Текст книги "Мир тесен"

– Вода, – сказал он, мутно глядя на нас. – Кругом вода. Междудонные затоплены…

– Тут не пройдем, – сказал шустрый старшина и помчался обратно.

Черт знает, сколько времени мы плутали по бесконечным коридорам. Подымались и опускались по трапам, ломились в запертые, задраенные двери и люки. Бежали мимо раскрытых кают. В одной каюте несколько человек, стоя вокруг столика, жрали консервы, – кажется, я уже видел однажды этих сумасшедших… или они приснились мне? Все, что происходило тут, было как в дурном сне.

Сашка вдруг остановился:

– Дальше не пойду.

Я тоже стал, задыхаясь, прислонясь к переборке, заметно накрененной. Да, хватит носиться по коридорам. К черту.

И тут болезненно застонали рычаги, кто-то снаружи отдраил дверь, возле которой мы стали; я даже не заметил, кто ее отпер – будто открылась сама по себе, – и мы с Сашкой и еще трое-четверо вывалились в морозную ночь.

Это-то я помню отчетливо: полоснуло ледяным ветром, ветер был реальностью. Реальностью была ночь с бледной луной-ведьмой, мчавшейся в отрепьях туч, и злое, с белыми гребнями море. А судно, накрененное, стоявшее без хода, набитое мечущимися людьми, было будто из сна.

Мы оказались на спардеке, в проходе, плотно забитом людьми. Давление в толпе было направлено к фальшборту; не сразу я понял, в чем дело, а потом увидел: один за другим моряки и пехотинцы забирались на фальшборт, держась за стойки, поддерживающие «верхний этаж» надстройки, и прыгали… сигали куда-то вниз… исчезали…

Бум, бум-м! Какой-то корабль, болтаясь на волнах, ударил бортом о борт «Сталина». Корабля не видно, он же маленький рядом с нашей громадиной, – только мачту я видел, качающуюся мачту. Горький дым дизельных выхлопов достигал моих чувствительных к дыму ноздрей. Значит, к «Сталину» подходят корабли конвоя… снимают людей… снимают нас… спасают…

Кто-то зло крикнул:

– На тральщике! Ближе давай!

И опять: бум-м-м! Из толпы заорали:

– Боцман, так твою так! Кранец вывешивай!

С боков наперли, нас с Сашкой выдавили, прижали к фальшборту, и теперь я увидел: тральщик мотался внизу, под накрененным бортом транспорта, чернела масса шинелей на его узкой палубе, и сверху – со спардека, со шлюпочной палубы – на эту черную массу сыпались, сыпались люди. Они прыгали на головы, на протянутые, принимающие руки, а вот кто-то не рассчитал прыжка и очутился в воде… в полоске воды, то суживающейся, то расширяющейся между бортами тральщика и транспорта… И еще, и еще… Сашка залез на фальшборт, еще миг – и его длинная фигура, распластавшись диковинной черной птицей, полетела вниз. Его подхватили, поставили на ноги, втиснули в черную массу, и уже оттуда донесся сквозь слитный гул голосов, сквозь стук дизелей Сашкин пронзительный голос:

– Бо-орька! Прыга-ай!

А я уже стоял на фальшборте, держась за стойку, уже нагнулся, согнул колени, уже приготовился прыгать – и тут тральщик резко отвалил и пошел прочь, – какая-то сила, инстинкт в последнюю секунду удержали меня от прыжка.

– Прыга-а-ай! – Сашкин отчаянный крик замирал вдали.

Тральщик уходил, качаясь, переполненный людьми, низко сидящий над штормовой водой. А я, мертвой хваткой вцепившись в стойку, стоял на перильцах фальшборта. Я висел над беснующейся, избитой винтами кораблей и взрывами мин водой, и все было кончено, ушел последний корабль, и моя жизнь – с ее ленинградским детством и пионерскими кострами, с лыжными вылазками, с маминой тревогой, с Иркиным призывным смехом, с десантом на Молнию, с походом к «Тюленю» и походом к Головке – вся моя недолгая и нескладная жизнь отсчитывала последние минуты. Отпустить руку – и вниз… в обжигающий холод декабрьской воды… минуты три-четыре, не больше, продержаться можно, потом – перехватит дыхание, скрутит судорога – и лягу на грунт, илистый, мягкий, и ничего больше не будет. Ни-че-го…

Одно только короткое движение – разжать руку…

Но я медлил, потому что… потому что не так-то просто разжать руку…

Мерное, деловитое татаканье машин вывело меня из забытья. Резким черным силуэтом надвинулся тральщик. Он заходил с кормы «Сталина», вот оборвался стук дизелей, инерция несла его к нашему неподвижному, дрейфующему транспорту… и с каждым метром, приближавшим его, во мне накапливалась сила надежды и готовность к прыжку. Рано, рано, говорил я себе… подойди ближе… еще ближе… ну, еще хоть немножко!

Теперь! С силой оттолкнувшись, я полетел на нос тральщика – на черные шинели, на разодранные в крике рты, на протянутые руки…

Начинало светать, когда тральщик, осевший чуть ли не по верхнюю палубу под грузом человеческой массы, малым ходом отошел от борта «Сталина». Оттуда еще прыгали люди; один угодил в воду и не выплыл. На «Сталине», на всех его палубах, теснились толпы в черных и серых шинелях. Кто-то со шлюпочной палубы вскинул автомат и пустил длинную очередь – не то в уходящий тральщик, не то в полоску рассвета.

Мы уходили. Высунув нос из стиснувшей меня черношинельной массы, я смотрел на удаляющийся обреченный транспорт. Сколько же там осталось гангутцев? И где ребята из нашей команды? Где Т. Т., Литвак, Безверхов, где Шунтиков?

Тральщик шел полным ходом, зарываясь носом в волны, вскидывая белый бурун. Теперь, когда «Сталин» скрылся из виду, мы были одни-одинешеньки в свистящем пространстве залива. Остальные корабли конвоя, наверное, давно ушли к Гогланду. Значит, наш тральщик был последним кораблем, подходившим к «Сталину».

Я оцепенел – от холода, от ужаса пережитой ночи. Занимался день. Мне казалось, что никогда не наступит утро, но вот оно – хмурое, штормовое, режущее ледяным ветром. Сквозь посвист норд-веста я слышал обрывки разговора вокруг:

– …которые в шлюпке ушли, их МО подобрал…

– …руль оборвало, когда в корме рвануло, понял? И винты – к такой матери…

– …дак я лично видел, завели буксирный конец, а потом как шарахнул последний…

– …не потонули, так замерзнем как псы…

– …Зямков! Заснул, что ли? Зямков!

Я открыл глаза, осмотрелся. Обвязанная грязным бинтом шея повернулась с болью. На полубаке, где я стоял, толпа поредела немного, как-то рассосалась; я увидел возле правого трапа Митьку Абрамова из нашего взвода, крепенького марийского мужичка. Держась за поручни, он щурил на меня черные щелки глаз и окликал: «Зямков!»

Я обрадовался: хоть один из наших! Протолкался к Абрамову. Его скуластое лицо с островками черной щетины было сейчас самым родным на свете.

– А я думкаю, заснул ты, что ли. Пойдем-ко.

Мы спустились с полубака на верхнюю палубу, тоже забитую гангутцами. Тесными группками сидели, жались друг к другу, с головой уйдя в поднятые воротники шинелей, оцепеневшие, молчаливые. Волна прокатилась по палубе. Абрамов привел меня в закуток возле люка машинного отделения; тут сидели плотно, один поднял голову, сонно взглянул на меня…

– Ваня! – Я силился улыбнуться, но замерзшие щеки не пускали улыбку. – Иоганн Себастьян, – бормотал я, втискиваясь между подвинувшимся Шунтиковым и неподвижным пехотинцем.

– Во, Зямкова нашел, – сказал Абрамов, тоже затискиваясь в группку сидящих. – А больше ня видно нашеих. Весь корабель обошел.

– Ладно, – буркнул Шунтиков. – Сиди.

Тут было еще несколько ребят из нашей хорсенской четвертой роты. А Безверхова не было. И Т. Т. И Литвака. Я спросил про них.

– Темляков вроде прыгнул на тралец, который раньше подходил, – сказал Шунтиков.

– И Сашка Игнатьев прыгнул, – сказал я. – Мы с ним раненых таскали.

С шумом прокатилась по палубе волна. Нас обдало с головой. И сразу – еще волна. Черт! Очень низко сидел наш кораблик.

– Да и мы с Андреем, – говорил Шунтиков невнятно. – Носили… подавали на тралец… который первый тут… потом потерял я… Пойду, говорит, взводного поищу… Дроздова… ушел… где ж его найдешь… может, прыгнул…

Он надолго умолк. Может, заснул. И мне бы надо. После двух бессонных ночей. После такой ночи. Но только начал я засыпать, как – толчком в сердце – Сашкин истошный крик: «Пры-га-ай!» Да прыгнул уже, прыгнул, устало твердил я себе, чего ж не спишь… такие прыжки только во сне и увидишь…

Залив штормил, злился, окатывал ледяной водой. Моя шинель вся была в ожерельях белых льдинок-стеклышек.

Как мы промерзли!

Мы, думаю, окоченели бы до смерти, если б не наш добрый, ворчливый Ваня Шунтиков. Он отстегнул от ремня фляжку в брезентовом чехле. Бог ты мой! Спирт! Колпачок от фляжки пошел по рукам, экономно наливал Иван. Я с усилием глотнул (скулы были сведены холодом) – и чудо огня побежало по жилам. Ну Шунтиков, чудодей!

Кончался короткий зимний день, начинало темнеть. Залив измотал нас и сам захлебнулся штормом. За кормой умирал закат – полоса засохшей крови на сером занавесе неба. В сгущающихся сумерках впереди, прямо по носу, открылся сине-фиолетовый крутой горб Гогланда.

Промерзший деревянный пирс стонал под башмаками гангутцев. Нетвердо ступая деревянными ногами, я тащился по пирсу, стараясь не терять из виду Шунтикова, Абрамова и других ребят. Было темно и ветрено. На кораблях, стоявших по обе стороны пирса, не горели стояночные огни, но то тут, то там открывали двери в надстройках, и тогда вырывался наружу, в глухую ночь потаенный, зажатый корабельным железом свет. Корабли, словно люди, никак не могли успокоиться после тяжелого перехода – лязгали дверями и крышками люков, нервно гудели движками, перемигивались ратьерами.

Я почти доплелся до заснеженного берега, когда в броске корабельного света увидел группу командиров, идущую навстречу. В одном из них – рослом, могучем – я узнал генерал-лейтенанта, командира нашей базы, теперь уже бывшей базы Ханко. Он шел напористо, повернув голову к собеседнику – худощавому усатому капитану второго ранга, – обрывок их разговора коснулся моего слуха:

– …немедленно готовить все плавсредства, какие у вас есть, товарищ Галахов, и чтоб через час отправить…

– …у меня плохо с горючим, к тому же вы знаете…

– …ничего не хочу знать. Транспорт еще на плаву, на нем не меньше трех тысяч…

– …вы не можете мне приказывать, товарищ генерал…

– …на «Стойкий» и немедленно радирую комфлотом…

Они прошли мимо, направляясь, как я понял, к флагманскому кораблю конвоя – эсминцу «Стойкий». Голоса смолкли. Я смотрел вслед командирам и медленно соображал, почему мне кажется знакомым этот капитан второго ранга. Усы как у Горького. Походка… Вспомнил! Год тому назад, больше года уже, в Кронштадте – мы, новобранцы, идем из бани, только что переодетые во флотское, а из-за угла – капитан второго ранга, вот этот самый, – и давай костерить старшину за разболтанность строя… Ну, точно… Как назвал его генерал? Галахов?

Смысл разговора был мне ясен – еще бы не ясен! Наш генерал требовал выслать плавсредства, имеющиеся на Гогланде, к месту катастрофы, чтобы снять со «Сталина» всех людей… три тысячи!.. три тысячи гангутцев – обстрелянных, не битых, не побежденных, – это ж понимать надо, какая силища! Давайте, давайте, товарищ генерал, мысленно вопил я вслед нашему грозному командиру базы, свяжитесь с комфлотом, пусть он прикажет Галахову – немедленно идти спасать людей!

Я спохватился: застрял тут, а ребята ушли, вон какая темная вереница людей на берегу, – они разбредаются в разные стороны! Откуда только силы взялись – я рванулся, побежал с пирса, заскользил на обледеневших неровностях берега, руками всплеснул, но не удержался, растянулся. Ч-черт! Вскочил, озираясь: куда бежать?

– Зямков! Э-эй, Зямков!

Абрамов махал мне рукой. Я побежал догонять наших.

– Чего тащишься, как вошь по…? – грубо сказал Шунтиков. – Через тебя нигде местов не найдем. Не видишь, сколько народу? На всех домов не хватит.

Я виновато промолчал.

Мы ускорили шаг, но все равно пришли в поселок последними. Никто, как я понял, в поселке не жил, но все домики были забиты гангутцами, пришедшими с моря. Один, другой, третий – всюду переполнено, лежат вповалку, кричат, чтоб двери скорее закрыли с другой стороны. Уж мы отчаялись. Наконец в каком-то сарае решили остаться, хоть и тут было тесно.

– Ну и что? – оборвал Шунтиков протестующие крики. – А нам в сугробе ночевать? Совесть поимейте, крикуны!

– Ладно, – раздался благодушный бас, – чего уж сразу совестить? Подвинемся, располагайтесь, матросы. Рупь за спальное место.

Ворча, матерясь беззлобно, задвигались на полу, покрытом слежавшейся соломой, потеснились – и мы вклинились.

Я лежал, зажатый между Шунтиковым и Абрамовым. Во мне словно пружина была скручена, не давала расслабиться для сна. Пахло сопревшим сеном, ночными запахами. Беспокойно вскрикивали люди, иные храпели, Шунтиков скрежетал зубами. Тесен мир, думал я, ох и тесен. А тишина какая! Давно не слыхал я тишины. Первая тихая ночь на войне. Мама, я уже на Гогланде, приблизился к дому, скоро увидимся. Нас, наверное, всех в Питер – на формирование. Только бы спасли ребят, оставшихся там… Ну, уж раз наш генерал взялся за дело… Спасут. Непременно спасут. Чего ж никак не засну? Не отпускают эти взрывы проклятые… всю душу скрутили серым узлом… сатана перкала… Отпустите!

Утром вышли из сарая – солнце в глаза! Небо голубеет, как в мирное время, снег под ногами хрустит по-деревенски, а домики стоят такие ладненькие, крашеные, под красной черепицей, что навевают мысли совсем не военные, а – смешно сказать – об уютном, например, гнездышке. На улице этого чудного поселка, мягко тронутого медью утреннего солнца, мы – небритые, бледные, с тенью пережитого ужаса в глазах – выглядели, должно быть, неестественно, как ночные птицы, вслепую залетевшие на веселый детский утренник. Мы шли от дома к дому, заглядывая в каждый, ища своих – четвертую роту. Мы были очень голодны. Полтора суток, что ли, не евши. На одном глотке спирта держались – и на упрямом желании найти своих.

Первым, кого мы увидели, был мичман Щербинин. В тельнике и широченных клешах он стоял во дворе зеленого домика, кто-то из его ребят поливал из котелка, мичман умывался, фыркая, как лошадь. Сквозь калитку в штакетнике мы устремились к нему.

– А, четвертая рота! – прохрипел он, утираясь обрывком не то портянки, не то, может, попоны. – Здорово, орлы боевые! Здорово, Шунтик. Здорово, Обвязанный (это мне).

Он всем пожал руку, и тут высыпали во двор ребята из его взвода, стали нас расспрашивать, что произошло на «Сталине». Они-то были в отряде прикрытия, их сняли с Хорсена под вечер, накануне выхода каравана, и доставили прямо на эсминец «Славный». В походном ордере «Славный» шел за «Сталиным», и они видели, как взрывы мин дырявили и разрушали наш транспорт и как «Славный» пытался взять «Сталина» на буксир, но взрыв большой силы оборвал буксирный трос и побил людей, работавших на баке транспорта. Все это они нам вперебой рассказали, а мы им – о своей беде.

– Дела! – покачал Щербинин головой в старой мичманке (шапку он и в мороз не носил). – Накидали мин в залив… – длинно, искусно выругался. – Пароход, говоришь, еще держится? Ну, значит, снимут ребят. Не бросать же на прокорм рыбам. Вон в той хибаре, – указал он желтым от табака пальцем, – видел я вчера вашего длинного. Который в рифму сочиняет.

Мы пошли к «хибаре» – темно-красному домику с белыми наличниками окон, стоявшему выше, на пологой скале. Вовремя пришли: как раз распахнулась дверь, из дома потекла четвертая рота, затопала по крылечку, по обледеневшим ступенькам. Ну, не вся рота. Далеко не вся. Небритые, бледные, а в глазах – как и у нас, наверное, – тень катастрофы.

Мы обнялись с Т. Т., с Сашкой, с красноносым Зинченко, со всеми ребятами. Спасшиеся, живые, мы мутузили друг друга, колотили по спинам, похохатывали.

Но не было среди нас Безверхова и Литвака. Не было командира взвода Дроздова. И еще многих бойцов.

– Мы идем искать, – сказал Т. Т. – Может, они на другой тральщик прыгнули.

– Наш был последний, – сказал я.

– Ну и что? К «Сталину» несколько тральщиков подходило.

– Протралим весь поселок, – решительно окал Сашка.

И мы гурьбой отправились искать. Поселок был невелик, но довольно разбросанный. Мы обошли его весь, дом за домом. Хозяйственные мужички Абрамов и Шунтиков, между прочим, прихватывали то тут, то там разное добро, которое могло нам пригодиться для дикой жизни на неизвестном острове Гогланд, – лопату, оцинкованное ведро, обломок весла. Мы повстречали ребят из других рот десантного отряда. Несколько знакомых снисовцев. Снайпера Григория Петрова с его знаменитой винтовкой. А Дроздова, Безверхова, Литвака на острове Гогланд не было.

Ну, наверно, еще не вернулись корабли, которые ночью ушли снимать людей с подорвавшегося транспорта. Я был твердо уверен, что корабли туда отправлены. А как могло быть иначе? К вечеру они начнут возвращаться, и будет наша рота опять в полном сборе.

Знакомые снисовцы тащили здоровенный параллелепипед красно-желтого мороженого мяса.

– Где разжились, ребята? – спросили мы, глотая голодную слюну.

– В лесу, – смеялись снисовцы. – Вон по той тропе дуйте. Там говядина висит. На деревьях. Мычит. И ржет.

По-моему, ни в одной части на Краснознаменном Балтфлоте не имелось в наличии столько трепачей, сколько в СНиСе. Но все же мы двинули по тропинке, ведущей из поселка, меж заснеженных скал, в ближний сосновый лесок. Чем черт не шутит, может, там и впрямь что-то висит на ветвях. Может, лось рогами зацепился. Может, леший жареной зайчатиной торгует. Солнечное утро и тишина этого острова, будто выпавшего из войны, делали свое дело: возвращали нас из той ночи к обычным дневным заботам. Пошли обычные разговоры, шуточки привычные. Жизнь, взбаламученная ночными взрывами, как-то налаживалась вновь.

Довольно скоро мы вышли на лесную поляну, где снег был затоптан многими ногами, и увидели картину столь же удивительную, сколь и восхитительную: меж двух сосен протянулась длинная жердь, а с нее свисали две освежеванные коровьи туши. Была и третья, но от нее, обрезанной ножами, почти ничего не осталось. Надо же, не соврали снисовцы! Впрочем, слегка, конечно, траванули: подойдя ближе, Ваня Шунтиков сразу определил, что это никакая не говядина, а чистопородная конина. Мне, городскому человеку, это стало ясно, когда я пригляделся к копытам, – они были не раздвоенные, как полагается коровьим, а – сплошные. Ну, конина так конина. Мы не привередничали, повынимали финки у кого были, но Шунтиков отвел неумелые руки и, с помощью Митьки Абрамова, вырезал из туши нужные куски. Хорошие были куски, не хуже снисовских. Их запихнули в ведро, и мы, довольные, предвкушая еду, зашагали из лесу в поселок. По пути ломали сухие ветки, подбирали бурелом – и к «своему» домику на пологой скале пришли изрядно нагруженные.

– Эх, Еремы нет, – сказал Сашка, когда во дворе жарко занялся костер. – Уж Ерема сварил бы суп…

– И без Еремы сварим, – проворчал Шунтиков, – вот только бы соли где достать?

Трещали сухие ветки в костре, огонь красными языками лизал бока ведра, подвешенного на проволоке. С солью тоже уладилось: мичман Щербинин побывал на одном из тральцов, где у него водились дружки, и притащил оттуда не только пакетик соли, но и три буханки хлеба и чуть ли не полпуда пшенной крупы. Здорово! Все пошло в дело, то есть в ведро. Кроме буханок, конечно. Шунтиков, скуластый, с раскосыми глазами, страшно серьезный, стоял у костра и помешивал в ведре обломком весла.

– Знаешь, кто наш Иоганн Себастьян? – сказал мне Сашка. – Угрюмый номад.

– Кто? – не понял я.

Сашка, отбивая рукой лад, прочел на память:

 
Но не песней, не бранью, не ладом
Не ужились мы долго вдвоем, —
Убежала с угрюмым номадом,
Остробоким свистя каиком.
 

Ага, номад – это, значит, кочевник. А верно, в Шунтикове было что-то от степняка, лошадника, скифа. Да он и был родом из донецких степей.

А что такое каик? Впрочем, черт с ним. Вот суп у нашего «номада» получился воистину скифский – лошадиный, густой, наваристый. Мы сидели на крашеном полу вокруг ведра, из которого валил пар, и жадно хлебали, хлебали, и каждый получил большой кусок вареного мяса, жилистого, но вполне доступного нашим изголодавшимся зубам. В жизни не ел ничего вкуснее!

После обеда Щербинин, развалясь на соломе и сыто ковыряя в зубах, вспомнил об отрядном патефоне. Что же вы, дескать, сами попрыгали, а патефон оставили. Мы, оказывается, с патефоном должны были прыгать! И с пластинками! Дает мичман!..

Но – обошлись без патефона. Репертуара Клавочки Шульженко, что ли, мы не знали? А если чего-то путали в мотиве – тоже не беда. «Вам возвращая ваш портре-ет, я о любви вас не молю-ю», – пели мы грубыми голосами и, сцепившись попарно, шаркали сапогами и ботинками, разбитыми на гангутских гранитах. Мы танцевали! «В моей душе упрека нет», – орали мы, танцуя, а Сашка, не умевший танцевать, отбивал такт пальцами по белому финскому подоконнику. «Я вас по-прежнему люблю-у-у», – гудел мичман Щербинин, положив черную бородищу на плечо партнера – лихого матросика из своего взвода. Нещадно перевирая, мы пели один мотив за другим, а если не помнили слов, то мычали и гундосили, и кружились, кружились в этой комнате, в этом случайном домике, на этом тихом скалистом острове Гогланд, выпавшем из войны.

Вечер был тоже тихий. Только доносился из гавани и с рейда гул корабельных движков. В высоком, наливающемся синью небе появилась луна, спокойная, совершенно не похожая на лохматую ведьму, мчавшуюся в облаках той ночью.

Я спросил Щербинина, не знает ли он – пришли ли корабли, посланные к месту катастрофы? Он поднял одну бровь:

– А с чего ты взял, сынок, что их посылали?

Я удивился. Я сказал, что сам слышал разговор нашего генерала с местным кавторангом, – речь шла именно об отправке туда плавсредств.

– Вообще-то само собой, – прохрипел мичман. – Людей нельзя бросать.

– Там три тысячи осталось.

– Само собой, – повторил он. – А ты знаешь, сынок, сколько надо плавсредств, чтоб столько народу снять?

– Ну, если все тральщики…

– Базовые тральщики как с моря пришли, так и стоят, – сказал Щербинин. – А другая посуда, тутошние буксиры, старые тральцы… Не знаю. Кажется, никуда не выходили.

– Так что же, их бросили, на «Сталине»?

– Я разве сказал – бросили? – повел на меня мичман задумчивым карим оком. – Торопишься, сынок. А торопливость где нужна?

– Знаю, при ловле блох, – сказал я сердито. – Только здесь тоже нужна. Транспорт может затонуть.

– Может. Мы ж с тобой маленькие люди и не знаем, что думает в данный момент командование. А командование уж наверно разработало операцию по спасению.

Так мы и порешили с мичманом Щербининым: разработана операция по спасению и будет проведена не позднее нынешней ночи.

С тем и завалились спать.

Комфорт у нас был неслыханный: печку истопили, соломы натаскали из сарая, опять же вареной кониной с хлебом заправились перед сном. Курево тоже нашлось. Мы лежали, сытые, спасшиеся, в темной теплой комнате на хрустящей соломе и травили всякую травлю. Сашка Игнатьев сочинял похабные двустишия на всех подряд. Мы хохотали, прощая нашему рифмоплету обидные слова. Но вот иссяк взрыв сочинительства. Умолкли разговоры, послышались легкие, еще не набравшие силу храпы, сонные бормотанья. И я уже готов был провалиться в сладкое царство снов – но вдруг Сашка начал вполголоса, со сдержанной силой:

 
Как будто затяжным прыжком
Лечу, и дух мне захватило,
И тянет вниз пространства сила
На камни, вставшие кругом…
 

Затяжным прыжком, думаю я. Верно, верно… Приземлились мы на камни Гогланда, но прыжок-то продолжается… Мы все еще летим с накрененной палубы… нас несет в затяжном прыжке…

Меня опять тревожит виденье: женщина в голубом, прижав к груди ребенка, карабкается по опрокидывающейся палубе… не решается прыгнуть… ей кричат: прыгай!.. но она боится воды… Теперь это уже не просто виденье, потрясшее мое воображение, но и – собственный опыт…

А Сашка шпарит по памяти своего любимого Тихонова:

 
Жизнь учила веслом и винтовкой,
Крепким ветром, по плечам моим
Узловатой хлестала веревкой,
Чтобы стал я спокойным и ловким,
Как железные гвозди – простым.
Вот и верю я палубе шаткой,
И гусарским упругим коням,
И случайной походной палатке,
И любви, расточительно краткой,
Той, которую выдумал сам.
 

Черт! – пронизывает вдруг меня новая мысль: зачем я рассказал Ушкало об этой женщине в голубом? Знал же, что он мучается, не имея вестей… Так что же лучше – не иметь никаких вестей или… Не знаю, не знаю… но лучше бы я ему ничего не говорил… Да и откуда у меня уверенность, что женщина в голубом – жена Ушкало? Да и жив ли Василий Ушкало? Жизнь учит веслом и винтовкой… но никак не выучит… А Сашку несло:

 
Позабыть о себе и за них побороться,
Дней кочевья принять без числа —
И в бессонную ночь на иссохшем колодце
Заметить вдруг, что молодость прошла.
 

– Эй, длинный! – раздается хриплый голос Щербинина. – У тебя что – завод на всю ночь? А ну, закрой кран, отдыхать мешаешь.

– Есть закрыть кран, – говорит Сашка и умолкает.

«Заметить вдруг, что молодость прошла», – повторяю я про себя. И засыпаю с последней мыслью: завтра увидим Безверхова и Литвака.

Но мы не увидели. С моря больше никто не пришел. Мы прожили на Гогланде еще один тихий и странный день. Дохлебали свой скифский суп, доели жилистое вкусное мясо. А вечером погрузились на быстроходный тральщик.

Гогланд опустел. Последний караван кораблей ушел в Кронштадт.