Восхитительно многое в городе Шуя, —
но всего восхитительней – Федор Васильев.
 
 
Это не был рубака и не был писака,
знаменитость его объясняется просто:
был Васильев крестьянин обычный, однако
настрогал он детишек почти девяносто.
 
 
На свивальники ты напасешься ли денег,
мастеря бесконечных сестричек и братцев?
Ведь наверное плакал несчастный священник
чуть не сотню имен извлекая из святцев.
 
 
Не сочтите, что некое тут чародейство,
жили в Шуе они, никому не мешая.
То едва ли возможно считать за семейство,
то была слобода и, пожалуй, большая!
 
 
Не иначе как стержень имел он кремневый,
ведь на чем-то держалась такая твердыня,
чтобы целый народ у жены под поневой
насчитал на восьмом на десятке Добрыня.
 
 
Впрочем, здесь никаких не имеется правил:
всеразличные хобби имеют плейбои.
В тот же год и Потемкин России добавил
нечто очень похожее, только другое.
 
 
Средь победных боев и любовных викторий
всё, что плохо лежало, к рукам прибирая,
зоркий глаз положил многоумный Григорий
на фонтаны и улицы Бахчисарая.
 
 
Полагаю, что тайны большой не открою, —
но напомнить читателю все же спешу я,
что Таврида богата была детворою,
пусть её б и обставила гордая Шуя.
 
 
И случилось, что в самом изысканном виде
угодили в Россию, о том не мерекав,
все татары и готы, что жили в Тавриде,
все сыны византийцев и правнуки греков.
 
 
Не дарить же царице московские ситцы!
Был свободен вполне от замашек буржуйских
то ли муж, то ли просто наперсник царицы,
столь же славный, как царь из династии Шуйских.
 
 
И все боле с тех пор умножаются люди
между шуйских лесов и сивашских туманов:
дети древнего города мери и чуди,
крымчаки, караимы, потомки османов.
 
 
И выходит, – имеется множество истин,
и не всякую вещь объяснит монополька,
и о чем и когда ни мечтай Охлобыстин,
каждый сам выбирает – откуда и сколько.
 
 
И ночами, народу желая прироста,
и годами, винтовку сжимая до хруста,
мы постигли – проблемы решаются просто:
место русской земли не останется пусто.
 

«Того же уезда владения Николаевского монастыря у крестьянина Фёдора Васильева, которому от роду 75 лет, было две жены, с коими он прижил детей: с первой – четыре четверни, семеры тройни да шестнадцатеры двойни, итого 69 человек, с другой женой – двои тройни и шестеры двойни, итого 18 человек; всего же имел он с обеими женами детей 87 человек, из коих померло 4, налицо живых 83 человека».

Из переписи 1782 года, направленной в Московскую губернскую канцелярию из Шуйского уездного суда.

«Приобретение Крыма ни усилить, ни обогатить вас не может, а только покой доставит. <…> Поверьте, что вы сим приобретением бессмертную славу получите, и такую, какой ни один Государь в России еще не имел. Сия слава положит дорогу еще к другой и большей славе: с Крымом достанется и господство в Черном море; от вас зависеть будет запирать ход туркам и кормить их или морить с голоду <…> Положите ж теперь, что Крым Ваш и что нету уже сей бородавки на носу – вот вдруг положение границ прекрасно».

Светлейший князь Григорий Потемкин-Таврический – Екатерине II (1782)

Антонио Санчес
1782

 
То тянутся года, то мчатся, как газель,
то из мензурки яд, то молоко из блюдца…
Ученый физикус, аптекарский гезель,
то призовут тебя, то не дадут вернуться.
 
 
Какая параллель, какой меридиан
сулили бы тебе хоть видимость покоя?
Что делать, если ты – еврей для христиан,
а для евреев ты намного хуже гоя.
 
 
Которым языком себя обматеришь?
Ужель бесчестие со славой совместимо?
С почетным абшидом отправлен ты в Париж,
всего-то через год оставлен без сантима.
 
 
Императрице ли вот так рубать сплеча?
Здоровья никому не обрести с разбегу.
Всегда в Париже есть работа для врача, —
да вот и Эйлеру обидно за коллегу.
 
 
Россия без врача – бескружечный корчмарь,
точнее, – пьяница с порожнею бутылкой.
Царица померла, а следующий царь
уже и не болел, а был заколот вилкой.
 
 
Но при его вдове среди других ловчил
могли найти приют былые отщепенцы,
и помнила она, который врач лечил
ее в дни юности от скверной инфлюэнцы.
 
 
Тут не до абшида, что хочешь, то содей:
уместен костоправ при каждом костоломе!
Плевать, татарин он, арап иль иудей,
а только бы лечил, на то и деньги в доме!
 
 
Престолу нужен врач, а не придворный чин,
который без того не сеет и не пашет.
Да будь алхимик ты, да будь ты сукин сын,
да будь ты хоть шаман, который с бубном пляшет!
 
 
Уж лучше попросту сказать болезни «брысь»,
чем миру предъявлять свой пятачок кабаний,
но если хочешь жить, поди-ка подлечись,
сведи-ка, дорогой, знакомство с русской баней.
 
 
Не угадаешь тут, где купишь, где продашь,
а где и вовсе нет ни чести, ни престижа;
заметим между тем, что этот персонаж
не больно рвался-то в Россию из Парижа.
 
 
Кто время упредил, – а ну давай, табань,
клади под микроскоп познаний каждый атом, —
ты, пламенный певец парных российских бань,
великий медикус с тем самым пунктом пятым.
 
 
К единой цели все стремятся напрямик,
в болезни все равны – рабы и государи,
и растворяется, мелькнув всего на миг,
туманный силуэт в тяжелом банном паре.
 

Петер Симон Паллас в Крыму
1794

 
Здесь по небу не надо читать гороскопа,
даже звезды степные тут вечно в пыли.
Полуостров отрезан стеной Перекопа
ото всей остальной европейской земли.
 
 
Здесь античность угасла, свое отработав,
и ползут бесконечные сотни годов
над сухою землей караимов и готов,
генуэзцев, армян, и татар, и жидов.
 
 
То одна, то другая тут правила раса.
Кто сочтет, сколько раз разорялись чумой
и молитвенный дом, и мечеть, и кенасса,
и турецкая баня, что стала тюрьмой?
 
 
Но у греков и турков – ни слез, ни претензий,
здесь обычай любой уважительно стар, —
я прощусь со страной адмирала Маккензи,
удаляясь в страну неспокойных татар.
 
 
Здесь не нужен ученый, а пусть бы пиита
походил по горам и спустился к воде
там, где высился греческий город Ялита,
чьи теперь только стены стоят кое-где.
 
 
Только чаячий крик раздается в просторе,
донося неизбывную древнюю боль
в этот край, где лишь синие небо и море,
известняк белоснежный и красная соль.
 
 
Тут в Россию ползут с виноградом мажары,
и когда-то припомнят потомки пускай
то, что жили в Крыму виноделы-татары,
чье вино походило на лучший токай.
 
 
Спят руины и скалы, былое скрывая,
и его не внесешь на листы дневников;
здесь готический шрифт, здесь вода дождевая,
здесь последние отклики средних веков.
 
 
Тут все то же, что было, что будет вовеки,
утомительный жар и печальный настрой,
повсеместно торгуют понтийские греки,
и другого народа не видишь порой.
 
 
Камни здесь горячи, да и травы шершавы,
только море шумит, остальное мертво
в этой странной руине татарской державы,
у которой грядущего нет своего.
 
 
Кроме берега, что здесь возьмешь у природы,
коль раскинулись степью одни солонцы,
коль туманом исходят сивашские воды,
и мертвы допотопных времен крепостцы.
 
 
Можно просто лететь, не куда, а куда-то,
будто камень, который метнула праща,
чтоб остаться навеки в стране Митридата,
для себя на земле ничего не ища.
 
 
На востоке сливается даль окаемок,
и теряюсь, бессильно виденье гоня
тех времен, из которых далекий потомок
с безразличием смотрит сейчас на меня.
 

Изучая природу Крыма в течение многих лег (с 1793 по 1810 год) Петер Паллас в своих трудах дает подробное описание этой, по его словам, «замечательной в отношении физической географии страны». Уже в первой книге «Краткое физическое и топографическое описание Таврической области», опубликованной в 1795 году, ученый приводит в высшей степени точное и полное для того времени географическое описание полуострова. Паллас побывал почти во всех уголках Тавриды, исходил самые неприступные места горного Крыма. <…> Интересна данная Палласом оценка долин Южного берега Крыма. «Помянутые долины, – пишет он, – составляют в рассуждении ботаники и хозяйственной части самую важнейшую страну Таврической области, а может и всего государства». Природа полуострова настолько увлекла его, что он решил обосноваться здесь навсегда. Паллас поселился в Симферополе, где прожил 15 лет (1795–1810). В своем доме, расположенном на левом берегу Салгира, на территории парка «Салгирка» (ныне Ботаническою сада Симферопольского государственного университета), ученый собрал богатые коллекции минералов, представителей флоры и фауны Крыма. Симферопольский дом Палласа посещали все именитые гости города, известные ученые.

Гуго Шауфлер

Андрей Болотов
Памятник претекших времян. 1796

 
Нельзя кальян курить, с утра не поработав!
Толь зелен юноша, – но старец толь румян!
Гусиное перо берет Андрей Болотов,
потомкам возвестить претекших глас времян.
 
 
…Погода странная стоит, зима бесснежна.
Не стынет в бочках лярд, и порча в ветчине.
Слух, что война у нас со шведом неизбежна,
пускай и нет причин к ужасной той войне.
 
 
Несть в Богородицке отменных богомазов,
а те, которы суть, весь год навеселе.
В Дедилове живет большой плутец Чекмазов.
Послали кошелек наместнику в Орле.
 
 
В Кинбурне тиф брюшной, в Архангельске чахотка.
Помог бы донник там, а лучше чистотел.
Поел всех стерлядей почтмейстер Безбородко,
отправиться к утру в отставку захотел.
 
 
Три дня была зима, взяла да отпустила.
Глядишь, не вовремя завалится весна.
Известный Бардаков, картежный воротила,
полячку знатную отбил у Репнина.
 
 
Нетайно сетуют обиженные слуги
на горе многое от вечных платежей.
Что ж удивляемся, что некий тать в Калуге
изрядно грабливал господ и госпожей?
 
 
Не надо и писать про оны авантюры.
На клумбах у меня сегодня пир горой!
Любезный Павлинька забрался в пом-д'амуры,
на пробу съел один, а следом и второй.
 
 
Таких немало есть в моем саду загадок.
Коль вместе все собрать, так лопнут закрома.
Тот спелый пом-д'амур хоть кисловат, да сладок,
а как с тартуфелем, – так и хорош весьма.
 
 
Для корнеплодов тех высокий нужен статус,
Крестьянам оный плод пока не по нутру.
Но стребую отчет о краденых потатос,
так мигом украдут, да и съедят к утру.
 
 
Хозяйственная мысль послушна озаренью,
какая б ни была погода на дворе!
…Болотов мучится хронической мигренью
и тонким перышком щекочется в ноздре.
 
 
Путь к русскому столу от Эквадора долог,
но если пройден он, так остальное – вздор.
И первый на Руси мичуринец-помолог
на клумбе собственной срывает помидор.
 
 
Пускай довольствие грядет в поля к крестьянам!
Будь славен, лук-порей! Будь славен, сельдерей!
И в кресле полуспит с заслуженным кальяном
хозяйственный слуга всех десяти царей.
 

Саввишна. Мария Перекусихина
Наперсница. 1796

 
Ах, София-Августа, мои похвалы!
…Ведь недаром дивились великие предки,
что у матушки были не только орлы,
что у матушки были еще и наседки.
 
 
Я в глубинах столетья фигуру найду,
чтоб достойна была поэтической славы.
Нам известно, что где-то, в каком-то году
родилась она в доме какого-то Саввы.
 
 
Год рожденья узнать, – упаси Домострой.
В родословную лезть, – поищи демократа.
Но была она, видно, достойной сестрой
несомненно достойного старшего брата.
 
 
Камер-юнгфер, потом камер-фрейлен двора —
образцовый пример императорских нянек.
Приютили ее то ли дочка Петра,
то ли дочки означенной странный племянник.
 
 
Надо мягко, при с помощи ласковых слов,
разутешить царицу, что стала бобылкой,
посидеть с ней, покуда Григорий Орлов
императора будет закалывать вилкой.
 
 
…Твой пожизненный жребий, Мария, таков:
компаньонкою сделаться скромной и тихой
и уметь привести фаворита в альков,
и работать алькова того сторожихой.
 
 
Их порядочно, так что разбор ассорти
поручить никакому нельзя человечку,
ибо важно секреты алькова блюсти,
и особенно важно придерживать свечку.
 
 
Ты наукою той овладела вполне.
Все-то есть у тебя, хоть не жнешь и не сеешь,
и не надо тебе ничего компрене,
и чудесно, что ты ничего не ферштеешь.
 
 
Если нынче Ланской на кого-то сердит,
то уж то хорошо, что подолгу не злится,
а в прихожей Гаврила Романыч сидит,
и боится, что им недовольна Фелица.
 
 
Он угрюмо сопит, а за ним в уголке
восседает раздувшийся глуховский кочет,
а за ним на каком не поймешь языке
кто-то что-то кому-то о чем-то лопочет.
 
 
Что ни день, пропадает то грош, то пятак,
что ни ночь, то опять проверяй кандидата,
и всегда-то и все непременно не так,
как-то, где-то, зачем-то, кому-то, куда-то.
 
 
Никому ничего уберечь не дано.
Наступающий век обреченно неистов.
…И отходит старушка, не глядя в окно,
и не видит за ним никаких декабристов.
 

Зимний путь

 
По тайгам странствуя, не встретишься с людьми.
Страшнее голода – холодная истома.
Акибка-нерпочка, скитальца прокорми,
не то на сухарях он не дойдет до дома.
 
 
Кто съел собачий корм, тот слопал и собак,
а заплутать нельзя, погибельна ошибка, —
но в зимовейке есть берёста и табак,
и есть поленница и вяленая рыбка.
 
 
Тащиться через лес – не сахар и не мед,
тут лишь бы выбраться из ледяной утробы;
гость ничего с собой отсюда не возьмет,
перекантуется, да и уйдет в сугробы.
 
 
Всего-то мудрости, – устроясь на ночлег,
из суеверия поругивать погоду,
всего-то мудрости, – топить в жестянке снег
и окунать свечу в присоленную воду.
 
 
Здесь дверь отворена, и, значит, повезло,
как ни темно еще, но стоил путь усилий:
учует человек надежду на тепло,
коль заотсвечивал солноворот Василий.
 
 
Дрова расплачутся, но не ругай смолу,
и вьюгу не кори, коль за окном завыла,
и не выбрасывай вчерашнюю золу,
тебе она сойдет ничуть не хуже мыла.
 
 
Зима спокойствует, она себе верна,
погоды скверные предсказаны заране;
без сновидений спит полярная страна,
коль ей и снится что, – так разве только сани.
 
 
Любой подумал бы, что амба, что труба,
но постигаешь тут, понаблюдавши вчуже:
как странно сложена российская судьба,
где если плохо все, так надо сделать хуже.
 
 
Не то чтоб жизнь была совсем недорога,
но миги воровать – удел для попрошаек.
Лишь перед смертью тот, кто одолел снега,
нальет и помянет своих погибших лаек.
 

Прасол на Мезени

 
В треисподне торговля почище, поди;
покупатель рычит как собака на сене;
два рубля позади, два гроша впереди;
нечем прасолу жить, вовсе сдохнуть офене.
 
 
Охилел ты, пеструшник, проначил хрустов, —
дрянь дела: ни трафилки на водку в рогожке,
коль последний бухарник допить не готов,
не торгуйся, калымник, за ленты да ложки.
 
 
Так что хватит дурить, по-людски говоря:
пропадешь и замерзнешь по первому снегу;
под Калугой с лотком ты загнешься зазря, —
расспроси про дорогу, ступай за Онегу.
 
 
Над болотцами в тундре шумит дребезда,
нет нигде ни стогов, ни снопов, ни огребья;
если все же сумел ты добраться сюда,
то поймешь, что безрыбье тут хуже бесхлебья.
 
 
Долго тянется возле Архангельска день,
но полезны душе в ожиданье предзимья
белорыбица, харьюз, лосось и таймень,
костомордый абрашка и макса налимья.
 
 
Не кори в сентябре выпадающий снег,
всё на свете собой до весны приминая;
только в красном углу пусть висит оберег,
деревянная утица, птица щепная.
 
 
Поначалу едва ли пойдут чудеса,
только прибыли тут не бывает грошовой:
до Парижа, глядишь, доплывут туеса,
холмогорские гребни из шадры моржовой.
 
 
Только паберег, только песчаный угор,
березняк кривоватый да редкий ольшаник;
виноградья не надо, доволен помор
полотухой корзанки да парою шанег.
 
 
Возвращаться в Калугу не стоит труда,
потому как себя не укусишь за локоть, —
не уйдешь никогда, не придешь никуда,
даже если отучишься окать и цокать.
 
 
Только помни о том, что бывает потом,
только загодя ведай про долю мужскую,
только пазори будут плясать над крестом,
но и жизни не жалко за пляску такую.
 

Бральщик на Северном

 
На воробьиный скок октябрьский день короче,
доволен человек, что сердце унялось,
и не страшит его приход полярной ночи,
когда на небеса взойдет Остяцкий Лось.
 
 
В Москве добычнику короткий путь на дыбу,
будь ты хоть Строганов, – подломится ледок.
Но здешнюю судьбу он вышкерил, как рыбу:
он опоморился – и больше не ездок.
 
 
Сверканье зорников схватил он, как заразу,
что излеченья нет, – понять немудрено;
а то, что не помор по предкам он ни разу,
так с носа Канина на то плевал давно.
 
 
Он, словно денежку, предчувствует погоду,
откуда это в нем, – соседям невдогад.
Великих барышей не добивался сроду,
чуть грёхнуло трески, – и он почти богат.
 
 
Чужому бральщику в вину любое ставят,
двоперстье примет ли рожденный вдалеке?
Но попрекни его, – так он зевок подавит,
зане поморский гроб хранит на чердаке.
 
 
Другой с бесхлебицы орет, как перепелка,
а у него в ставцах сияют, что ни день
ивановская сельдь, не жалкая двусолка,
и умба-сёмужка, не бедная мезень.
 
 
Другой посетует, что ни тепла, ни солнца,
что в мире горестей все больше каждый час,
а он не станет есть навагу без лимонца
и кофе пьет с утра, как пьет Россия квас.
 
 
Он ведает, кому и впрямь нужны деньжонки,
добавит грош-другой тому напоследи.
А что ему копить: стареет возле жонки,
что к морю не ходок, – так молится, поди.
 
 
Понеже никого в расчетах не дурачит,
старинный для себя не сочиняет род,
понеже лестовку с подрушником не прячет
и даже в праздники спиртного не берет.
 
 
Он завершит дела хоть завтра, хоть сегодня,
давно защитные сыскавши словеса;
он душу бережет и ждет Господня взводня,
что унесет его в ночные небеса.