Текст книги "Творчество В.А. Жуковского в рецептивном сознании русской литературы первой половины XX века"

Встречая у Жуковского на каждом шагу проявления доброго чувства, в его колоссальной частной переписке, в сочинениях, в сфере личных отношений, в кругу семейных и общественных отношений, естественно возникает вопрос, какие обстоятельства личной жизни поэта воспитали и развили вложенное в его сердце от природы гуманное настроение, что закрепило в нем идеи добра в тот мрачный век, который Пушкин назвал «жестоким», и сделало из Жуковского нравственное средоточие для обширного круга писателей, более того, для всей русской литературы первой половины прошлого столетия199199
  Там же. С. 9.


[Закрыть].

Наряду с практикой символического «увязывания» Жуковского с Гоголем в культуре эпохи обращает на себя внимание еще одна тенденция «удвоения» юбилейных торжеств. Если можно соединить двух классиков в пределах активно пополняющегося пантеона русских национальных писателей, то почему нельзя, усилив идею связи, вынести ее за пределы «канонического» пространства и опустить одним «концом» на «грешную землю», в сферу злободневной журнальной работы и литературно-политической борьбы, «подпитавшись» тем самым от уже непререкаемой харизмы создателей русской литературы? Примерно так поступил в 1902 г. издатель «Вестника Европы» М.М. Стасюлевич.

В юбилейных выпусках его журнала за 1902 г. представление о литературно-публицистическом процессе как о целостности, наметившееся в нераздельности жуковско-гоголевских торжеств, приобрело программный характер. Появление наиболее масштабных публикаций о Жуковском именно в «Вестнике Европы» в юбилейные 1883 и 1902 гг., конечно, было неслучайным: этот журнал был одновременно связан и с именем Жуковского-поэта, и Жуковского-редактора (1808–1810 гг.). Более того, 1902 г. давал «Вестнику Европы» повод отметить сразу несколько юбилеев.

В 1897 г. в примечании к своему стихотворению «Родина русской поэзии. По поводу элегии “Сельское кладбище”», опубликованному все там же, в «Вестнике Европы», В.С. Соловьев указал на творчество Жуковского как на точку отсчета русского золотого века: «“Сельское кладбище” может считаться началом истинно-человечной поэзии в России после условного риторического творчества Державинской эпохи»200200
  Соловьев В.С. Родина русской поэзии. По поводу элегии «Сельское кладбище» // Вестник Европы. 1897. № 11. С. 347.


[Закрыть]. «Сельское кладбище» Жуковского было опубликовано в декабрьском выпуске карамзинского «Вестника Европы» за 1802 г.201201
  Жуковский В. Сельское кладбище, Греева элегия, переведенная с английского // Вестник Европы. 1802. Ч. 6. № 24. Декабрь. С. 319–325.


[Закрыть] и стало не только началом новой литературной эпохи в России, но и моментом восхождения звезды поэта – именно с этой публикации он начал завоевывать всеобщее признание. Высказывание Соловьева было безоговорочно принято целым рядом писателей XX в. и не только воспроизводилось ими в художественных и критических текстах, но и использовалось, например, в сочинениях Л.Л. Кобылинского-Эллиса и Б.К. Зайцева как достоверное в научном отношении наблюдение202202
  Например: «Первым настоящим поэтом новой России и первым автором “золотого века” был Василий Андреевич Жуковский. Все, что сочинялось до Жуковского, было подготовкой, все, что возникло после него, было бы невообразимо без Жуковского» (Kobilinski-Ellis L. W.A. Joukowski. Seine Persönlichkeit, sein Leben und sein Werk. Paderborn, 1933. S. 12); «Соловьев находил, что лирическая наша поэзия, России XIX века, родилась близ Белева, из легких строф молодого Жуковского. Новый, прекрасный звук в лирике русской явился с Жуковским – Карамзин не был поэтом, Дмитриев недостаточно значителен» (Зайцев Б.К. Собрание сочинений: в 5 т. М., 1999–2000. Т. 5. С. 199).


[Закрыть].

И в 1883 г., и в 1902 г. редактором «Вестника Европы» был один и тот же человек – М.М. Стасюлевич. В юбилейном выпуске журнала за 1883 г. подборка материалов о Жуковском была одной из самых значительных и, что особенно важно, охватывала все сферы деятельности русского романтика: поэтическую, педагогическую и жизнестроительную. В первом выпуске журнала за 1883 г. Стасюлевич напечатал неизданные стихотворения поэта, юбилейное стихотворение Полонского, собственную статью, сообщение из общественной хроники о публикации писем Жуковского к Александру II и объявление о выходе биографии Зейдлица, также напечатанной в издании «Вестника Европы»203203
  М.С. <М. Стасюлевич>. Столетний юбилей рождения В.А. Жуковского // Вестник Европы. 1883. Т. 99. С. 468–472; Неизданные стихотворения В.А. Жуковского / публ. П.А. Висковатова // Вестник Европы. 1883. Т. 99 С. 808–812; Полонский Я.П. Двадцать-девятое января. 1783–1883 // Вестник Европы. 1883. Т. 99. С. 813; [Из общественной хроники] По поводу столетнего юбилея Жуковского, и его письма к покойному государю // Вестник Европы. 1883. Т. 99. С. 899–901; «Вышла в свет новая книга…» [Объявления] // Вестник Европы. 1883. Т. 99. С. X [второй пагинации].


[Закрыть].

Спустя 19 лет в майском номере журнала за 1902 г. Стасюлевич поместил знаковые материалы первого подготовленного Жуковским выпуска за 1808 г.: факсимиле, программную статью «Письмо из уезда к Издателю» и оглавление всего номера. Кроме того, Стасюлевич напечатал портрет Жуковского, подаренный ему Зейдлицем и сопровожденный следующей подписью: «Михаилу Матвеевичу Стасюлевичу, нынешнему редактору “Вестника Европы”. Портрет прежнего (1808–10 г.) посылает в знак дружбы и почтения – Доктор Карл Зейдлиц. Дерпт. Январь, 1883 г.»204204
  [Портрет В.А. Жуковского] // Вестник Европы. 1902. Т. 1.


[Закрыть]. Таким образом, намечалась, с одной стороны, преемственность русской журналистики, и в особенности элитарного «Вестника Европы», по отношению к Жуковскому-журналисту, с другой – вновь утверждалась фигура Зейдлица как главного интерпретатора жизни и творчества поэта.

Однако в строгом смысле слова журнал Стасюлевича не был прямым продолжением карамзинского: символическая преемственность в данном случае была важнее фактических длинных перерывов в истории издания. «Мы восстановили имя Карамзинского журнала в 1865 году, когда исполнилось столетие со дня рождения Карамзина, желая тем самым почтить его память», – писал Стасюлевич205205
  [Стасюлевич М.М. «Вестник Европы» – сто лет назад] // Вестник Европы. 1902. Т. 1. С. 421.


[Закрыть]. Первый выпуск журнала за 1902 г. Стасюлевич сопроводил факсимиле обложки за 1802 г., портретом Карамзина и юбилейным сообщением в разделе «Общественная хроника»206206
  Там же. С. 420–421.


[Закрыть]. Поэтому майский выпуск «Вестника Европы» в 1902 г. подчеркивал преемственность журнала от Карамзина – к Жуковскому и от Жуковского – к действующему редактору, прочие же издатели не удостаивались юбилейных реверансов. Путь от 1802 г. к 1902 г. в интерпретации редактора «Вестника Европы» приобретал не только литературный, но и исторический смысл. «Весь XIX-ый век пошел в России <…> на продолжение дела, начатого вторым его годом», – резюмировал он207207
  Там же. С. 421.


[Закрыть]. В контексте таких размышлений 1902 г. начинал выглядеть более масштабно, так как объединял в единую смысловую точку несколько ключевых дат: 100-летие существования в России современной литературы, новой социально-политической культуры (на создание которой недвусмысленно претендовал «Вестник Европы»), а также 50-летие со дня смерти поэта, образ которого символизировал оба этих достижения.

За два десятилетия, прошедших с 1883 по 1902 г., «поле литературы» в России претерпело значительную трансформацию. Если в начале 1880-х гг., в дни пушкинских торжеств, по мнению многих, состоялся первый получивший общественный резонанс акт самосознания русской литературы, то к 1900-м гг. уже сформировалось представление о последовательном отечественном историко-культурном процессе и его роли в национально-государственной мифологии. Этими обстоятельствами определился характер празднования 100-летия со дня рождения и 50-летия со дня смерти Жуковского. Тексты и мероприятия, приуроченные к юбилею 1883 г., стали своеобразной проверкой на право вхождения в пантеон русских классиков. Позднее одного лишь статуса поэта для этого было уже недостаточно. Пример Пушкина, осознанный в эти годы как эталон соотношения биографии и творчества, задал высокие требования к человеческому облику других литераторов. Отсюда то особенно пристальное внимание к писательской биографии, которое сначала проявилось в исследовательских подходах, а затем обрело самоценный характер в жизнетворческих стратегиях поэтов-модернистов. В юбилейных отзывах о Жуковском 1883 г. делался акцент на универсальном характере его личности и жизненного пути, отвечавших самым разным, подчас диаметрально противоположным концепциям идеального. Так, одни видели в нем рыцаря, другие – поэта, говорящего на равных с царем, третьи – уникального педагога, четвертые – освободителя собственных крестьян.

К юбилею 1902 г. Жуковский уже осознавался как ключевая фигура русской литературы: с его именем стала ассоциироваться нижняя граница в развитии ее «классического» периода. В то же время в сформировавшейся версии истории отечественной литературы поэту отводилась роль важного скрепляющего звена, в свое время поэтически сформулированная кн. Вяземским: «Чудесный дар имеет / Всех соединять кругом»208208
  В.А. Жуковский. Чествование его памяти в С.-Петербурге 29 и 30 января 1883 года. СПб., 1883. С. 9.


[Закрыть]. Посвященные Жуковскому исследования конца XIX в. продемонстрировали, что в силу особенностей жизнестроительного сценария он стал неотъемлемой частью едва ли не всех крупных биографий своего времени (Александра II, Пушкина, Гоголя, Карамзина, Батюшкова и др.), объединяя их, таким образом, в единое смысловое поле. Поэтому пафос юбилея Жуковского 1902 г. звучал уже иначе, нежели за 20 лет до того: сочетаясь с юбилеем Гоголя, торжества в честь Жуковского превращались в юбилей русской классики, а соединяясь с юбилеем карамзинского «Вестника Европы» – в юбилей русской журналистики и вообще культуры нового времени.

Глава 2
«Мой Жуковский». Жуковский на страницах модернистской критики

2.1. «Действительный статский советник»: В.А. Жуковский в критике и литературно историософской программе Д.С. Мережковского

Литературная критика ориентирована главным образом на современный литературный процесс, который она призвана описывать и направлять. Закономерно поэтому, что произведения русских поэтов первой трети XIX в. уже не занимали центрального места в журнальной полемике рубежа XIX–XX вв. Однако на более глубоком уровне интерес к «классике», и в особенности к личностям классиков, был в это время огромным, причем к усвоению опыта русских предшественников новая поэзия добавила программный интерес к западноевропейской литературе. М.Л. Гаспаров отметил, что временнáя дистанция между зарубежными культурными ориентирами и их русскими реципиентами к этому времени сократилась до одного-двух десятилетий. Русская эстетика и литературная практика, пишет далее исследователь, открыто ориентировались на «достижения двух эпох ведущей поэзии XIX в., французской – “Парнаса” и символизма»209209
  Гаспаров М.Л. Антиномичность поэтики русского модернизма // Гаспаров М.Л. Избранные статьи. М., 1995. С. 286.


[Закрыть], которые и по своему месту в хронологии европейского литературного процесса, и по творческим принципам были различны. Поэтому присущая России сжатость культурных эпох в условиях наверстывающего типа развития привела к тому, что на рубеже XIX–XX вв. непосредственными предшественниками модернистов оказывались и синхронно воспринимающиеся школы французской поэзии, и «старая» отечественная классика, требовавшая одновременно как усвоения в качестве универсального истока национальной литературной культуры, так и переосмысления ввиду ее неполного совпадения с приоритетами нового искусства. Притяжение и отталкивание становились противоречивыми, но и продуктивными модусами рецептивной работы.

Так, в манифестах первых русских модернистов утверждение завершенности старой литературной эпохи парадоксально сочеталось со стремлением включить в ряды «предсимволистов» даже тех писателей, которые имели литературную репутацию типичных реалистов, например И.А. Гончарова и И.С. Тургенева. Другой формой «антиномичности» русской культуры этой эпохи стало соединение левой идеологии, народнических настроений с новым «идеализмом», символистской поэтикой и эстетикой. Подобные «наслоения» привели к появлению нового типа художника, отличавшегося от образцового западноевропейского «декадента». Одним из ярких представителей такого синтеза нескольких разнонаправленных традиций был Д.С. Мережковский, который одновременно являлся теоретиком элитарной эстетики и активным практиком «хождений в народ»210210
  О динамике народнических увлечений Мережковского см.: Семигин В.Л. Д.С. Мережковский в общественно-культурной жизни России конца XIX века (1880–1893): автореф. дис. … канд. ист. наук. М., 2004.


[Закрыть].

Истоки русского модернизма со временем были осмыслены как участниками самого литературного направления, так и исследователями их творчества. Свое законное место в ряду предшественников серебряного века занял и В.А. Жуковский. Например, на генетические связи русского символизма с русским романтизмом и поэзией Жуковского указал А. Блок в своей рецензии на книгу А.Н. Веселовского «Поэзия чувства и “сердечного воображения”» (1904): «Жуковский подарил нас мечтой, действительно прошедшей “сквозь страду жизни”. Оттого он наш – родной, близкий. “Резвая радость” вместе с “лебединым пращуром” задумалась об Ewige Weiblichkeit (Вечной Женственности. – Е.А.)»211211
  Блок А.А. Академик А.Н. Веселовский. В.А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения» // Блок А.А. Полн. собр. соч. и писем: в 20 т. Т. 7. М., 2003. С. 166.


[Закрыть]. Вяч. Иванов в книге «Заветы символизма» (1910) начал цепочку предшественников символизма именно с Жуковского, «на лире которого русская Муза нашла впервые воздушные созвучия мистической душевности»212212
  Иванов Вяч. И. Собр. соч.: в 4 т. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 597.


[Закрыть]. Имея противоположную цель – дистанцироваться от романтического и символистского мировоззрения, – А. Ахматова, по сути, пришла к аналогичному выводу: «Символизм шел от Жуковского. “Розы расцветают – Сердце уповай…” Это была допушкинская поэзия»213213
  Цит. по: Бабаев Э. На улице Жуковской // Литературное обозрение. 1985. № 7. C. 102.


[Закрыть]. Однако на первом этапе развития самосознания нового литературного направления – в критике и эстетике первых русских модернистов – признание Жуковского одним из ключевых предшественников отечественного символизма не было столь однозначным.

В манифестах раннего модернизма имя Жуковского показательно отсутствует. Имя первого русского романтика не прозвучало ни в статье Д.С. Мережковского «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1893), ни в знаковых, «манифестных» статьях «Элементарные слова о символической поэзии» (1900) К.Д. Бальмонта, «Декадентство и символизм» (1900) А.Л. Волынского, «Истины» (1901) В.Я. Брюсова, «Символизм как миропонимание» (1904) А. Белого и «Мысли о символизме» (1912) В. Иванова. Ф.К. Сологуб, хоть и не претендовал на роль теоретика новой поэтической школы, в своих литературно-критических работах эту традицию «умолчания» также поддержал. Брюсов не называет имени поэта в своей известной статье «Священная жертва» (1905), а в «Ключах тайн» (1903) упоминает о Жуковском, но говорит о нем бегло – только в связи с его ролью корректора посмертных пушкинских публикаций. Данная черта теоретических выступлений Брюсова вдвойне показательна, если учесть, что в иных обстоятельствах «мэтр символизма» посвящал Жуковскому стихи и называл его «сказочником» и «поэтом нашей детской мечты»214214
  Брюсов В.Я. Собр. соч.: в 7 т. М., 1973. Т. 1. С. 653.


[Закрыть].

Не менее любопытен пример З.Н. Гиппиус, другой представительницы старшего поколения модернистов, которая в своих многочисленных литературно-критических статьях, а также «Литературном дневнике» писала о Жуковском почти исключительно как об авторе статьи «О смертной казни», уклоняясь от разговоров о его художественных произведениях. При этом характерно, что в критических эссе, написанных позднее, Гиппиус неоднократно обращалась к образам и отдельным строчкам из произведений Жуковского – но оперируя ими как loci communes, общими местами поэзии, не называя имени автора. Впрочем, подобные реминисценции в ее критике не выглядят «проходными», поскольку используются в таких семантически нагруженных фрагментах, как название («Мертвый младенец в руках») и эпиграф (статья «Мелькнувшее мгновенно», открывающаяся словами из стихотворения Жуковского «Песня» 1820 г.). Причем в первом случае аллюзия является еще и «нижним слоем» в палимпсестной конструкции: строки и образы переводной баллады Жуковского «Лесной царь» Гиппиус трансформировала в метафору состязания за наследие Вл. Соловьева и право считаться его продолжателями, борьбы, разгоревшейся между представителями старшего и младшего поколений религиозных философов. Последних критик сравнила с балладным всадником, который достиг цели своего пути, но утратил его смысл. Аналогичные примеры можно найти и в критике Мережковского, явно предпочитавшего «табуировать» имя Жуковского. Так, например, это правило положено в основу всей риторической конструкции статьи «Суворин и Чехов» (1914), где в качестве литературного комментария также используется «Лесной царь» без всяких отсылок к самому Жуковскому:

Какое-то наваждение, злая чара, колдовство проклятое, напоминающее сказку о «Лесном царе».

 
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой…
«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул»?
– Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул…
 

«Хладная мгла» – «русские потемки», как определяет сам Чехов безвременье 90-х годов, из которого он вышел; вышел и Суворин.

 
«Он в темной короне, с густой бородой».
– О, нет, то белеет туман над водой…
 

<…> У Суворина нет лжи в словах, но ложь в делах; он весь – воплощенная ложь, обман, туман над водой215215
  Мережковский Д.С. Акрополь: избр. лит.-критич. статьи. М., 1991. С. 289, 291.


[Закрыть].

Исследователь критического наследия теоретика символизма Н.Г. Коптелова справедливо указала на диалогическую установку статьи Мережковского, однако, как можно заметить, диалог осуществляется не с персонифицированным Жуковским, а с его балладой, словно отделенной от переводчика и первого русского романтика. «Диалогическая структура эссе “Чехов и Суворин” обогащается и творческим освоением в нем текста баллады Гете “Лесной царь” в переводе Жуковского. Диалог Мережковского с этим стихотворением, по сути, выполняет мифотворческую функцию, раскрывая подоплеку иррациональной, необъяснимой привязанности и даже, как представляется критику, “слепой” любви Чехова к Суворину», – отмечает исследовательница216216
  Коптелова Н.Г. Проблема рецепции русской литературы XIX века в критике Д.С. Мережковского (1880–1917). Кострома, 2010. С. 46–47.


[Закрыть].

Эхо этой традиции докатилось и до отдельных представителей следующего литературного поколения. Так, в систематизирующей работе М.А. Волошина «Лики творчества» (1904) ни разу имя Жуковского не называется прямо, однако косвенно – в виде анонимных цитат – его поэзия в книге присутствует. На данную тенденцию в наследии критиков, эстетиков и стихотворцев серебряного века впервые указал Р. Войтехович, анализировавший в этом аспекте творчество М.И. Цветаевой и обнаруживший скрытое присутствие в ее текстах «неназываемого Жуковского»217217
  См.: Войтехович Р. Неназываемый Жуковский в творческом мире М. Цветаевой // Пушкинские чтения в Тарту 3: Материалы международной научной конференции, посвященной 220-летию В.А. Жуковского и 200-летию Ф.И. Тютчева / ред. Л. Киселева. Тарту, 2004. С. 311–335.


[Закрыть]. На наш взгляд, «замолчанные Жуковские», присутствующие в сознании поэтов рубежа веков, образуют своего рода традицию, один из векторов рецепции поэзии русского романтика. Традиция эта заявляет о себе в наследии уже первого русского теоретика модернизма – Д.С. Мережковского.

Целью настоящего раздела является исследование места поэзии и личности В.А. Жуковского в творческом сознании Д.С. Мережковского. Для ее достижения необходимо определить ту историко-литературную роль, которую в своей критике, политической эссеистике, художественной прозе и воспоминаниях Мережковский отвел первому русскому романтику. Литературно-критические и художественные произведения Мережковского являются наиболее показательными для осмысления феномена «неназываемого Жуковского» в критике раннего модернизма. С одной стороны, именно автор доклада «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1892) в своих эстетических манифестах начинает традицию «табуирования» имени поэта. С другой стороны, его художественная проза и статьи о других авторах позволяют заметить настойчивое стремление вытеснить признанного русского классика из самосознания новой эпохи. Похожая рецептивная закономерность подробно описана В. Паперным в его книге «Культура Два». Как показал исследователь, архитектура и скульптура имеют широкие возможности для буквальной материализации тех культурных тенденций, которые в словесности зачастую проступают завуалированно и незаметно для современников. Так, в середине 1930-х гг. в тень – в прямом и переносном смысле – был задвинут «пессимист» Н.В. Гоголь: памятник писателю работы Н.А. Андреева был перемещен с Гоголевского бульвара в глухой двор, так как «то, в чем с точки зрения культуры не хватает бодрости и живости, не должно маячить перед глазами»218218
  Паперный В. Культура Два. М., 2011. С. 166.


[Закрыть]. Мережковский, стоявший в последнее десятилетие XIX в. во главе нового литературного направления, совершает, по существу, аналогичный культурный жест по отношению к русскому балладнику.

Тезис, которым мы бы хотели открыть этот фрагмент нашей работы, заключается в том, что фиксирующаяся в эстетике и критике Мережковского фигура «неназываемого Жуковского» знаменует не забвение как таковое, а свидетельствует об осмысленной попытке «задвинуть» поэта в тень историко-литературного процесса. В мотивах подобной стратегии Мережковского нам помогут разобраться как его отдельные литературно-критические ремарки, так и посвященный 1820-м гг. русской истории роман «Александр I» (1913), в котором поэзии и личности Жуковского была отведена ключевая роль.

***

Как мы помним, начиная с юбилейных торжеств 1883 г. Жуковский уверенно входит в пантеон отечественных классиков. Выполненная А. Вдовиным систематизация данных из хрестоматий XIX в. по русской литературе показала, что по числу публикаций в них Жуковский занимал уверенное третье место (862 раза), пропустив вперед только Пушкина (1577) и Крылова (1126), но сильно опередив Лермонтова (563), Батюшкова (193) и Баратынского (120), не говоря уже о поэтах второй половины XIX в.219219
  См.: Частотность авторов и их текстов в русских хрестоматиях XIX века (1805–1912) / сост. А.В. Вдовин // Acta Slavica Estonica IV. Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение, IX. Хрестоматийные тексты: русская педагогическая практика XIX в. и поэтический канон. Тарту, 2013. С. 310–317.


[Закрыть] С учетом же того, что творчество Крылова было представлено в хрестоматиях только несколькими все время повторявшимися программными баснями, а присутствие Жуковского подразумевало включение как известных баллад и стихотворений, так и больших текстов разных жанров (сказка, героическая кантата, драма, поэма), по объему хрестоматийных текстов «побежденный учитель» проигрывал лишь «победителю-ученику» Пушкину. Именно на этих литературных образцах и их произведениях воспитывалось поколение будущих критиков и писателей-модернистов. Кроме того, признание той огромной роли, которую сыграл Жуковский в русской поэзии, не ограничивалось официальными мероприятиями и изданиями. Оно подкреплялось мнением авторитетного для символистов Вл. Соловьева, назвавшего творчество Жуковского «родиной русской поэзии» и «началом истинно человеческой поэзии в России»220220
  Соловьев В.С. Стихотворения и шуточные пьесы. Л., 1974. С. 118.


[Закрыть].

Поэтому выстраивание Мережковским отечественного историко-литературного процесса вне Жуковского выглядит вдвойне красноречивым умолчанием. Свое отношение к поэту-романтику писатель приоткрывает в двух своих критических работах: «Л. Толстой и Достоевский» (1902) и «Две тайны русской поэзии» (1915). В первой из них Жуковский характерно «спрятан» за названия своих произведений. Впрочем, аналогичным образом Мережковский внедряет в свой труд и память о Н.М. Карамзине.

Почти невозможно представить себе князя Андрея с его беспощадно острою, точною и холодною, уже чрезмерно утонченною, уже столь болезненною, столь нашею (курсив автора. – Е.А.) чувствительностью, современником «Бедной Лизы», «Вадима», «Громобоя» и «Певца во стане русских воинов». Не кажется ли, что он прочел и прочувствовал не только Байрона, Лермонтова, но и Стендаля, Мэримэ, даже Флобера и Шопенгауэра?221221
  Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский / изд. подг. Е.А. Андрущенко. М., 2000. С. 106.


[Закрыть]

Признавая в творчестве Жуковского и Карамзина важную для эпохи модернизма «чувствительность», Мережковский тем не менее предпочел дистанцироваться от нее. В образе толстовского князя Андрея критику виделся болезненный надрыв декаданса, а не руссоист-ская сентиментальность рубежа XVIII–XIX вв. Последняя казалась критику скорее отталкивающим, чем сближающим фактором. Между эпохой Жуковского и временем Толстого создатель русского символизма проводит резкую границу.

Была и другая грань образа Жуковского, которая не только вызывала неприятие Мережковского, но и вновь ставила русского балладника в один ряд с Карамзиным. Источником слишком «здоровой» чувствительности, которой отличались лучшие произведения Жуковского и Карамзина, была, по мнению критика, их ошибочная общественная позиция. В теоретических работах Мережковский открыто не демонстрировал свои историософские взгляды, но автокомментарии на эту тему нетрудно найти в его литературной критике и художественной прозе. Так, в статье «Две тайны русской поэзии» писатель детально развил свою концепцию русской литературы, финал эволюции которой он видел в рождении русского модернизма. Помимо того, что в этой работе к Жуковскому и Карамзину был добавлен Державин, в ней, самое главное, был выдвинут критерий, объединяющий этих столь разных литераторов в одну группу: подчиненное положение придворного поэта, едва ли в начале XIX в. пользовавшегося, на взгляд Мережковского, большей свободой, чем переводчик и одописец 1730–1740-х гг.:

Эта религиозная стихия православия отразилась и на русском сознании, на русской литературе.

Крепостное право – колыбель ее. Пеленами рабства повита, молоком рабства вскормлена. Можно сказать, что Державин, Карамзин, Жуковский родились и умерли в том положении тела и духа, в котором старинный придворный пиита, с одою в руках, полз на коленях к трону.

Пушкин встал на ноги222222
  Мережковский Д.С. В тихом омуте: статьи и исследования разных лет. М., 1991. С. 422.


[Закрыть].

Разделяя либеральный миф о «сервильности» русского классицизма, Мережковский в своем романе «Александр I» прямо соотносит судьбы Державина, Карамзина и Жуковского с придворными унижениями их предшественника В.К. Тредиаковского:

– Ну, чего еще желать? – усмехнулся Пущин: – бывало, Тредиаковский, поднося оду императрице, от дверей к трону на коленях полз <…>223223
  Мережковский Д.С. Полн. собр. соч.: в 24 т. М., 1914. Т. 6. С. 244. Далее это издание цитируется в тексте с указанием тома и страницы в скобках.


[Закрыть].

Дав в романе «Александр I» подробный портрет Жуковского, Мережковский иронизирует по аналогичному поводу: «На лице его превосходительства написано: “слава царю земному и небесному, – а я всем доволен, и жалованием, и наградными”» (VII. 198). Так образ поэта-романтика размещается Мережковским в пространстве фундаментальной национальной темы поэта и царя. Антитеза поэт и царь оставалась одной из основных мифологем творчества Мережковского на протяжении всего жизненного пути писателя и философа. Достаточно вспомнить такие его программные произведения, посвященные династии Романовых, как «Антихрист. Петр и Алексей», «Павел I», «Александр I», «14 декабря», а также написанный в соавторстве с З. Гиппиус и Д. Философовым сборник «Царь и революция». Во всех этих обширных произведениях конфликт власти и творческой личности имел моделирующее значение.

По наблюдению М. Мейлаха, истоки извечного конфликта поэта и царя «следует искать в глубокой архаике, в предыстории и сущностной природе поэзии и царской власти, что во многих культурах отражается в разделении функций священника и царя, царя и пророка»224224
  Мейлах М. Поэзия и власть // Лотмановский сборник. Вып. 3. М., 2004. С. 720.


[Закрыть]. Природа противостояния поэта и царя, по мнению исследователя, заключается в следующем:

Поэт, имеющий власть над словом, «властелин имен», имеет власть и над миром и, таким образом, с царем конкурирует. Царь обеспечивает стабильность мира; поэт-демиург творит мир в слове (а значит, не только в слове), творит его заново, разрушая и пересоздавая его по вдохновению, и, стало быть, представляя собой опасность для царской власти, фиксирующей мир в застывающих формах. <…>.

Конфликт царя и поэта, таким образом, это конфликт между двумя формами власти, которые со временем кристаллизуются – первая, в формах земного могущества, другая – в форме настораживающей способности поэта не только быть внушаемым свыше, но и воплощать эти внушения в небезопасных словесных формах, которые могут непосредственно, в обход царя, воздействовать на мир, – не говоря уже о законной функции пророка – наставлять и, если надобно, обличать царя, передавая ему <…> слово Божие225225
  Там же. С. 723–724.


[Закрыть].

Мережковский, находившийся в авангарде религиозно-философских поисков рубежа XIX–XX вв., как мало кто другой ощущал эту древнюю связь и по-своему видел миссию поэта в России. Устами декабристов в романе «Александр I» писатель оспаривает право императора действовать от лица христианства. Уравняв официальное православие с самодержавием, Мережковский направил духовные поиски своих персонажей к двум социокультурным полюсам, превозносившимся в модернистской поэтической среде: к мистическим сектам226226
  См.: Эткинд А. Хлыст (Секты, литература и революция). М., 1998.


[Закрыть] и к творчеству свободолюбивых поэтов. В лице последних в романе выступают А.С. Пушкин и А.С. Грибоедов, не фигурирующие, впрочем, как герои, но часто упоминающиеся и организующие в романе своего рода персональные «тексты».

В сымитированном дневнике декабриста Голицына, одного из героев-протагонистов романа «Александр I», Мережковский комментирует «чувствительность» Карамзина, сочетающую меланхолическую сентиментальность с крепостничеством и верностью самодержавию:

Милый старик – весь тихий, тишайший, осенний, вечерний. Высокого роста; полуседые волосы на верх плешивой головы зачесаны; лицо продолговатое, тонкое, бледное; около рта две морщины глубокие: в них – Бедная Лиза – меланхолия и чувствительность. <…> Орденская звезда на длиннополой бекеше, тоже старинной <…>.

– Бог видит, люблю ли человечество и народ русский, но для истинного благополучия крестьян желаю единственно того, чтобы имели они добрых господ и средства к просвещению.

Встал, подошел к столу, отыскал письмо, к своим крестьянам в нижегородское имение Бортное и, как будто для совета с Катериной Андреевной, а на самом деле для моего наставления, прочел <…>. И в заключение приказ: «буянов, если не уймутся, высечь розгами».

А вечером над романом госпожи Сюзà опять будет плакать (VII. 138, 140).

«Хвалит Аракчеева», «бранит Пушкина» (VII. 140–141) – в привычной для себя антитетичной манере резюмирует автор. Сходными взглядами на политику и литературу отличался в романе Мережков-ского и персонаж Жуковского. Природа его романтизма также была очерчена при помощи приема имитации исторического документа – дневника супруги Александра I:

– Помилуйте, да русские мужики живут, как у Христа за пазухой! – воскликнул Жуковский. – То неоспоримо, что лучшей судьбы наших крестьян у доброго помещика нет во всей вселенной227227
  Вряд ли Мережковскому были неизвестны детали филантропической деятельности Жуковского и его настоящая позиция в отношении крепостного права. Наставническая миссия поэта при Царе-Освободителе и эпизод освобождения им Т. Шевченко широко освещались и комментировались в многочисленных юбилейных изданиях и на мероприятиях 1883 г. и 1902 г.


[Закрыть].

<…> Начал извиняться за несогласное мнение о вольности и спросил, не сержусь ли я на него.

– Полноте, Василий Андреевич… Посмотрите-ка лучше, какая луна!

Мы шли пустынной аллеей, по берегу озера.

– Ох, уж эта мне луна! – поморщился он: – того и гляди, Отчет заставят писать…

О павловских лунных ночах пишет для императрицы отчеты в стихах <…>

Только от застарелой романтической грусти у него завалы в печени, и он, по совету медиков, на деревянной лошадке для моциона качается (VII. 197–198).

Согласно литературно-историософской программе Мережков-ского чувствительность старых поэтов являлась ложной по причине их подчинения престолу. Оттолкнувшись от этой посылки, Мережковский противопоставил «сервильности» Карамзина и Жуковского популярное в символизме «неонародничество», а «ложной» чувствительности в духе «Бедной Лизы» – новейшую изломанную чувственность228228
  См.: Матич О. Эротическая утопия: новое религиозное сознание и fin de siècle в России. М., 2008.


[Закрыть], дальний прообраз которой Мережковский увидел в толстовском князе Андрее. В своей книге «Л. Толстой и Достоевский» он отделил этого персонажа «Войны и мира» от типичных читателей Карамзина и Жуковского, тем самым показав, что истоки «болезненной чувствительности» следует искать не только в современных западноевропейских литературных и философских веяниях, но и в общественно-политической позиции человека любой эпохи. Вопрос об отношении к власти и самодержавию заслонил для Мережковского явно осознаваемые им самим литературные связи с «чувствительными» поэтами-предшественниками. Преемственность по отношению к ним в контексте историософских и социально-политических воззрений критика-символиста выглядела нежелательной, а потому либо замалчивалась, либо отчуждалась.

Особенностью поэтической практики и эстетики русского модернизма стало соединение мистического понимания мира с позитивистскими подходами и, в частности, с социологизмом народничества конца XIX в. Так, по наблюдению А. Пайман, уже первые шаги на литературном поприще Д.С. Мережковского, автора манифеста, открывшего историю русского символизма, сопровождались восторженными откликами народнического критика А.М. Скабичевского229229
  Пайман А. История русского символизма. М., 2000. С. 33.


[Закрыть]. Сам писатель в «Автобиографической заметке» рассказывал о сильном влиянии, которое оказали на него в юные годы Михайловский и Успенский, и подчеркивал особую для себя значимость «служения» народу (XXIV. 112–113). Позднее, уже в компании З.Н. Гиппиус, Мережковский отправился в новое «паломничество», прокомментировав цели своего «хождения в народ» следующим образом: