Текст книги "Творчество В.А. Жуковского в рецептивном сознании русской литературы первой половины XX века"

По причине одиночества и влюбчивости, он (Левицкий. – Е.А.) постоянно привязывался к какому-нибудь знакомому дому, скоро становился в нем своим человеком, гостем изо дня в день и даже с утра до вечера, если позволяли занятия, – теперь стал он таким у Данилевских. И тут не только хозяйка, но даже дети, очень полная Зойка и ушастый Гришка, обращались с ним как с каким-нибудь дальним родственником. Был он с виду прост и добр, услужлив и неразговорчив, хотя с большой готовностью отзывался на всякое слово, обращенное к нему (V. 316).

О своей участи Жуковский пишет в дневнике 26 августа 1805 г. (поэту в это время было 22 года):

Не имея своего семейства, в котором бы я что-нибудь значил, я видел вокруг себя людей мне коротко знакомых, потому что я был перед ними выращен, но не видал родных, мне принадлежащих по праву; я привыкал отделять себя ото всех, потому что никто не принимал во мне особливого участия и потому что всякое участие ко мне казалось мне милостию. Я не был оставлен, брошен, имел угол, но не был любим никем, не чувствовал ничьей любви352352
  Жуковский В.А. Полн. собр. соч. и писем: в 20 т. Т. 13. С. 26.


[Закрыть].

О влюбчивости романтика ходило множество слухов, объектом поклонения называли то племянницу поэта М.А. Протасову, то великую княгиню Александру Федоровну, то восточную красавицу А.О. Смирнову-Россет, то фрейлину С.А. Самойлову. В «Зойке и Валерии», иронизируя над влюбчивостью Левицкого, герой рассказа придает своей фразе характерный для литературного и биографического сюжетов Жуковского рыцарский подтекст: «Кто теперь дама вашего щирого353353
  Укр. «искреннего, настоящего».


[Закрыть] сердца?» (V. 317)354354
  Тема рыцарства Левицкого поддерживается и историей его имени – Георгий (французский вариант – Жорж). Как известно, святой Георгий – православный покровитель России – в католицизме считался покровителем рыцарей и рыцарских походов. По иронии Бунина, для романтически настроенного героя-рыцаря роковой становится встреча с Жизнью и Здоровьем – именно так переводятся имена заглавных героинь.


[Закрыть]

Главным сюжетом, стереотипно ассоциирующимся в культурной памяти с образом Жуковского, была история любви поэта к своей родственнице М.А. Протасовой. Разница в возрасте Жуковского и Маши была точно такой же, как у Левицкого и Зойки, – десять лет (1783 и 1793 г.р. соответственно). Говоря о пробудившемся чувстве к М.А. Протасовой, Жуковский записывает в дневнике 9 июля 1805 г.: «Можно ли быть влюбленным в ребенка?»355355
  Там же. С. 15.


[Закрыть] Бунин почти всегда точен в указаниях возраста. В «Зойке и Валерии» автор сообщает: «он (Левицкий. – Е.А.) перешел на пятый курс, ему было двадцать четыре года», «ей (Зойке. – Е.А.) было всего четырнадцать лет, но она уже была очень развита телесно» (V. 316, 318). В качестве другого примера можно привести характерную особенность романа-автобиографии «Жизнь Арсеньева», где возраст героя точно соответствует возрасту самого Бунина в тот или иной период жизни. Например, Алексею Арсеньеву весной в год смерти Писарева, соединившейся с воспоминаниями о первой влюбленности, «шел всего шестнадцатый год».

Самому Бунину весной 1885 г., когда умер А.И. Пушешников, ставший прототипом для Писарева, также было пятнадцать лет.

Ранее тема возраста еще более настойчиво, вплоть до демонстрации фатальной роли биографических дат, подана в рассказе «Дело корнета Елагина» (1925), в котором мы обнаруживаем немало связей с бунинской рецепцией наследия Жуковского и литературного мифа о нем. Именно к этому рассказу восходит мотивная и образная структура «Зойки и Валерии». В общий контур темы любви, понимаемой как амбивалентная, равная смерти, космическая катастрофа356356
  См. об этом: Сливицкая О.В. «Повышенное чувство жизни»: мир Ивана Бунина. М., 2004.


[Закрыть], Бунин помещает проблемы наследственности, взаимосвязи этничности и генетики человека с его характером и судьбой. Так, главная героиня «Дела корнета Елагина» польская актриса Мария Сосновская характеризуется психической предрасположенностью к девиантному поведению; ее любовник и психологический антипод Елагин наделен признаками вырождения. В «Зойке и Валерии» Зойка – «очень полная», с признаками «какой-то мозговой болезни», Гришка – «ушастый» (ср. внимание к этой знаковой детали в рассказе «Петлистые уши»), нрав Левицкого полностью предопределен «восточной кровью» и т.д. Более того, семантика образа Елагина проясняется при сопоставлении его с созданным гораздо позднее образом Левицкого, а сами тексты, рассматриваемые в этой перспективе, выстраиваются в дублетную связку. Удивительно точно совпадает описание физического типа Левицкого и Елагина:

Эти характеристики легко принять за описание одного и того же человека. «Выраженная наследственность», «кровь» определяют характер и судьбу обоих персонажей. Елагин «вступив в связь с Сосновской, <…> утверждается в намерении покончить с собой» (IV. 413), Левицкий после близости с Валерией кончает жизнь самоубийством.

Антропонимические аллюзии, вообще характерные для бунинского творчества, очень существенны в «Зойке и Валерии», где доктор, размышляющий о «восточной крови» Левицкого, носит фамилию Данилевский. Это сразу рождает аналогию с Н.Я. Данилевским, автором теории культурно-исторических типов. Герою своего автобиографического романа Алексею Арсеньеву Бунин дает родовую фамилию М.Ю. Лермонтова по материнской линии (по сути, поэт был воспитан своей бабушкой и крестной – Е.А. Арсеньевой), которую структурно выделяет из текста, вынося в заглавие (ср. «Дело Корнета Елагина»). «Лермонтовский текст» романа усиливается посещением Алексеем Арсеньевым Кроптовки, родового имения Лермонтовых. Также в романе появляются два любопытных персонажа: Александр Сергеевич – веселый и легкомысленный человек, отец Алексея Арсеньева – и «несчастный» Федор Михайлыч – сосед Арсеньевых, отец «крутолобого, угрюмого» острожника, заключенного в Петропавловской крепости. Использование ассоциативных имен Лермонтова, Пушкина и Достоевского в родственном и соседском окружении бунинского автобиографического персонажа вполне сочетается с лейтмотивом писем, дневников и воспоминаний писателя о своей генетической и географической (а значит, и языковой) близости русской литературной элите:

замечательная местность, много славных земляков у нас с ним! Жуковский и Толстой – тульские, Тютчев, Лесков, Тургенев, Фет, братья Киреевские, братья Жемчужниковы – орловские, Анна Бунина и Полонский – рязанские, Кольцов, Никитин, Гаршин, Писарев – воронежские… Даже и Пушкин с Лермонтовым отчасти наши, ибо их родичи, Воейковы и Арсеньевы, тоже из наших мест, из наших квасов, как говорят у нас357357
  Бунин И.А. К воспоминаниям о Толстом. Публикация Н.П. Смирнова // Литературное наследство. Т. 84. Иван Бунин. Кн. 1. М., 1973. С. 397.


[Закрыть].

Кроме того, в «Деле корнета Елагина» и «Зойке и Валерии» Бунин использует фамилии близких Жуковского, проживающих в Тульской губернии и хорошо друг с другом знакомых: Левицкие – белев-ские друзья поэта358358
  Жуковский В.А. Полн. собр. соч. и писем: в 20 т. Т. 14. С. 67–68, 650.


[Закрыть], Елагины – долбинские родственники. В этот же ономастический ряд можно поместить «жуковский табак», ставший характерной художественной деталью «Суходола» – текста, ориентированного на мотивную и жанровую системы первого русского романтика359359
  Подробнее об этом см. раздел 4.3 настоящей работы.


[Закрыть].

Литературоцентризм бунинской антропонимики показателен. На рубеже XIX–XX вв. Бунин является едва ли не единственным русским литератором, который не состоял в каких-либо литературных кружках и группировках и не причислял себя ни к одному из новых школ и направлений. Одинокое положение Бунина среди современников дополнялось его настойчивым желанием встроиться в цепь русских классиков, точнее, замкнуть ее. Дневники, письма, воспоминания, художественные произведения Бунина свидетельствуют о том, как остро он ощущал свою преемственность по отношению к русским писателям XIX в.

В этом контексте становится более понятной антропонимика «Дела корнета Елагина». Фамилия центрального персонажа, вынесенная автором в заглавие, рождает прямую ассоциацию с Жуковским и с родом Буниных в целом. А.П. Елагина – племянница и близкий друг Жуковского, с которой поэт интенсивно переписывался всю свою жизнь360360
  Переписка В.А. Жуковского и А.П. Елагиной: 1813–1852 / сост., подгот. текста, ст. и коммент. Э.М. Жиляковой. М., 2009.


[Закрыть], конечно, была хорошо известна Бунину. В 1912 г. он занялся изучением биографии и работ Киреевских – сыновей А.П. Елагиной (в девичестве – Юшковой, по первому мужу – Киреевской). Об этом нам говорит его запись в дневнике от 7 июня 1912 г.: «Читал биографию <И.В.> Киреевского. Его мать – <Авдотья Петровна> Юшкова, внучка Бунина, отца Жуковского»361361
  Бабореко А.К. Бунин: Жизнеописание. М., 2004. С. 176. Впрочем, есть немало оснований считать эту запись, инициалы <И.В.> в которой – конъектура позднейших публикаторов, свидетельством внимания не к Ивану, а к Петру Киреевскому – одному из основателей русской фольклористики. См.: Анисимова Е.Е., Анисимов К.В. Эхо Жуковского и Гоголя в прозе И.А. Бунина 1910-х гг.: поэтика баллады и эстетика «страшного». Статья 2 // Вестник Томского государственного университета. Филология. 2015. № 2 (34). C. 93–95.


[Закрыть]. Жуковский являлся также и неотъемлемой частью биографии И.В. Киреевского: и в качестве близкого родственника, посаженого отца на свадьбе, и в качестве литературного наставника, заступника после запрещения журнала «Европеец»362362
  Подробнее об этом см.: Долгушин Д.В. В.А. Жуковский и И.В. Киреевский: из истории религиозных исканий русского романтизма. М., 2009.


[Закрыть]. Сам Киреевский писал о Жуковском:

вообще каждое его слово, как прежде было, носит в себе душу, чувство, поэзию. Я мало с ним разговаривал, потому что больше слушал и старался удержать в памяти все хорошо сказанное, т.е. все похожее на него; а хорошо сказано и похоже на него было каждое слово, <…> стало быть, и здесь, между собак, карт, лошадей и исправников, можно жить независимо и спокойно под крылом этого гения-хранителя нашей семьи363363
  В.А. Жуковский в воспоминаниях современников. М., 1999. С. 262, 266.


[Закрыть].

Интерес Бунина к родовой ветви Киреевских-Елагиных был наверняка усилен чтением вышедшего в 1911 г. первого выпуска «Песен, собранных П.В. Киреевским», из которых писатель сделал большое количество выписок364364
  Бабореко А.К. Бунин: Жизнеописание. С. 178.


[Закрыть].

В «Деле корнета Елагина» акцентированы несколько уже известных нам смысловых компонентов. Во-первых, это дотошные указания на возраст героев.

О Елагине я сказал бы прежде всего то, что ему двадцать два года: возраст роковой, время страшное, определяющее человека на все его будущее. Обычно переживает человек в это время то, что медицински называется зрелостью пола <…>. <Сосновская> была старше Елагина, – ей было двадцать восемь лет. Отец ее был незначительный чиновник, покончивший жизнь самоубийством, когда ей было всего три года (IV. 411, 415).

Во-вторых, в рассказе интенсивно задействована турецкая тема.

Так, характерная деталь интерьера – «турецкий диван» – становится в рассказе «местом преступления», именно на нем погибает актриса. Вообще говоря, турецкий диван, хозяйкой которого у Бунина, как правило, является femme fatale, становится в бунинском повествовании знаком безумной страсти. На турецком диване измученный Елагин убивает свою возлюбленную, на турецком диване с утра до вечера сидит с Ликой исступленный Алексей Арсеньев, на турецком диване мучает своего возлюбленного героиня «Чистого понедельника». В «Деле корнета Елагина» появляется и собственно турецкая география с одним из основных символов Востока – гаремом. Сосновская рассказывает Елагину о своем пребывании в гареме во время поездки с прежним любовником в Константинополь. Восточный текст рассказа объединяет Сосновскую и Елагина, а давление на этих персонажей таких факторов, как наследственность, пол и возраст, делают их персонажами-двойниками. Именно этот вопрос становится ключевым в «Деле корнета Елагина»: « – Сошлись две личности, ничего общего между собой не имеющие… Так ли это? Вот в этом-то и весь вопрос: так ли это?» (IV. 411)

Сам Бунин в период интенсивного изучения биографии Киреевских, рассматриваемых писателем внутри родовой ветви: А.И. Бунин – В.А. Жуковский – А.П. Елагина, – перечитывает один из классических восточных текстов русской литературы – «Путешествие в Арзрум» Пушкина. Если восстановить круг чтения Бунина в эти дни, то следующей (после начала чтения биографии Киреевского 7 июня 1912 г.) становится «литературная» запись в дневнике от 20 июня этого же года: «Перечитывал “Путешествие в Арзрум”, – так хорошо, что прочел вслух Вере и Юлию первую главу»365365
  Бабореко А.К. Бунин: Жизнеописание. С. 177.


[Закрыть]. Этот популярный ориентальный текст с всесторонне продемонстрированными восточными и, в частности, турецкими реалиями связан с творчеством Жуковского. Так, сравнивая литературное и реальное восприятие Востока в начале второй главы «Путешествия в Арзрум», А.С. Пушкин приводит цитату из рассмотренного нами выше «Света гарема» Т. Мура366366
  Пушкин А.С. Полн. собр. соч. и писем: в 10 т. Л., 1977–1979. Т. 6. С. 446–447.


[Закрыть]. Описание Дарьяльского ущелья, древней мифологической границы между мирами Запада и Востока, данное как раз в прочитанной Буниным вслух первой главе пушкинского травелога, ориентировано у его создателя на стихотворение Жуковского «Горная дорога» (1818). Позднее Бунин снова обратится к этому образу в одном из наиболее насыщенных метатекстом Жуковского произведений – «Жизни Арсеньева».

Подводя итоги своего жизненного и творческого пути, Бунин писал 9 сентября 1951 г. Н.Р. Вредену, что «классически кончает ту славную литературу, которую начал вместе с Карамзиным Жуковский, а говоря точнее – Бунин, родной, но незаконный сын Афанасия Ивановича Бунина и только по этой незаконности получивший фамилию “Жуковский” от своего крестного отца» (курсив И.А. Бунина. – Е.А.)367367
  Бабореко А.К. Бунин: Жизнеописание. С. 408.


[Закрыть]. Согласно Бунину, семейная мифология определяла литературное творчество, поэтому для вопросов антропологической и литературной наследственности используется, по сути, один язык описания. Эпоха классики XIX в. осознается первым русским писателем – нобелевским лауреатом как движение от его предка «Василия Афанасьевича Бунина» к самому Ивану Алексеевичу Бунину368368
  Идея определить границы литературной эпохи именами Жуковского и Бунина возникала не только у автора «Окаянных дней»: в 1952 г. в Нью-Йорке выходит антология А. Боголепова с характерным названием «Русская лирика от Жуковского до Бунина» («Жаль, что так рано кончились наши бабьи вечера» (Из переписки В.Н. Буниной и Т.М. Ландау). Публикация Е. Рогачевской // И.А. Бунин: Новые материалы. Вып. I. М., 2004. С. 391).


[Закрыть]. Для писателя, всегда вербально возвращавшего Жуковскому родовое имя Буниных, эта мысль становится неотъемлемой частью личной мифологии и определяет единство литературной репутации и мотивов наследственности в творчестве.

***

«Рыцарский текст», восходящий к эпохе Жуковского и не в последнюю очередь к нему самому, занимает не очень заметное, но весьма важное место в прозе Бунина, являясь существенным слагаемым историософии писателя. Так, в «Суходоле» рассказчик произносит такую сентенцию:

податливы, слабы, «жидки на расправу» были они, потомки степных кочевников! (обитатели Суходола. – Е.А.) <…> И называйся они рыцарями, родись мы западнее, как бы твердо говорили мы о них (о быте и сословии, из которого вышли. – Е.А.), как долго еще держались бы! Не мог бы потомок рыцарей сказать, что за полвека почти исчезло с лица земли целое сословие (III. 161).

Предварим наш анализ небольшим экскурсом в историю рыцарских мотивов русской литературы.

По наблюдению Ю.М. Лотмана, в результате деятельности Петра I в России бытовое поведение в дворянской среде начинает восприниматься эстетически, приобретает качества художественного текста. Естественный до этого времени уклад жизни объявляется неправильным, а «чужое, иностранное приобретает характер нормы»369369
  Лотман Ю.М. Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века // История и типология русской культуры. СПб., 2002. С. 234.


[Закрыть]. Многие культурные модели, которые усваиваются европейцем подсознательно, для русского человека становятся поведенческими моделями, которые подвергаются рефлексии и конструируются искусственно. Такой поведенческой моделью, получившей широкое распространение в биографических и литературных текстах XIX–XX вв., оказывается рыцарство – явление, не имеющее в России национальной традиции. Характерен здесь фрагмент Ипатьевской летописи, в которой под 1150 г. описываются рыцарский турнир, устроенный в Киеве венгерским отрядом, вовлеченным в распри русских князей, и реакция на него со стороны горожан – как на экзотическое, невиданное зрелище:

Изѧславъ же ѿ святоѣ Софьи поѣха и съ братьею на Ярославль дворъ и Ѹгры позва со собою на ѡбѣдъ и Кияны и ту ѡбѣдавъ с ними на велицемъ дворѣ на Ярославли и пребыша ѹ велицѣ весельи. Тогда же Ѹгре на фарехъ (иноходцах. – Е.А.) и на скокахъ (скакунах. – Е.А.) играхуть на Ярославли дворѣ многое множество. Кияне же дивѧхутсѧ Ѹгромъ множеству и кметьства ихъ и комонемъ ихъ370370
  Полное собрание русских летописей. Т. 2. Ипатьевская летопись. М., 1998. Стб. 416.


[Закрыть].

До начала XVIII в. ситуация существенно не меняется: переводчики XVII в. еще испытывают серьезные затруднения в поисках слов для описания рыцарских доспехов и турниров371371
  Николаев С.И. Рыцарская идея в похоронном обряде Петровской эпохи // Николаев С.И. Литературная культура Петровской эпохи. СПб., 1996. С. 42.


[Закрыть].

В русской литературе рыцарские образы усваиваются благодаря усилиям В.А. Жуковского, продемонстрировавшего здесь, как и во многих аналогичных случаях, свое умение переносить феномены западноевропейской культуры в русскую. Поэтической формой для рыцарских сюжетов становится баллада – «иностранный» жанр, неорганичный для национальной жанровой традиции – и сразу вызывает бурную реакцию современников. Жуковский не отделяет современные эстетические возможности жанра баллады от ее происхождения, связанного с эпохой рыцарства372372
  См.: Янушкевич А.С. В мире Жуковского. М., 2006. С. 92–93.


[Закрыть]. Рыцарство органично включалось в романтическую картину мира. К этому располагала, с одной стороны, приписываемая рыцарям верность идеалу, строгий этический кодекс, с другой стороны, интерес романтизма к экзотике, отдаленным историческим эпохам.

Годы юности Жуковского пришлись на царствование Павла I, которое Ю.М. Лотман назвал «рыцарским маскарадом»373373
  Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров // Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб., 2001. С. 382.


[Закрыть]. Словно компенсируя отсутствие рыцарской традиции в России, Павел I стремился повернуть колесо истории вспять, создавая грандиозную утопию «русского рыцарства», «“исторический” порядок, который еще должен был возникнуть в результате чудесных коренных преобразований эсхатологического типа»374374
  Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Споры о языке в начале XIX века как факт русской культуры // Лотман Ю.М. История и типология русской культуры. СПб., 2002. С. 454.


[Закрыть]. Если «конвенциональный характер рыцарского антуража при Петре I осознавался и никого не вводил в заблуждение», – отмечает С.И. Николаев, – то в эпоху «романтического императора» Павла I происходит смещение «между идеальным и реальным, между церемониалом и бытом»375375
  Николаев С.И. Рыцарская идея в похоронном обряде Петровской эпохи. С. 44.


[Закрыть]. На рубеже XVIII–XIX вв. в контексте масонской нравственной философии появляются тексты, показывающие необходимость развития у человека «внутреннего рыцарства»: трактат «Духовный рыцарь» И.В. Лопухина (1791) и роман Н.М. Карамзина «Рыцарь нашего времени» (1803)376376
  См.: Янушкевич А.С. Диалог И.В. Лопухина и Н.М. Карамзина («Духовный рыцарь» и «Рыцарь нашего времени») // Масонство и русская литература XVIII – начала XIX вв. М., 2000. С. 156–163.


[Закрыть]. Позднее, в николаевское царствование, на положение России за пределами европейской истории, традиций, воспитания с горечью будет указывать П.Я. Чаадаев. Эти метаморфозы усвоения европейского культурного наследия были фоном литературных экспериментов Жуковского.

Через рыцарские баллады, популярные рыцарские сюжеты (например, «Ундина») и личную биографию Жуковский вводит в русскую культуру рыцарскую образность377377
  См.: Никонова Н.Е. Рыцарская тема в поэзии В.А. Жуковского // Канунова Ф.З., Айзикова И.А., Никонова Н.Е. Эстетика и поэтика переводов В.А. Жуковского 1820–1840-х гг.: проблемы диалога, нарратива, мифопоэтики. Томск, 2009. С. 373–383.


[Закрыть]. Вслед за ним активное освоение рыцарской темы начинают А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, а затем и Ф.М. Достоевский378378
  См.: Из дневника В.Я. Проппа / публ. А.Н. Мартыновой // Русская литература. 1995. № 3. С. 235–239; Уиллс Н. Был ли скупой рыцарь бедным, а бедный рыцарь скупым? / пер. с англ. Жило А. // Звезда. 2002. № 6. С. 164–169; Тахо-Годи Е.А. От эпитафии к некрологу // Русская антропологическая школа. М., 2007. Вып. 4. Ч. 1. С. 129–146.


[Закрыть]. На рубеже XIX–XX вв. этот интерес получает второе дыхание. В русской литературе начала XX в. актуализируется эстетика романтизма. Уже символизм, от которого отталкивались другие литературные школы серебряного века, заключал в себе целый ряд художественных и мировоззренческих параметров романтизма. К их числу относятся двоемирие, жизнетворчество, эсхатология, интерес к мистике, исторической и географической экзотике, мифологизация национальной истории и личности поэта.

Наиболее часто упоминаемым конкретным рыцарским образом у автора «Жизни Арсеньева» (1927–1933) становится Дон Кихот. Знакомство со словом и знакомство с Рыцарем Печального Образа для автобиографического бунинского героя происходят одновременно: «Он (учитель Баскаков. – Е.А.) очень быстро выучил меня писать и читать по русскому переводу Дон-Кихота» (V. 27–28). У истоков рецепции романа Сервантеса в России стоял Жуковский, осуществивший перевод с французской переработки Флориана. Именно эта версия образа Дон-Кихота, предложенная первым русским романтиком в 1803–1806 гг., стала отправной точкой в восприятии испанского рыцаря в русской культуре. Русские переводы Сервантеса XVIII в. не только не отличались прозрачностью стиля, но и представляли Дон Кихота отрицательным персонажем, которого, впрочем, в одном из переложений удалось «вылечить» от безумия. По наблюдению В.Е. Багно,

талантливый перевод Жуковского, полностью отвечавший насущным потребностям эпохи, заложивший основы нового понимания «Дон Кихота» в России и способов воссоздания его на русской почве, выгодно отличается и от предшествующих ему, и от современных, и от последующих версий379379
  Багно В.Е. «Дон Кихот» на путях развития русской прозы // Русская литература и культура Нового времени. СПб., 1994. С. 233. См. также: Разумова Н.Е. «Дон Кихот» в переводе В.А. Жуковского // Проблемы метода и жанра. Томск, 1983. Вып. 10. С. 14–28.


[Закрыть].

Сейчас уже трудно сказать наверняка, по какому именно переводу обучался чтению автобиографический персонаж Бунина – по переводу Жуковского или же по переводу, созданному в рамках его переводческой традиции, – однако в библиотеке Буниных сочинения Жуковского (как и рассказы о нем) были весьма востребованы и окружались ореолом фамильной гордости.

Сам Жуковский после своего перевода нередко ассоциировался с образом испанского рыцаря-бессребреника. Этому способствовали как многочисленные произведения поэта, обыгрывавшие рыцарскую образность, так и жизнетекст Жуковского. А.Н. Веселовский комментирует слова П.А. Вяземского:

«Жуковский тоже Дон-Кихот в своем роде. Он помешался на душевное и говорит с душами в Аничковом дворце, где души никогда не водились». – Он «набил руку на душу, чертей и луну», но «ему нужно непременно бы иметь при себе Санхо, например меня, который ворочал бы его иногда на землю и носом притыкал его к житейскому»

<…> Санчо-Вяземского не случилось при Жуковском, и опасения относительно Дон-Кихота были в известной мере справедливы380380
  Цит. по: Багно В.Е. Жуковский – переводчик «Дон Кихота» // Жуковский и русская культура. Л., 1987. С. 309–310.


[Закрыть].

В «Жизни Арсеньева» Бунин, вновь возвращаясь к русскому переводу «Дон Кихота», особо подчеркивает характерное для героя чувство генетической памяти, представляющее собой нечто большее, нежели обычное детское увлечение средневековыми воинами.

Дон-Кихот, по которому я учился читать, картинки в этой книге и рассказы Баскакова о рыцарских временах совсем свели меня с ума. У меня не выходили из головы замки, зубчатые стены и башни, подъемные мосты, латы, забрала, мечи и самострелы, битвы и турниры. Мечтая о посвящении в рыцари, о роковом, как первое причастие, ударе палашом по плечу коленопреклоненного юноши с распущенными волосами, я чувствовал, как у меня мурашки бегут по телу. В письмах А.К. Толстого есть такие строки: «Как в Вартбурге хорошо! Там даже есть инструменты XII века. И как у тебя бьется сердце в азиатском мире, так у меня забилось сердце в этом рыцарском мире, и я знаю, что я прежде к нему принадлежал». Думаю, что и я когда-то принадлежал. Я посетил на своем веку много самых славных замков Европы и, бродя по ним, не раз дивился: как мог я, будучи ребенком, мало чем отличавшимся от любого мальчишки из Выселок, как я мог, глядя на книжные картинки и слушая полоумного скитальца, курившего махорку, так верно чувствовать древнюю жизнь этих замков, и так точно рисовать себе их? Да, и я когда-то к этому миру принадлежал (V. 31–32)381381
  Ср.: «В кабинете отца висел на стене старый охотничий кинжал. Я видел, как отец иногда вытаскивал из ножен его белый клинок и тер его полой архалука. Какой сладострастный восторг охватывал меня при одном прикосновении к этой гладкой, холодной, острой стали! Мне хотелось поцеловать, прижать ее к сердцу – и затем во что-нибудь вонзить, всадить по рукоятку. Отцовская бритва тоже была сталь и еще острее, да я не замечал ее. А вот при виде всякого стального оружия я до сих пор волнуюсь – и откуда они у меня, эти чувства?» (V. 29).


[Закрыть].

О коренном национальном свойстве воссоздавать в реальной жизни культурные модели Бунин говорит в «Окаянных днях» (1918), своих дневниках, посвященных гибели России:

Хотел высмеять пережиток рыцарства – и сделал Дон-Кихота, и уже не от жизни, а от этого несуществующего Дон-Кихота начинают рождаться сотни живых Дон-Кихотов. Хотел казнить марковщину – и наплодил тысячи Марков, которые плодились уже не от жизни, а от книги. – Вообще, как отделить реальное от того, что дает книга, театр, кинематограф? Очень многие живые участвовали в моей жизни и воздействовали на меня, вероятно, гораздо менее, чем герои Шекспира, Толстого (курсив И.А. Бунина. – Е.А.)382382
  Бунин И.А. Окаянные дни. Воспоминания. Статьи / сост., подг. текста, предисл. и коммент. А.К. Бабореко. М., 1990. С. 120.


[Закрыть].

При этом характерна небывалая популярность в России именно «книжного», задуманного как вторичный, пародийный образ, рыцаря Дон Кихота, которому «казалось, будто все, о чем он думал, все, что он видел или рисовал себе, создано и совершается по образу и подобию вычитанного им в книгах»383383
  Сервантес С.М. де. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский: в 2 т. М., 1979. Т. 1. С. 31.


[Закрыть].

В художественном сознании Бунина память крови, рода, генетика нации и историческая память, национальные культурные коды соединяются в единое смысловое поле, а идеальным выражением их хранения становится европейское рыцарство. Эта мысль, афористически сформулированная в финале «Суходола», становится лейтмотивом в романе «Жизнь Арсеньева», отличающемся теми же характерными чертами, что и «Суходол», – автобиографизмом и интересом к проблеме рода384384
  Об интересе Бунина к вопросам наследственности см.: Карпенко Г.Ю. Творчество И.А. Бунина и религиозно-философская культура рубежа веков. С. 61–90.


[Закрыть].

У нас нет чувства своего начала и конца. <…> О роде Арсенье-вых, о его происхождении мне почти ничего не известно. <…> Но все же из поколения в поколение наказывали мои предки друг другу помнить и блюсти свою кровь: будь достоин во всем своего благородства. И как передать те чувства, с которыми я смотрю порой на наш родовой герб? Рыцарские доспехи, латы и шлем с страусовыми перьями. Под ними щит. И на лазурном поле его, в середине – перстень, эмблема верности и вечности, к которому сходятся сверху и снизу своими остриями три рапиры с крестами-рукоятками. В стране, заменившей мне родину, много есть городов, подобных тому, что дал мне приют, некогда славных, а теперь заглохших, бедных, в повседневности живущих мелкой жизнью. Все же над этой жизнью всегда – и недаром – царит какая-нибудь серая башня времен крестоносцев (V. 7–8).

Не вполне органичный или, во всяком случае, не до конца усвоенный характер базовых европейских культурных институций приводит в итоге к быстрому отказу русского человека от своего исторического и культурного наследия, что воспринимается писателем как национальная катастрофа.

Рос я, кроме того, среди крайнего дворянского оскудения, которого опять-таки никогда не понять европейскому человеку, чуждому русской страсти ко всяческому самоистребленью. Эта страсть была присуща не одним дворянам. Почему, в самом деле, влачил нищее существование русский мужик, все-таки владевший на великих просторах своих таким богатством, которое и не снилось европейскому мужику, а свое безделье, дрему, мечтательность и всякую неустроенность оправдывавший только тем, что не хотели отнять для него лишнюю пядь земли от соседа помещика, и без того с каждым годом все скудевшего? Почему алчное купеческое стяжание то и дело прерывалось дикими размахами мотовства с проклятиями этому стяжанию, с горькими пьяными слезами о своем окаянстве и горячечными мечтами по своей собственной воле стать Иовом, бродягой, босяком, юродом? И почему вообще случилось то, что случилось с Россией, погибшей на наших глазах в такой волшебно краткий срок? (V. 36–37).

Рыцарство могло репрезентироваться не только как идеологема и мотив, но имело также возможность предстать на уровне жанровой поэтики, и баллада вновь играла здесь свою исторически запрограммированную роль. Так, связь рыцарской тематики со страшной балладной атмосферой, закрепленная в русской литературе Жуковским и имевшая в придворном быту от Петра I до Николая I четко выраженную «похоронную»385385
  Николаев С.И. Рыцарская идея в похоронном обряде Петровской эпохи. С. 38–45.


[Закрыть] символику, обнаруживается и в бунинской иронической «балладе» «Ночная прогулка»386386
  Ср. пародийную «полубалладу» В.С. Соловьева «Осенняя прогулка рыцаря Ральфа» (1886).


[Закрыть] (1938–1947):

 
Смотрит луна на поляны лесные
И на руины собора сквозные.
В мертвом аббатстве два желтых скелета
Бродят в недвижности лунного света:
Дама и рыцарь, склонившийся к даме
(Череп безносый и череп безглазый):
«Это сближает нас – то, что мы с вами
Оба скончались от Черной Заразы.
Я из десятого века, – решаюсь
полюбопытствовать: вы из какого?»
И отвечает она, оскаляясь:
«Ах, как вы молоды! Я из шестого» (I. 375).
 

Стих лаконичной баллады Бунина (четырехстопный дактиль с чередованием смежной и перекрестной рифмовки) ритмически близок «средневековым» балладам Жуковского «Суд божий над епископом» (1831) и «Рыцарь Роллон» (1832), отличающихся, кроме всего прочего, сходной церковно-рыцарской образностью. Хронотоп ночной прогулки, вынесенный Буниным в заглавие, представляет собой общее место жанра, определившее сюжет наиболее популярных баллад Жуковского («Людмила», «Светлана», «Ленора», «Лесной царь», «Замок Смальгольм» и т.д.). Мортальный антураж своего текста Бунин ориентирует на наименее лирический вариант балладной «прогулки» Жуковского – «Ленору»:

³⁸⁷ Жуковский В.А. Полн. собр. соч. и писем: в 20 т. Т. 3. С. 188.

В это же время в цикл «Темные аллеи» Бунин включает рассказ «Баллада» (1938), в котором название жанра становится заголовком. Рассказ, названный самим автором «чудесным»387387
  Устами Буниных: в 3 т. Франкфурт-на-Майне, 1977–1982. Т. 3. С. 114.


[Закрыть], соотнесен с традиционным балладным мотивным комплексом (к этому же балладному коду прочтения отсылает и наименование всего цикла). Полночная скачка новобрачных, упоминание рассказчицей о чтении «господами» литературных баллад (ср. декламацию Войткевичем «Людмилы» Жуковского в «Суходоле»), конечно, создают благоприятный фон для восприятия бунинского рассказа в контексте баллад Жуковского, само имя которого в русской культуре превратилось в имя жанра.

Резюмируя, отметим, что в центре лирической и прозаической баллад находится уже традиционная для рыцарской тематики у Бунина проблема исторического, культурного времени. Причем «разница в возрасте» обитателей католического собора – дамы и рыцаря – при всей общности их судеб составляет четыре века, что почти на сто лет больше всей русской «европейской» истории. Рыцарство в России, не имея многовековой исторической традиции, становится не культурной, а поведенческой моделью. Популярность и наиболее последовательную реализацию русское рыцарство обретает в начале XIX в., что связано с эстетической программой романтизма, отвергающей различие между творчеством и биографией, литературой и жизнью. Эту идея удачно выразил и материализовал Жуковский: «Жизнь и поэзия – одно». В начале XX в. переосмысляется и вновь входит в моду «рыцарский текст», в котором актуализируются те или иные его компоненты в зависимости от эстетики, историософии и биографии автора. Бунин осознает рыцарство как потенциально благоприятную, но неосуществленную возможность для русской истории, которая, возможно, смогла бы предотвратить разразившуюся общественную катастрофу.

***

Обратимся к поэтологической стороне рецептивного диалога Бунина с Жуковским. В жанровом отношении писатель XX в. обращается чаще всего к балладам первого русского романтика. Отдельные смысловые поля создаются «метельным текстом», генетически восходящим к «Светлане», балладным «рыцарским текстом» и аллюзивными жизнестроительными мотивами Жуковского (обыгрывание фамилии, известий о происхождении и личной жизни поэта и т.д.). В то же время для лирики Бунина характерно объединение произведений, ориентированных на Жуковского, в смысловые связки текстов, чаще всего создававшиеся микроциклами в определенные моменты времени. Тем самым «текст Жуковского» обретал хронологическую приуроченность к поворотам судьбы самого Бунина и, таким образом, проецировался на его автобиографический метатекст, становясь слагаемым лирического дневника художника. Это особенно важно, учитывая обозначившийся в 10-е гг. XX в. фронтальный поворот Бунина к жанру автобиографии. К 23 февраля 1916 г. относится такая запись: «Дневник одна из самых прекрасных литературных форм. Думаю, что в недалеком будущем эта форма вытеснит все прочие»388388
  Там же. Т. 1. С. 149.


[Закрыть]. Образ Жуковского в этой перспективе имел принципиальное значение.

Периодизации «текста Жуковского» в поэтических произведениях Бунина является сложной проблемой и накладывается на нерешенность вопросов периодизации лирики самого автора «Листопада». В науке уже давно отмечено «количественное несоответствие корпуса стихов до и после 1918 года»389389
  Двинятина Т.М. Поэзия И.А. Бунина и акмеизм: сопоставительный анализ поэтических систем: автореферат дис. … канд. филол. наук. СПб., 1999. С. 5.


[Закрыть]. Аналогичным образом распределяется на хронологической оси творчества Бунина и публицистика, взрывное развитие которой мы наблюдаем именно после того же 1918 г. Создание Буниным публицистики до и лирики после этого исторического рубежа представляет собой скорее исключение, чем правило. Поэтому не будет преувеличением сказать, что после революции 1917 г., трагически изменившей судьбу Бунина, в его творчестве произошла переориентация не от стихов к прозе (положение, зачастую воспринимаемое в качестве аксиомы), а от стихов к публицистике. Подобную тенденцию литературного процесса в свое время подметил и афористически выразил В.Г. Белинский: «Если есть идеи времени, то есть и формы времени»390390
  Белинский В.Г. Избранные сочинения. М., 1947. С. 62.


[Закрыть]. Интенсивность написания прозаических текстов у Бунина, напротив, в течение всего творческого пути остается более или менее постоянной.