Текст книги "Град безначальный. 1500–2000"

Игнат Некрасов
Заветы. 1710

 
Жизнь людская, – а что на земле мимолетней?
Сколько правил вмещает великий наказ?
Их сто семьдесят было, осталось полсотни.
Четверть тысячи лет, как не сдался Некрас.
 
 
Этим правилам внуки последуют слепо,
не на всех напасутся цари домовин,
и неважно, что сгинул предатель Мазепа,
и убит благородный Кондрат Булавин.
 
 
Эти правила кратки, понятны и строги:
все отрублено в них, будто шашкой сплеча.
По Батыевой к югу помчатся Дороге
казаки на крылах ледяных бахмача.
 
 
…Никогда не чиня умышления злого,
казакам казаки доставляют приют,
ибо Кругу приносится первое слово,
и последнее слово ему же дают.
 
 
Навсегда остается казак старовером,
кто моложе, тот слушать должон старика,
не зазорно стрелять по москальским аскерам,
но избави Господь застрелить казака.
 
 
Всей станице поближе держаться друг к другу,
не держать ни тюрьмы для своих, ни шинка,
друг за другом следить и докладывать Кругу,
уходить, если близко царева рука.
 
 
Если кто обнищает, вконец обесплодев,
да и если состарится вовсе не вдруг,
если болен, безумен кто, или юродив, —
и о том казаке позаботится Круг.
 
 
Атаман и казна подчиняются Кругу,
ну, а Круг – только Богу и только судьбе,
так что если, казаче, ты ловишь белугу,
только третью белугу оставишь себе.
 
 
…Наплодила Москва палачей и придурков,
только голос подашь, да и сразу куку.
И приходится жить казаку среди турков,
ибо некуда больше идти казаку.
 
 
Видно, жирную варит Москва чечевицу,
но не все хорошо и в турецком дому:
здесь какой-то подлец опозорил станицу,
продал пушку Игната невемо кому.
 
 
Время лечит, подробности скрыты во мраке,
но и турку не взять казака на износ.
А в окошко глядит вместо близкой Итаки
птичье озеро, сонный и синий Майнос.
 
 
Беспредельно упрямство, да жизнь бедновата,
начинается год, и кончается год,
и проносится мимо потомков Игната
бестолковых столетий босой карагод.
 

Ефим Никонов
Потаенное судно. 1721

 
Омулевая бочка – пленительный штрих!
Проследим, неудобную тему затронув:
на российских морях много баб-Бабарих
и значительно меньше прекрасных Гвидонов.
 
 
Но зато у холопа открыта душа
нараспашку, навылет, навынос, навылаз:
за сто лет до Левши подмосковный Левша
положил смастерить для царя «Наутилус».
 
 
У царя на уме Амстердам и Париж,
он и сам-то отчасти кустарь-одиночка.
Потаенный корабль для него мастеришь,
а выходит опять омулевая бочка.
 
 
Тут все та же проблема простых россиян,
собираешься шапкой побить супостата,
штурмовать собираешься остров Буян,
а выходит – не можешь доплыть до Кронштадта.
 
 
Если царь из-за моря привозит горилл,
то страна превратиться грозит в обезьянник,
и неважно, какой ты корабль мастерил,
потому как получится только «Титаник».
 
 
Непременно какая-то грянет беда,
угадать-то легко, но избавиться трудно.
Потаенные сколько ни строишь суда,
получаются лишь потаенные судна.
 
 
Будет лезть и советовать каждый ханжа,
не дадут тебе дело исполнить благое.
Для шпаклевки попросишь ты жира моржа,
но моржовое что-то получишь другое.
 
 
Царь не ждал, не гадал, но навеки задрых,
он совсем и не думал о смерти дотоле,
а толпа упомянутых баб-Бабарих
утвердилась надолго на русском престоле.
 
 
Бабариха – она из крутейших бабуль,
авантюр не желают подобные бабы,
и выходит, что лодка сказала «буль-буль»,
и поди докажи, что поплыть бы могла бы.
 
 
Расхреначат те бабы державу к хренам,
и не только к хренам, рассуждая по-русски.
Не плывет твой корабль по морям, по волнам,
а плывет он туда, где зимуют моллюски.
 
 
Тридцать третье несчастье, невзятый разбег,
осрамившийся ген и облом хромосомы,
незадачливо тонущий Ноев ковчег,
неизвестно куда злополучно несомый.
 
 
Но зато в глубине, выплывать не спеша,
отчего-то с улыбкой весьма нехорошей,
ухватясь за штурвал, торжествует Левша,
удалой капитан деревянной галоши.
 

1719 году безграмотный 29-летний крестьянин из подмосковного села Покровское-Рубцово Ефим Прокопьевич Никонов подал «написанную за малую мзду» челобитную на имя Петра I. В ней сообщал, что «сделает он к военному случаю на неприятелей угодное судно, которым на море в тихое время будет из снаряду забивать корабли, хоты бы десять или двадцать и для пробы тому судну учинит образец, сколько на нем будет пушек, под потерянием своего живота, ежели будет неугодно». <…> В конце января 1721 года строительство судна-модели было в основном закончено, а в марте Никонов лично доложил об этом Петру I. Но испытания задержались и были проведены только поздней весной 1724 года на Неве. На площадке испытаний, кроме царя, присутствовали ответственные чиновники адмиралтейства и адмиралы. Ефим Никонов отвесил всем поклон, перекрестился и спустился в люк своего «потаенного судна». Началось погружение лодки. Неожиданно для всех, в том числе и для Никонова, лодка быстро провалилась на глубину и от удара о грунт дала течь и стала наполняться водой. Петр I лично организовал спасение изобретателя и его судна. Веря в идею «потаенного судна» и понимая, что удачи приходят не сразу, Петр объявил всем присутствующим, чтобы изобретателю «никто конфуза в вину не ставил». <…> Уже после смерти Петра Великого, в апреле 1725 года в присутствии президента Адмиралтейств-коллегии генерал-адмирала Ф. М. Апраксина были проведены повторные испытания «потаенного судна». Трижды Ефим Никонов погружался в воды Невы, но каждый раз вынужден был всплывать на поверхность: «…пробовано-жь трижды и в воду опускивано, но только не действовало за повреждением и течькою воды». <…> 29 января 1728 года в Адмиралтейств-коллегии было принято решение о прекращении работ над «потаенным судном». Никонов был разжалован из мастеров в рядовые «адмиралтейские работники» и сослан в Астраханское адмиралтейство, где в это время строились корабли для Каспийской флотилии, «с прочими отправляющимися туда морскими и адмиралтейскими служителями под караулом».

Иван Посошков
Устройство многокобзовитое. 1724

 
Причина скудости давно известна,
она чужда для духа московита,
засим пора обследовать словесно
благоустройство многокобзовито.
 
 
Гляжу на море, пребываю в думах:
суда гостей торговых режут влагу,
но не товары уплывают в трюмах, —
а лишь сырье, в чем вижу изневагу.
 
 
Торговый гость порой зело скупенек,
глядишь, – от слез он, как от ливня, вымок:
а вот пускай не видит русских денег,
пусть не возьмет копейки на ефимок!
 
 
На их товары пусть не будет жалоб,
но, чтобы нам не ведать недостачи,
пусть иноземцы торг вели бы с палуб,
на берег не спускались бы обаче!
 
 
Найдем у нас предорогие пива,
полно медов и добрых водок тоже,
почто же вина фряжского разлива
для нас настоек дедовских дороже?
 
 
Харчи у нас дешевле ихних точно,
чего б они в России ни алкали,
однако продавать в Европу мочно
не лен да шерсть, а сукна да миткали!
 
 
Пусть иноки у нас, блюдя уставы,
на праздник и вкусят немного рыбы,
но кои же из них иной потравы
просить помимо соли возмогли бы?
 
 
Семейство тоже требует подхода,
женонеистовство переборовши,
к невесте лучше не входить три года,
абы детишки были поздоровше.
 
 
Уже дыханье слышу смерти скорой, —
противостать смогу ли злому кову?
Писанья эти пользы никоторой
не сообщат Ивану Посошкову.
 
 
Лишь добавляю к оному завету,
законов наших ведая свирепость, —
я знаю, что меня за книгу эту
посадят в Петропавловскую крепость.
 

Монах Неофит
Поморские ответы. 1725

 
Для чего государь городит огород?
Что за шорох такой в государевой свите?
Жаль, свидетель событий тем более врет,
если вовсе и нет никоторых событий.
 
 
Не поймёшь ничего, сколь в затылке ни шарь:
то ль за что наградят, то ль готовится плаха?
чуть пошел в анпираторы нынешний царь, —
к староверам прислал Неофита-монаха.
 
 
То ли будет молебен, а то ли погром,
и монах – то ль мудрец, то ли дуб стоеросов:
получить он желает, пока что добром,
сотню точных ответов на сотню вопросов.
 
 
Старопрежние злобства московских царей
отравили стомах, и слезину, и ятра —
но однако речет велеумный Андрей,
что не должно за всё порицать анпиратра.
 
 
Не вернет Соловки, не отстроит скиты,
у него в городах что ни храм, то темница, —
но и старцам зато не ломает персты,
за него через силу, но надо молиться.
 
 
Если разум владыки не полностью пуст,
обождем, чтоб исполнились Божьи обеты.
И Андрей Дионисьев, второй Златоуст,
со товарищи Питеру пишет ответы.
 
 
Коль во мраке живешь, похулишь ли зарю?
Ждет обитель, уверена в добрых известьях.
Отвезут выговецкие списки царю,
только царь отойдет, не успевши прочесть их.
 
 
Вот и порвана сеть, и упущен улов,
и сегодня узнать никому не по силе:
может, царь и не ждал опровергнутых слов,
а, напротив, хотел, чтоб его убедили?
 
 
Зря ли мудрый Андрей золотил алфавит,
благодатное слово над миром возвысив?
Ничего не добился монах Неофит,
но кому без него отвечал бы Денисьев?
 
 
Пробудился рассудок – и мигом зачах,
оборвал начинанья, молитвы и войны.
Что поймет государь в староверских речах,
и глухой, и слепой, да и просто покойный?
 
 
Если задал вопрос, – так получишь ответ,
обижайся, коль что за живое задело:
староверам уже полчетыреста лет
до российских царей – ни малейшего дела.
 
 
Но забавно забрался в историю мних!
Даже власти за это его не осудят.
Ну, а нам до него, а тем паче до них
дела не было, нет и, похоже, не будет.
 

Василий Корчмин
Огнемет. 1729

 
Стынет морская равнина седая,
угли дотлели, не греет камин.
Возле мортиры сидит, поджидая,
пушечный мастер Василий Корчмин.
 
 
Трубка, мундир, треуголка, рубаха.
Может, потомок однажды поймет,
что это было – разбить Шлиппенбаха,
что это было – создать огнемет?
 
 
Что за сражение, что за дорога,
что за война за чужое добро,
что за предшественник единорога,
что за каленное в печке ядро?
 
 
Что это – шведскую бить камарилью,
что за фамилия – дар корчмаря,
что в этих письмах «На остров к Василью»,
что в этой жизни в боях за царя?
 
 
В памяти перебираешь невольно
то, как дрожал, будто лист на ветру,
чудом не сдавшийся город Стекольна,
видимо, просто ненужный Петру.
 
 
Если посмотришь на все остальное, —
жизнь ускользнула всего-то затем,
чтобы в московское небо ночное
огненный взвился букет хризантем.
 
 
Немилосерден к чужому проступку,
собственной ты рисковал головой,
ибо со вкусом раскуривал трубку,
сидя на бочке на пороховой.
 
 
Это твои боевые игрушки,
но совершал ты большие дела,
глядя с иронией в дуло царь-пушки,
ибо царь-пушка стрелять не могла.
 
 
Век не хранит ни единого стона,
но, присмотревшись, легко узнаю
странную жизнь посреди флогистона,
коим пугали в эпоху твою.
 
 
Царь замесил для России опару,
и потому-то пришлось Корчмину
делать оружие с Брюсом на пару,
и уходить на любую войну.
 
 
Тут закруглюсь, а верней, пошабашу,
ибо рассказывать я не готов,
как довелось вам расхлебывать кашу
послепетровских придворных годов.
 
 
Может, я просто сегодня не в духе,
и, между нами, давай втихаря
хлопнем с тобой по стопе хреновухи
в память гидрографа и пушкаря.
В теме такой обломился бы классик.
Тает в былом, будто дым от костра,
славный глава императорских Васек,
личный шпион государя Петра.
 

Барон Василий Поспелов
1730

 
Ничего-то плохого по жизни не сделав,
осаждаем придворными с многих сторон,
как ты все-таки выжил, Василий Поспелов,
из российского теста спеченный барон?
 
 
На светилах бывают немалые пятна,
но без пятен любое светило мертво.
Как бы это сказать про тебя деликатно,
постаравшись притом не сказать ничего?
 
 
Нынче нет на подобные вещи запрета,
так куда же ты сгинул, забросив дела,
и в котором запаснике смотришь с портрета,
для владыки фехтуя в чем мать родила?
 
 
Так что плюнем теперь на приличья любые
и запишем, душою уже не кривя:
кто не прячет от света глаза голубые, —
не обязан иметь голубые кровя!
 
 
Потому и забвенья тебе не подарим,
что века распознали твой бал-карнавал.
Ты, бывало, дуэтом певал с государем,
и душевно, Василий, ему подпевал.
 
 
Молодой, исключительно видный мужчина,
и при этом, возможно, что тот еще жук,
никогда не просил генеральского чина
двух Петров Алексеичей преданный друг.
 
 
Нипочем не встревая в чужие раздоры,
обстоятельно чистил царю сапоги,
и, как хитрый Павлушка, не лез в прокуроры,
нарезая по жизни придворной круги.
 
 
Не судак и не лещ, но уж точно подлещик,
при царе то денщик, то скорей гардекор,
при царицах – шталмейстер и добрый помещик,
не миткаль набивной, а простой коленкор.
 
 
Превратиться не может удача в обычай,
вот на этом-то шею сломал бы смутьян.
Счастлив тот, кто доволен судьбою денщичьей,
камер-юнкерством, сотней-другою крестьян.
 
 
Перевернута кем-то и где-то страница,
на которой останется несколько слов.
Как забавно, что честное имя хранится
в самом странном реестре российских орлов.
 
 
Ну, а впрочем, и в том никакого урона.
И уходит пленительный наш имярек,
унося иронический титул барона
в уносящийся прочь восемнадцатый век.
 

Ян Лакоста
1740

 
Шутит история многие шутки,
часто смешны они, часто горьки.
Если находишься в здравом рассудке,
знаешь, как славно живут дураки.
 
 
Требует разума эта работа,
не подойдет на нее сумасброд;
Так что бери в короли полиглота,
девятишкурочный странный народ.
 
 
…Перебирая шутов и болванов,
уж постарайся, дружок, не сопрей.
Много в России Петров и Иванов,
но императору нужен еврей.
 
 
Царь – собиратель редчайших исчадий,
вот и прижился слугою двора
принц африканский, король семоядей,
признанный кум государя Петра.
 
 
Любит владыка играться в игрушки,
вот и следи потому, что ни день,
чтобы сияли поверх черепушки
зубчики, а не мозги набекрень.
 
 
Эта держава – для трона подножье;
место не смеха, а страшной игры.
Медленно кружатся мельницы Божьи,
и, как ни жаль, вымирают Петры.
 
 
Вот и кривляться приходится, абы
как-то суметь соблюсти чистоту.
Правят Россией веселые бабы,
и потому не до смеха шуту.
 
 
Пусть объявляют болваном махровым,
только б не кинули в нети потом.
Много ли чести – во граде Петровом
значиться самым картавым шутом?
 
 
Старых ошибок вовек не исправишь,
жить нелегко у царей на виду.
Ежели ты от рождения картавишь,
не покупай для детей какаду.
 
 
Счастлив карман, да и честь не задета,
время и вечность сыграли вничью.
Обороняет святой Бенедетто
невероятную старость свою.
 
 
Счастливы жители горних селений.
Сбросив обноски придворных ливрей,
по небесам на шестерке оленей
мчится седой самоедский еврей.
 
 
Семьдесят пять – это, в общем, немало,
кто ни гонялся, – никто не поймал.
Точно ли ты повелитель Ямала,
и для чего тебе нужен Ямал?
 
 
Что ж, потрудились, – теперь отдыхаем.
Нынче не выдаст никто и не съест.
Так что, Лакоста, пожалуй, лехаим,
вот тебе, батюшка, истинный крест!
 

Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен
1744

 
Не оконфузиться, любезные коллеги,
о прошлом думая, куда как нелегко.
На дне у памяти хранится, как в ковчеге,
век восемнадцатый, столетье рококо.
 
 
Мы на короткий миг в былое заглянули,
и нам открылся мир в случайном пустяке:
красавец-командир в почетном карауле
уставил взор в глаза пленительной Фике.
 
 
Поручик гвардии: застрявшая карьера,
но это бы легко поправила семья.
По мысли матушки, такого офицера
возможно бы вполне определить в зятья.
 
 
При Леопольдовне он был опорой трона;
проступка не спустил он шкуре ни одной,
и вздрагивали все при имени барона —
и обер-кулинар, и мастер корфяной.
 
 
Он прослужил семь лет холодному востоку,
дрожали перед ним могучие враги, —
но он не угодил лейб-медику Лестоку,
так ни единый врач не мог лечить мозги.
 
 
Кто не надел парик, – так тот серьезно болен,
косица от беды легко обережет.
В России кони ржут, свисая с колоколен,
а палец покажи, – так и народ заржет.
 
 
…Очаровательный и благородный жулик,
рассказывал о том, как славно при луне
скакать под музыку оттаявших сосулек
на полулошади, не то полуконе.
 
 
В России так хорош сезон охоты вешней,
барон рассказывал с ответственностью всей
о том, как косточкой от съеденной черешни
однажды подстрелил пятнадцать штук гусей.
 
 
Не все настоль храбры в России офицеры,
но за рассказом тем не надо лезть в карман,
как лихо на ядре он облетал Бендеры
и у Тирасполя чехвостил мусульман.
 
 
Жаль покидать края икры и осетрины,
по воле не своей прощаться со страной,
где наступает век Фике-Екатерины,
которая ему могла бы стать женой.
 
 
Подобного тебе никто не сыщет фрукта.
Кто обвинитель здесь, защитник иль судья?
Какую можно честь еще воздать тому, кто
стал императором всемирного вранья?
 
 
Пускай историки беззубо десны щерят,
пусть сунуть требуют куда-нибудь персты, —
пусть собеседники не так уж сильно верят,
но сам-то веруй в то, что сочиняешь ты.
 
 
И, стало быть, не зря живешь ты с мыслью шалой,
от самых первых дней до гробовой доски,
что если долго врать, то мир спасет, пожалуй,
ложь во спасение от скуки и тоски.
 

Джакомо Казанова в России
1766

 
Из Митавы до Риги, а там и столица, —
такова же тропа из Парижа в Лион.
Бесконечный сюжет в бесконечности длится:
кто хитрее из нас: то ли я, то ли он?
 
 
В Петербурге угрюмы небесные своды,
так и сыплют на город дождливой трухой.
Как в Италии ждем мы хорошей погоды,
так и ждем мы в России погоды плохой.
 
 
Петербургу Москва – хуже кости в желудке,
но зато Петербург для Москвы – что змея.
На сугробах отнюдь не цветут незабудки,
и народ неумерен по части питья.
 
 
Водка – это спасенье, чтоб нос не замерз твой,
под нее и закуска идет на ура, —
ты в России с утра и до ночи обжорствуй,
и, обжорствуя, снова сиди до утра.
 
 
Тут к могильному запаху нет отвращенья,
тут нередок в продаже подержанный гроб.
Если тонет младенец во время крещенья,
тут же топит второго бестрепетный поп.
 
 
Ни на что здесь не ропщет народ-самосевок,
он природно невинен, как кажется мне.
…Отмечаю высокое качество девок
и обилие оных по малой цене.
 
 
Я в Европе рожден, и людьми не торгую,
но куда подевать нерастраченный пыл?
Тут решил я потратить гинею-другую
и девицу одну для себя прикупил.
 
 
Хороша, не скрываю, хотя безголова,
впрочем, женщине много не нужно мозгов.
Здесь дворяне играют под честное слово
и при этом спокойно не платят долгов.
 
 
Коль ответы хотите найти на вопросы, —
вспоминайте о вашем покорном слуге:
с шулерами вовек не садитесь за штоссы
и с любовницей будьте на строгой ноге.
 
 
Не поймешь, что такое в России творится:
то ли запад, а то ли дремучий восток.
Только умных и есть, что одна лишь царица,
да еще иностранцев неполный пяток.
 
 
Погулять бы разок по тебе крысолову:
мать Россия, ты больно себе на уме.
Только вы и видали, снега, Казанову, —
я уж лучше побуду в свинцовой тюрьме.
 
 
Уезжаю отсюда и путь продолжаю,
и в Варшаву въезжаю, великая Русь,
и как раз потому, что себя уважаю,
в этот край ледяной никогда не вернусь.
 

Готтлоб Курт Генрих Тотлебен
1773

 
Где священник, где молебен, черт бы всех побрал!
…Матерится нынче главный русский исполин
по фамилии Тотлебен царский генерал,
Готтлоб Генрихович славный, граф, что взял Берлин.
 
 
Мастер морду бить соседу, да и всем вокруг.
Примечайте: не столице ль нужен сей герой?
У него всегда победу рвут друзья из рук.
У него любой шармицель на один покрой.
 
 
Любо прусскому вельможе Пруссию громить.
И кому он только нужен, – что-то не секу.
Ох и мастер он, похоже, баснями кормить.
Дважды бомбами контужен прямиком в башку.
 
 
Истый мастер, право слово, нарываться зря,
он в войсках большая шишка и большой нахал.
Лишь взглянул на Пугачева, – и признал царя,
ну, а хитрый мужичишка шанса не прочхал.
 
 
Тот, кто гордо шаг чеканил, – слопал первый блин.
Ты оставь его в покое, не кори ничуть,
потому как все же занял генерал Берлин,
не любой бы мог такое дело провернуть.
 
 
Славный тымф Елисаветы чтит берлинский люд.
Пропадают деньги в дымке в дальней стороне:
эти мелкие монеты пруссаки берут,
ибо русские ефимки там в большой цене.
 
 
…Генерал при всей отваге слыл за болтуна,
был за все свои затеи с должности смещен,
посидел чуток в тюряге, получил сполна,
изгнан из страны в три шеи, но затем прощен.
 
 
Снова в бой спешит рубака, позабыв о том,
что злосчастие заразно, и в который раз
аксельбант вернул, однако в деле непростом
был оболган безобразно, сослан на Кавказ.
 
 
Генерал-майорским чином двинул на Тифлис,
через горы, через реки выбрал путь прямой,
не понравился грузинам, вспомнил свой девиз:
«верен твердо и навеки» – и утек домой.
 
 
Что прописано в уставе, – то и соблюди.
Был он лих, и был он странен, жаль, попал впросак:
слег с горячкою в Варшаве, – вот не ждал поди! —
жил как добрый лютеранин – помер как русак.
 
 
В разбирательстве прохладца: надо ли тянуть?
Со своими и с чужими ссориться на кой?
В чем тут, право, разбираться, если пройден путь?
Генерала со святыми, Боже, упокой.
 
 
Что за мрачное мгновенье, – хуже не найти.
Вот последний гаснет лучик, – с места и в карьер
удаляется в забвенье, всем чужой почти,
славный генерал-поручик, русский кондотьер.
 

Денис Фонвизин
Бриллиант Сен-Жермена. 1778

 
Был великий Фонвизин большой зубоскал,
хоть царица и видела в нем радикала.
Современникам прямо на то намекал,
что Париж – это куча ослиного кала.
 
 
Он поведал России, что город осклиз:
был Денис от рожденья смышлен да капризен.
И где зад, где перед, и где верх, и где низ
не хотел даже думать великий Фонвизин.
 
 
Жил в Париже Денис и не ждал перемен,
полагая, что место его – при буфете,
и считая, что друг его, граф Сен-Жермен,
не простой шарлатан, а первейший на свете.
 
 
Тот умел плутовство превратить в торжество,
три копейки умел превратить в трехрублевик,
но старался не помнить о том, что его
из Парижа прогнал предыдущий Людовик.
 
 
Сен-Жермен из Парижа свалил налегке,
от французов слегка получив по затылку,
и в России, по просьбе прелестной Фике,
отковал совершенно особую вилку.
 
 
Отличался задуманный план красотой:
было вовсе неважно на ропшинской ловле,
кто возьмется орудовать вилкою той, —
Алексей ли Орлов ли, Григорий Теплов ли.
 
 
И на том порешили командою всей:
чтоб закрасить царице великое горе,
ей богатый подарок найдет Алексей,
ну, а он не найдет, – так подыщет Григорий.
 
 
И Григорий сказал: «Дорогой антиквар,
я не в силах ручаться за собственный разум!»
И сказал Сен-Жермен: «Не дари самовар, —
отправляйся к царице с зеленым алмазом.
 
 
Сей подарок приятен любому царю:
положу в котелок кардамону, лимону
и огромный алмаз для царицы сварю,
как варил постоянно царю Соломону».
 
 
Сен-Жермен был весьма деловой человек,
тут не важно, что был он законченный жулик,
и Орловы на праздник, залезши в сусек,
подарили царице немыслимый брюлик.
 
 
…Был тот граф, говорят, португальский еврей;
говорят, короля убеждал, чуть не плача,
чтобы оный король меж своих пушкарей
никогда не держал уроженцев Аяччо.
 
 
А тому пушкарю он советовал впредь,
если очень неймется, так бегать по кругу,
потому как не стоит к Бобруйску переть
и совсем бесполезно переть на Калугу.
 
 
…Это сказка, которая вовсе не врет,
ибо сложена жизнью всерьез и на совесть.
Наш блистательный граф все никак не помрет,
и едва ли когда-нибудь кончится повесть.
 
 
Колесо у Фортуны ползет не спеша,
разве только скрипит обреченно и глухо.
И все та же кипит на конфорке лапша,
и читатель доверчиво выставил ухо.
 

Что ж надлежит до другого чудотворца, Сен-Жерменя, я расстался с ним дружески, и на предложение его, коим сулил мне золотые горы, ответствовал благодарностию, сказав ему, что если он имеет толь полезные для России проекты, то может отнестися с ними к находящемуся в Дрездене нашему поверенному в делах. Лекарство его жена моя принимала, но без всякого успеха; за исцеление ее обязан я монпельевскому климату и ореховому маслу.

Денис Фонвизин – Никите Панину (1778)