Текст книги "Творчество В.А. Жуковского в рецептивном сознании русской литературы первой половины XX века"

И вот что еще надо бы узнать: нет ли в глубинах русского народа сил, отвечающих нам. Нам нужно по-новому, по-своему «идти в народ». Не думайте, что я говорю это легкомысленно. Я чувствую, как это трудно, почти невозможно, труднее, чем нигилистам. Но, кажется, этого не избегнуть <…>. Но несомненно, что что-то везде, во всех (даже в марксистах) совершается, зреет, и мы пойдем навстречу. И тогда переход к народу будет проще, естественнее – через сектантов230230
  Цит. по: Эткинд А. Хлыст (Секты, литература и революция). С. 190.


[Закрыть].

Мережковский перенес духовные поиски своего времени на александровскую эпоху. Так, не найдя полного удовлетворения своих запросов в идеях декабристов, один из главных героев романа «Александр I», Валерьян Голицын, начал посещать различные религиозные секты – от общины Екатерины Татариновой до скопцов. Другой персонаж, декабрист Михаил Лунин, показан Мережковским как «рыцарь Прекрасной Дамы» и последователь иезуитства. Символическое значение в романе приобрело имя София/Софья, отсылавшее одновременно к комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума» и к религиозной философии Вл. Соловьева. Подобное временнóе смещение было для 1820-х гг. анахронизмом, но именно этот прием позволял писателю-модернисту символически связать две эпохи.

Народническая школа, которую прошел Мережковский, непроизвольно включала его в работу культурного механизма, который был описан Б.А. Успенским как непреходящая противопоставленность русского интеллигента любым институтам власти:

Интеллигенция прежде всего осмысляет себя в отношении к власти (в частности, к царю как олицетворению власти) и к народу. Отношение к власти и к народу определяет, так сказать, координаты семантического пространства, положительный и отрицательный полюсы: интеллигенция противопоставляет себя власти, и она служит народу (которому она тем самым фактически также себя противопоставляет)231231
  Успенский Б.А. Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры // Успенский Б.А. Этюды о русской истории. СПб., 2002. С. 396.


[Закрыть].

Литература рассматривалась Мережковским в оптике конфликта с Государством, потому и модернистская свобода в его понимании приобретала отчетливые социальные подтексты и должна была противостоять представителям официального государственного курса. В целом резкие выпады писателя против русского самодержавия и его сторонников, поиски мистических способов воссоединения с народом стали органичной частью общего процесса нациестроительства и установки на соперничество интеллигента с монархом. Как показали современные исследования по истории и мифологии русской монархии, радикальная общественная позиция значительной части отечественной образованной элиты во многом была обусловлена тем изолированным положением, которое было ей уготовано в актуальном «сценарии власти»232232
  См.: Уортман Р.С. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии: в 2 Т. М., 2002–2004.


[Закрыть]. Специально исследовавшая этот феномен и отталкивающаяся от идей Р. Уортмана И. Шевеленко отмечает:

<…> Начиная с царствования Николая I правящие элиты в России стремились утвердить такую концепцию политической нации, которая не входила бы в противоречие с режимом абсолютизма. Тем самым отрицался как неорганичный для России путь превращения народа в субъект и источник власти <…>. Связанный с этой общей тенденцией культурный миф об органическом единстве народа и царя как основе национального бытия окончательно сложился в царствование Александра III и был унаследован Николаем II. Для успешной эксплуатации этого мифа, по мнению Ричарда Уортмана, правящим элитам de facto потребовалось исключить образованный класс России, в особенности его элиты, из своего понимания нации/народа.

Разумеется, эти последние отнюдь не соглашались с подобной участью, и тот же Уортман указывал в другом месте, что конкуренция между монархической властью и образованным классом за право «представлять народ» составляла важный сюжет в интеллектуальной истории России XIX – начала XX века. В последние десятилетия XIX века эта конкуренция любопытно развивалась, среди прочего, в сфере эстетической <…>233233
  Шевеленко И. Империя и нация в воображении русского модернизма // Ab Imperio. 2009. № 3. С. 171–172.


[Закрыть].

Необходимо отметить и то обстоятельство, что отношение Мережковского к власти и ее высшему воплощению – царю – определялось не только симпатиями к народничеству и интеллектуальным контекстом эпохи, но и имело болезненный биографический подтекст. Согласно воспоминаниям самого писателя и его супруги З.Н. Гиппиус, он с детства находился в сложных отношениях со своим отцом, который занимал видную должность при императоре Александре II, воспитаннике Жуковского:

Семья (Мережковских. – Е.А.) держалась только благодаря матери, вечной заступнице перед суровым отцом, и с ее смертью естественно распалась. Об отце, которого я знала, я скажу впоследствии.

<…> Человек, во всяком случае, с большим характером. Жену он любил безгранично, но и мучил достаточно – все из-за детей. <…>. В этом (1881. – Е.А.) году закончилась и карьера Сергея Ивановича Мережковского: после убийства Александра II он, в чине действительного тайного советника, вышел в отставку. Какое точно место занимал он в Дворцовом ведомстве при Александре II – я не умею сказать. В биографии Дм. С.-ча это определено. <…> отец, по долгу службы сопровождавший нередко Двор за границу – например, больную жену Александра II, или Наследника, непременно брал с собою и жену, с которой не мог расстаться. Она покидала всех детей и ехала с ним, хотя, м.б. это и было ей тяжело. Об ее отъездах и приездах опять-таки сказано в «Октавах». В одно из материнских отсутствий младший сын, Дмитрий, еще совсем маленький, заболел дифтеритом. Тут уж мать прилетела и сама выходила его. С этого случая, кажется, и стал он ее любимцем, и началась их особенная взаимная любовь234234
  Гиппиус-Мережковская З. Дмитрий Мережковский. Париж, 1951. С. 10–11.


[Закрыть].

С самых юных лет Мережковский привык противопоставлять себя отцу и тому образу жизни, тем ценностям, которые с ним ассоциировал. По мнению Гиппиус, ее беспрецедентный союз с Мережковским, с которым она, по ее словам, не разлучалась ни на один день, своей прочностью был обязан тому, что она замещала писателю мать235235
  Роль Гиппиус в союзе с Мережковским была близка скорее к материнской. Об их «белом браке» см.: Матич О. Эротическая утопия: новое религиозное сознание и fin de siècle в России. М., 2008. С. 170–251.


[Закрыть]:

У него не было ни одного «друга». Вот как бывает у многих, нашедших себе друга в университете, сохраняющих отношения и после. Иногда – реже – сохраняется даже гимназическая дружба. Но у Д. С. никакого «друга» никогда не было. Множество дружеских отношений и знакомств, но я говорю не об этом. Он, в сущности, был совершенно одинок, и вся сила любви его сосредоточилась, с детства, в одной точке: мать. <…>.

Вспоминая потом часто о смерти матери Д. С-ча – странная мысль о какой-то, уже нездешней о нем заботе приходила ко мне: как бы он это пережил, вдруг оставшись совершенно один, т.е. если бы, благодаря фантастическому сцеплению случайностей, не встретил ни меня, ни кого другого, кого мог бы любить и кто любил бы его. Я не могла заменить ему матери (никто не может, мать у каждого только одна), но все же он не остался один236236
  Гиппиус-Мережковская З. Дмитрий Мережковский. С. 43, 49.


[Закрыть].

Сам Мережковский видел прямую связь между фигурой Александра II и ранней смертью своей горячо любимой матери, которую «мучил» преданный царскому дому отец:

1-го марта 1881 года я ходил взад и вперед по нашей столовой в нижнем этаже дома, сочиняя подражание Корану в стихах, когда прибежавшая с улицы прислуга рассказала об оглушительном взрыве, слышанном со стороны Марсова поля и Екатерининского канала через Летний Сад. Отец приехал к обеду из дворца весь в слезах, бледный, расстроенный, и объявил о покушении на жизнь государя.

– Вот плоды нигилизма! – говорил он. – И чего им еще нужно, этим извергам? Такого ангела не пощадили…

Старший брат, Константин, студент-естественник (впоследствии известный биолог), ярый «нигилист», начал заступаться за «извергов». Отец закричал, затопал ногами, чуть не проклял сына и тут же выгнал его из дому. Мать умоляла простить, но отец ничего не хотел слышать.

Ссора длилась долго, несколько лет. Мать заболела от горя. Тогда и началась у нее та мучительная болезнь печени, которая свела ее в могилу. Я всегда вспоминаю ее в образе мученицы-заступницы за нас, детей, особенно за двух любимых – за старшего брата и за меня (XXIV. 110).

В поэме «Старинные октавы» (1906), поэтическом варианте своей биографии, Мережковский заменил цареубийство типологически близкой ситуацией убийства генерала Трепова, сохранив остальные детали и последствия этой драматичной семейной ссоры. В частности, лирический герой поэмы особенно подчеркивал противостояние между достигшим карьерных высот отцом – «чиновником усердным» и его сыновьями, младшим и старшим:

 
Под сладостной защитой и покровом,
Когда ласкался к маме при отце,
Я видел ревность на его суровом
Завистливо нахмуренном лице… (XXIV. 33–34)
 

 
Самонадеян и умен, и горд,
Наш мертвый дом чиновничий и серый
Он презирал: настойчив, волей тверд,
В добре и зле без удержу, без меры,
От микроскопов ждал он и реторт
Неведомых чудес и новой веры.
Любила мать его; с отцом всегда
Была у Кости тайная вражда (XXIV. 45–46).
 

Закономерно, что вопрос о цареубийстве искренне волновал Мережковского. Проводя исторические параллели, писатель проявлял интерес к любым оппозиционным династии Романовых деятелям. Историческим эквивалентом покушения на Александра II для Мережковского стало восстание декабристов. Этой теме он посвятил романы «Александр I» и «14 декабря». Уже в первом из них цареубийство стало лейтмотивом, а дискуссии по поводу физического устранения императора и даже всей династии (предельного кровавого варианта цареубийства) неизменно находились в фокусе повествователя. Кроме того, в «Александре I» император символически уравнивался со своим племянником и тезкой, – будущим Александром II. В одном из эпизодов произведения оба героя оказываются в комнате с вещами убитого Павла I и при виде старых пятен крови переживают символически объединяющее их чувство ужаса. Таким образом Мережковский проводит аналогию между двумя эпохами и двумя монархами: «Над обоими, над сыном и внуком Павловым, пронесся ужас, соединивший прошлое с будущим» (VII. 221).

Резонно предположить, что Жуковский – автор «Послания императору Александру» и наставник цесаревича Александра Николаевича – был наделен каким-то местом в лабиринтах памяти Мережков-ского об имеющем семейные корни конфликте с отцом – государем – государством. В мировоззрении писателя-символиста Жуковский занял то же место «отца», литературного «первопредка», что и впоследствии в риторике И.А. Бунина, определявшего границы русской классики двумя Буниными. Только в сознании автора трилогии «Христос и Антихрист» сам статус «отца» приобрел негативные коннотации, а потому замалчивался или сознательно дискредитировался. В целом на протяжении многих лет метафора отцеубийства для Мережковского оставалась одной из наиболее востребованных. Так, параллельно с работой над своим первым символистским манифестом он переводит обе трагедии Софокла о царе Эдипе: «Эдип-царь» (1893) и «Эдип в Колоне» (1896), основанные на мотиве отцеубийства. Позднее, в речи «Интеллигенция и народ» 1918 г., подводившей итоги политическому перевороту 1917 г., писатель обращается к классическому образцу отцеубийства в русской литературе: «Интеллигенция, как Иван Карамазов, сказала: “все позволено, убей отца”. А народ, как Смердяков, сделал – убил. Произошло небывалое, всемирно-историческое преступление, народ стал убийцей своего отечества, отцеубийцею»237237
  Цит. по: Зобнин Ю.В. Дмитрий Мережковский: Жизнь и деяния. М., 2008. С. 289.


[Закрыть].

Историософская концепция романа «Александр I» окончательно созрела в сознании Мережковского после революции 1905 г. и была сформулирована им в сборнике «Царь и революция», выпущенном им вместе с З. Гиппиус и Д. Философовым в Европе (в 1907 г. во Франции, в 1908 г. – в Германии). В подготовленной для сборника статье «Религия и революция» писатель подробно остановился на своем понимании деятельности декабристов. Неожиданно для современников Мережковский провел прямую аналогию между воззрениями декабристов и русских декадентов своего поколения: «С русскими декадентами повторилось то же, что с декабристами: от разумных и премудрых утаенное открылось младенцам»238238
  Мережковский Д.С. Революция и религия // Мережковский Д., Гиппиус З., Философов Д. Царь и революция: сборник. М., 1999. С. 180.


[Закрыть]. Суть деятельности тех и других, как считал критик, заключалась в утверждении царства Христа, которое могло быть достигнуто только через ниспровержение самодержавия и его фундамента – официального православия. Главной мыслью статьи, отразившейся в ее названии, стало слияние религиозного и революционного движений, которое не было реализовано «декадентами» 1825 г. В финале своей работы Мережковский недвусмысленно намекнул, на кого теперь возложена миссия окончательно соединить религию с социально-политическим переустройством мира:

Религиозное и революционное движения русского общества, дотоле разъединенные, впервые соединились в декабрьском бунте. Наиболее сознательные и творческие вожди декабристов – Раевский, Ры-леев, кн. Одоевский, фон-Визин, барон Штейнгель, братья Муравьевы и многие другие вышли из мистического движения предшествующей эпохи. Подобно народным сектантам и раскольникам, эти люди «настоящего града не имеющие, грядущего града взыскующие», – другого града, другого царства, потому что и «другого Бога». <…>.

Избранные есть уже и теперь как в русском народе, так и в русском обществе – это все, «настоящего града не имеющие, грядущего града взыскующие», все мученики революционного и религиозного движения в России. Когда эти два движения сольются в одно, тогда Россия выйдет из православной церкви и самодержавного царства во вселенскую церковь Единого Первосвященника и во вселенское царство Единого Царя – Христа239239
  Там же. С. 142, 194.


[Закрыть].

Вплоть до конца 1917 г. Мережковский и Гиппиус будут подчеркивать параллелизм судеб декабристов и русских интеллигентов начала XX в. После октябрьского переворота Гиппиус посвятила этой теме свой поэтический манифест: «14 декабря 1917 г.» (в первоначальной редакции – «Им»). Мережковский в это же время выпустил статью с красноречивым названием «1825 – 1917», в которой сделал следующее обобщение: «Все мы, русские интеллигенты, в этом смысле – “декабристы” вечные – вечные стражи революционного сознания, революционной свободы и революционной личности»240240
  Цит. по: Зобнин Ю.В. Дмитрий Мережковский. С. 289.


[Закрыть].

Трилогия Мережковского «Павел I», «Александр I» и «14 декабря» получила название «Царство Зверя». Такую словесную формулу писатель выбрал для описания власти опирающегося на православие самодержавия. З.Г. Минц считала, что трилогию «Царство Зверя» нужно рассматривать в контексте предшествующей трилогии писателя – «Христос и Антихрист», так как в основе этих книг лежит одна идея, иллюстрируемая на разном историческом материале: «Он (Мережковский. – Е.А.) создает историческую пьесу “Павел I”, за которую привлекается к суду, и роман “Александр I” (1913), где русское самодержавие объявляется “демонической”, “антихристовой” силой и резко отвергается»241241
  Минц З.Г. О трилогии Д.С. Мережковского «Христос и Антихрист» // Минц З.Г. Поэтика русского символизма. СПб., 2004. С. 225.


[Закрыть].

Если вспомнить о порицании Зинаидой Гиппиус статьи Жуковского «О смертной казни», позиции, затем поддержанной Мережков-ским в романе «Александр I», то становится понятно, что критики восстали не столько против строгости наказания (возмущавшей, например, Л.Н. Толстого) и не столько против синтеза пенитенциарной системы с религиозной мистикой, к которому склонялись и сами Мережковские, а прежде всего против распределения ролей – кто должен выступать в роли наказуемого, а кто – в роли наказывающего.

По мнению авторов сборника «Царь и революция», ошибка революционеров и XIX в., и XX в. заключалась в том, что они не осознали революцию религией, так как привыкли ассоциировать религию с самодержавием. «Ближайшую задачу современности Мережковские видели в соединении революции с религией, в результате которого должна была сформироваться подлинная религиозная общественность; первый шаг на пути к религиозной революции полагался ими через обращение революционера-атеиста в революционера-христианина»242242
  Павлова М. Мученики великого религиозного процесса // Мережковский Д., Гиппиус З., Философов Д. Царь и революция: сборник. М., 1999. С. 43.


[Закрыть]. По наблюдению М. Павловой, Мережковские много интересовались философией насилия и сами хотели сформировать организацию по типу декабристов, но на религиозных основаниях: «В последующие три года (после выхода сборника «Царь и революция». – Е.А.) Мережковские еще более сблизились с эсерами-боевиками. Совместно с Б. Савинковым и И. Фондаминским они вынашивали программу “ордена”, в котором могли бы соединиться “истинная общественность”, “истинная религия”, террористический опыт революционеров с “философией духовного максимализма”»243243
  Там же. С. 53.


[Закрыть].

В то же время статья Мережковского «Религия и революция» приоткрывает его понимание историко-литературного процесса. Размышляя о русской литературе XIX в., критик продемонстрировал отрицание преемственности как таковой: «Доныне существовали в России лишь отдельные явления высшей культуры, такие одинокие личности, как Пушкин, Гоголь, Л. Толстой, Достоевский; но почти никакой культурной среды, никакой культурной преемственности не было»244244
  Мережковский Д.С. Революция и религия // Мережковский Д., Гиппиус З., Философов Д. Царь и революция: сборник. М., 1999. С. 178.


[Закрыть]. Отчасти это позволяет ответить на вопрос, почему Жуковский мог быть «замолчан» в эстетических манифестах Мережковского без ущерба для его концепции истории литературы. Ранних русских декадентов в целом отличало понимание истории не как процессуального, протяженного явления. На языке поэзии подобные взгляды были высказаны в программном стихотворении В.Я. Брюсова «Фонарики», ломающего непрерывность истории и сравнивающего ее с дискретной вещью – фонариками.

 
Столетия – фонарики! о, сколько вас во тьме,
На прочной нити времени, протянутой в уме!
Огни многообразные, вы тешите мой взгляд…
То яркие, то тусклые фонарики горят245245
  Брюсов В.Я. Собр. соч.: в 7 т. Т. 1. М., 1973. С. 435.


[Закрыть].
 

Статус Жуковского как поэта, близкого, по мнению Мережков-ского, императорскому двору, стал определяющим и делал нежелательными любые сближения его наследия с новым искусством. В романе «Александр I» писатель развил свою концепцию «придворной литературы», воплотив ее в образе Жуковского. Для этого Мережков-скому пришлось очистить образ поэта от всех других, «лишних» деталей его биографии и мировоззрения. Подобные примеры демонстрируют единство литературной критики и романного творчества Мережковского: ключевые тезисы своих литературно-критических статей он разворачивает и комментирует в художественной прозе. Рядом с дискредитированными в статье «Две тайны русской поэзии» поэтами становятся в романе «Александр I» и другие литераторы-«царедворцы», в частности бесспорный классик Крылов:

На своем обычном месте, поближе к печке, сидит баснописец Крылов. <…> Руки уперлись в колени, потому что уже не сходятся на брюхе; рот слегка перекошен от бывшего два года назад удара; лицо жирное, белое, расползшееся, как опара в квашне, ничего не выражающее, разве только, – что жареного гуся с груздями за обедом объелся и ожидает поросенка под хреном к ужину, несмотря на Великий пост <…>. А подойдет к нему сановник в золотом шитье: «как ваше драгоценное, Иван Андреевич?» – и дремоты как не бывало: вскочит вдруг с косолапою ловкостью, легкостью медведя под барабан танцующего на ярмарке, изогнется весь, рассыпаясь в учтивостях, – вот-вот в плечико его превосходительство чмокнет. Потом опять завалится – дремлет (VI. 164–165).

Современники Мережковского приняли новый роман неоднозначно. В критике начала 1910-х гг. часто отмечались исторические неточности и откровенные ошибки писателя. Отношение большинства читателей и критиков к трактовке образов русских поэтов в романе выразил Б. Садовской, красноречиво назвав свою рецензию «Оклеветанные тени». В числе прочего критик отметил следующие факты несоответствия исторической правде:

Описывается баснописец Крылов «в поношенном фраке с потускневшею орденскою звездой». Дело происходит в 1824 году, а звезду (Станислава 2-й степени) пожаловал Крылову император Николай Павлович только в 1838 году при праздновании баснописцем своего пятидесятилетнего юбилея.

Известный поэт Ю.А. Нелединский-Мелецкий никогда «князем» не был.

М.Е. Лобанова звали Михаил Евстафьевич, а не Eвграфович, как называет его г. Мережковский.

Князь П.А. Вяземский в 1824 году приводит слова Пушкина «черт меня догадал родиться в России с душою и с талантом», сказанные Пушкиным на двенадцать лет позже, в одном из писем к жене.

Булгарин говорит: «я не трус, а только двух вещей на свете боюсь: синей куртки жандармской да тантиной красной юбки». Повидимому, автору неизвестно, что жандармов в России при Александре I не было и что жандармский корпус учрежден был Николаем Павловичем в декабре 1826 года.

Императрица Елисавета Алексеевна, обращаясь к Жуковскому, называет его «ваше превосходительство», тогда как этот титул поэтом был получен гораздо позже. «Словечко» о Жуковском – «славный был покойник, дай Бог ему царство небесное» – не Вяземскому принадлежит, а Пушкину246246
  Садовской Б.А. Оклеветанные тени // Садовской Б.А. Лебединые клики / сост., послесл. и коммент. С.В. Шумихина. М., 1990. С. 427.


[Закрыть].

Показательна последовательность, с которой, вопреки историческим фактам, Мережковский-романист «продвигал» своих литературных оппонентов по служебной и социальной лестнице. В русле той же творческой стратегии находилась имитация исторического анекдота о первом русском романтике: «Гете, когда его спросили, что он о Жуковском думает, сказал: “далеко пойдет! Кажется, уже действительный статский советник?”» (VII. 198).

Вообще говоря, исторические анекдоты – как вымышленные, так и уже бытовавшие – лежали в основе творческой стратегии Мережковского. Так, в своем обращении к М.О. Гершензону он описал специфику своего интереса к истории:

Я знаю, что Вы изучали – эпоху Александра I и декабристов, именно с той точки зрения, с которой мне всего нужнее – с более интимной и личной. Не согласились ли бы Вы оказать мне помощь Вашими сведениями и указаниями для моих драм «Александр I» и «Николай I (Декабристы)», которые будут продолжением «Павла I». Вы бы оказали мне этим большую услугу <…>. Вы сами угадаете, что мне нужно: те мемуары, письма, документы, которые дают самую внутреннюю, неофициальную сторону эпохи. Словом – «анекдоты» – в глубоком смысле…

Особенно интересует меня мистицизм и любовная психология (Мария Антоновна Нарышкина) как самого Александра, так и всей эпохи. Личность декабриста Лунина – пережитый им религиозный переворот. А также мелочи быта – слухи, сплетни, скандалы, моды, самая будничная сторона жизни…247247
  Цит по: Холиков А. Дмитрий Мережковский: из жизни до эмиграции: 1865–1919. СПб., 2010. С. 113.


[Закрыть]

К числу анахронизмов романа Мережковского можно отнести и реплику Елизаветы Алексеевны, касающуюся концепции Жуковского, изложенной им в статье «О смертной казни» 1849 г.: «Намедни, защищая смертную казнь, он доказывал, что из нее надо бы сделать “христианское таинство”» (VII. 198). Эта философско-публицистическая работа поэта была написана только через четверть века после окончания описывающихся в романе событий и через двадцать три года после смерти самой государыни.

Бурную полемику современников вызвала и картина литературного быта 1820-х гг. В частности, критика отмечала, что образ Пушкина в романе показан вне литературных традиций, а его учителя и предшественники сознательно дискредитированы:

Не считаясь с условиями историческими и бытовыми, г. Мережковский строго и пристрастно судит знаменитых наших покойников и, сажая их подсудимыми на скамью современности, как бы обвиняет в том, что не читали они «Грядущего хама». Гениальный Крылов изображен каким-то дурачком и шутом гороховым; Карамзину зачтено в вину крепостничество; Жуковский – придворный подхалим и т. д. Лучшие люди александровского времени, те, о ком их младшие современники вспоминали с благоговением и благодарными слезами (ведь в обществе и под влиянием их рос и развивался Пушкин), – все они, что называется, «подсалены» г. Мережковским»248248
  Садовской Б.А. Оклеветанные тени. С. 426.


[Закрыть].

Вероятно, по этой же причине изъятый из контекста Пушкин остался в романе Мережковского внесюжетным персонажем. Произведениям поэта было посвящено несколько горячих дискуссий, но в качестве действующего лица он так и не появился. За главными героями «Александра I» нетрудно разглядеть идеи самого автора, которые он весьма прямолинейно стремился воплотить в персонажах. Одним из таких заранее сформулированных концептов был, без сомнения, и персонаж Василия Андреевича Жуковского.

Для изображения литературного общества начала XIX в. Мережковский воспользовался метафорой болота:

Павловск – рай, но меня тошнит от этого рая. Чистильщики прудов вытаскивают иногда из тины у Острова Любви дохлую кошку или газетный листок. В вечных туманах – сладкая гарь торфяного пожара с камфарною гнилью болот. Пахнет розами и пахнет лягушками. Тут царство лягушек. Императрица их любит, и придворный поэт ее, Жуковский, умеет готовить мясо лягушечьих филейчиков в серебряной кастрюльке под кисленьким соусом. Все облизываются, а меня тошнит (VII. 196).

По всей вероятности, подобную характеристику можно считать своеобразным признанием мастерства Жуковского, так как о других литераторах писатель высказывался еще более нетерпимо. Например, о великом русском баснописце Мережковский устами протагониста романа, государыни Елизаветы Алексеевны, отозвался следующим образом: «А самая толстая жаба, Крылов, молчал, но по лицу его видно было, что он о вольности думает» (VII. 197). Вопрос об антипатии к Жуковскому ставится в романе открыто, а за словами персонажа легко угадываются мысли самого автора:

Я слушала и думала: за что я его не люблю? Он добр и умен; его стихи очаровательны. Но вот не люблю.

Толстенький, кругленький, лысенький, как тот фарфоровый китаец в окне чайной лавки, который кивает головой, как будто говорит: «все к лучшему!». На лице его превосходительства написано: «слава царю земному и небесному, – а я всем доволен, и жалованием, и наградными» (VII. 198).

В диалоге государыни и Жуковского обращает на себя внимание не только анахронизм в преждевременном обращении к поэту «ваше превосходительство», но и описание его внешности. Если судить по портретам и гравюрам 1820–1830-х гг., то ни на литографии Г. Гиппиуса 1822 г., ни на портрете Э. Бушарди 1827 г., ни даже на гравюре Т. Райта 1835 г. (спустя десять лет) Жуковский отнюдь не выглядел ни «толстеньким», ни «кругленьким», ни «лысеньким». Очевидно, что обман зрения Елизаветы Алексеевны был связан с подменой точки зрения персонажа на точку зрения автора, видевшего поздние портреты Жуковского. Мережковский стремился изобразить Крылова (1769 г.р.), Карамзина (1766 г.р.) и Жуковского (1783 г.р.) людьми одного поколения, для чего ему пришлось значительно «состарить» последнего.

В качестве другого недостатка романа критика называла осовременивание Александровской эпохи:

Все герои «Александра I» современные, хорошо нам всем известные неврастеники и истерички. Легкая местами стилизация и близость к документальным данным не улучшают дела. Разве тогдашние люди так чувствовали и думали, так верили и любили? Какая разница в сравнении с «Войной и миром»! Гр. Толстой одним взмахом художественной силы переносит нас сразу в подлинный двенадцатый год, где видим мы и настоящего Александра, и Аракчеева, и Сперанского, верим им и знаем, что ежели описанное Толстым точно таким не было то могло быть. Мережковский же, при всех усилиях соблюсти историческую точность, дает лишь бледную, разграфленную, вычерченную методически схему под узким углом249249
  Садовской Б.А. Оклеветанные тени. С. 425–426.


[Закрыть].

Несмотря на персональную критику в адрес Жуковского, Мережковский сделал многих персонажей «Александра I» преданными читателями поэта. Приведенный нами выше комментарий писателя к «Войне и миру» и образу Андрея Болконского позволяет уточнить представления теоретика символизма о русской литературной иерархии эпохи Наполеоновских войн. В качестве «обязательных для прочтения» произведений критик выделил одно произведение Карамзина («Бедная Лиза») и три Жуковского («Вадим», «Громобой» и «Певец во стане русских воинов»), в числе которых две баллады и одна героическая кантата. Таким образом, в критике и художественной прозе Мережковского возникает противоречивая на первый взгляд ситуация, когда Жуковский, с одной стороны, дискредитировался из-за своей близости к императорскому дому, а с другой – объявлялся едва ли не главной фигурой литературного движения 1810–1820-х гг.

Тем не менее в журнальных нападках на фактографические погрешности и исторические упрощения в «Александре I» не всегда учитывалось то обстоятельство, что произведение относилось к новой разновидности романного жанра. Мережковский, много работавший с первоисточниками, не ставил перед собой задачи исторической реконструкции личностей и событий. Проникнуть в историософию романа об Александре I нам помогает привлечение всего контекста трилогии «Царство Зверя», а также предшествующей ей трилогии «Христос и Антихрист». Во всех шести книгах, связанных идейно и хронологически, автора интересовала фигура отступника: от римского императора Юлиана до недавних деятелей отечественной истории. В качестве ее рубежной вехи писатель выделил эпоху Петра I, а затем последовательно показал то, как вызревали события 14 декабря 1825 г. Следовательно, система персонажей в «исторической» прозе Мережковского представляла собой четкую бинарную структуру, делившую персонажей на «приверженцев» основного курса религиозной и светской власти и «отступников» от него.

Даже при обнаружении многочисленных неточностей в романе Мережковского было бы заблуждением считать, что он лишен своей внутренней логики. Автор первого манифеста русского модернизма не задавался целью создать произведение в духе классического реализма XIX в. Потому судить о романе следует исходя из тех законов, по которым он был создан. С большим пониманием к романистике Мережковского отнеслись сами модернисты, хотя они и не были единодушны в определении сути его произведений. Например, А. Белый считал, что проза Мережковского подвергалась мощному влиянию двух основных традиций: философии Ф. Ницше и народничества. Поэтика его символистских романов, по мнению создателя «Петербурга», была основана на проповеднической установке:

Мережковский весь в искании; между собой и народом ищет он чего-то третьего, соединяющего. Брюсов не ищет: он изучает форму; в этом его подлинная правда, святая правда, принятая с Запада.

Так символически ныне расколот в русской литературе между правдою личности, забронированной в форму, и правдой народной, забронированной в проповедь, – русский символизм, еще недавно единый250250
  Белый А. Настоящее и будущее русской литературы // Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 360.


[Закрыть].

В. Ходасевич в своей статье «О Мережковском» (1927) подробно останавливается на иллюзии историчности его прозы:

В только что вышедшей 32-й книжке «Современных Записок» закончен печатанием исторический роман Д.С. Мережковского «Мессия».

Если бы я всерьез начал свою статью такими словами, – никому не пришло бы в голову возразить: общеизвестно, что Мережковский пишет исторические романы. А возражать надо бы, потому что никаких исторических романов Мережковский, конечно, не пишет251251
  Ходасевич В. О Мережковском // Возрождение. 1927. 18 авг. № 807. С. 2.


[Закрыть].

Как отмечает критик, исторические события и персонажи Мережковского схематичны вовсе не от недостатка у их создателя таланта или художественной техники, а потому что писатель стремился к новому типу повествования:

<…> тогда как для исторического романиста важно различие эпох и явлений – Мережковскому важна схожесть; исторический романист в полноте исторической данности стремится вскрыть неповторимую конфигурацию реальных событий – а цель Мережковского совершенно обратная: минуя различия, для него не существенные, он обнаруживает прямые или обратные подобия, в которых у него заключен весь смысл исторических явлений. <…> Мережковский апокалипсичен, а не историчен. «Истории» по нему не научишься. Таких людей и таких событий, какие встречаются у него, не было никогда. «Потому что они всегда», – мог бы ответить Мережковский. Мережковский весь не о том, что «бывает», но о том, что было, есть, будет. Это решительно выводит его писания из категории романов, исторических или каких угодно иных. Найти литературное определение его произведениям я не берусь. Если угодно, они ближе к притче, нежели к роману, но и тут расстояние остается очень большим252252
  Там же. С. 3.


[Закрыть].

Исключением здесь не является и образ Жуковского, «очищенный» от достоверной биографии и представляющий собой образец «вечного типа» поэта – апологета власти. Мережковский не рассматривал ни историю, ни биографию в динамике, а потому временны̀ е смещения в его символистских романах не ставили под сомнение их концептуальную составляющую. В этом смысле не имело значения, когда у Жуковского созрела идея смертной казни – в начале 1820-х гг. или в конце 1840-х гг., если она соответствовала представлениям Мережковского о типе поэта-царедворца.