Текст книги "ХX век: проработка прошлого. Практики переходного правосудия и политика памяти в бывших диктатурах. Германия, Россия, страны Центральной и Восточной Европы"

В период после окончания Второй мировой войны и вплоть до середины 1960‐х годов вытеснение памяти о преступлениях и жертвах Третьего рейха, с одной стороны, и самосожаление, виктимизация, культивирование собственных страданий, с другой, стали для немцев массовыми защитными механизмами избегания моральной и исторической ответственности за роль в Холокосте в качестве исполнителей преступлений, коллаборационистов или безучастных наблюдателей.

Программа денацификации, несмотря на всю ее значимость, не оказала того воздействия на общественно-политическую сферу, которого ожидали союзники. С 1945 по 1948 год число немцев, считавших нацизм хорошей, но плохо реализованной идеей, выросло с 47 до 55 %, а число тех, кто считал нацизм исключительно плохой идеей, снизилось с 41 до 30 %. Тогда же 18 % жителей Германии были убеждены, что нация может стать сильной только в случае нахождения у власти диктатора; 29 % высказывались за цензуру публикаций, критикующих правительство; 33 % были уверены, что евреи не могут иметь те же права, что и остальные граждане. Имперские амбиции немцев тоже отнюдь не исчезли. Так, 52 % опрошенных в 1946 году считали, что территории Данцига (Гданьска), Судетской области и Австрии должны принадлежать Германии, 39 % придерживались откровенно антисемитских взглядов, 48 % были убеждены в том, что одни расы более склонны к господству, чем другие[120]120
  Merritt A. J., Merritt R. L. (eds) Public Opinion in Occupied Germany. The OMGUS Surveys, 1945–1949. Urbana: University of Illinois Press, 1970. P. 31–32, 38–40, 171.


[Закрыть].

В апреле 1947 года публицист Ойген Когон в статье «О ситуации» так описывал доминирующее общественное состояние:

Миллионы и миллионы в этой стране руин и невыносимого для многих душевного и физического страдания пытаются понять смысл происходящего. Но большая часть нации ничего не хочет знать об истинной взаимосвязи и глубоком смысле событий. Многие немцы делают свои обычные дела, сердитые на все и вся или отчаявшиеся, громко жалуясь и ворча, сваливают вину за случившееся частично на «ошибки, допущенные национал-социализмом», а в основном на союзников, которые победили и держат теперь страну в оккупации. Все их аргументы поверхностны, черпаются лишь из очевидных фактов: жертвы войны с воздуха (конечно, против Германии, позабыв при этом немецкие террористические налеты на Польшу, на Роттердам, на Белград, на Ковентри и все другие города с мирными жителями, которые надлежало «стереть с лица земли», все это было давно и не важно …но Дрезден, и Гамбург, и…!). Жертвы воздушных налетов отождествляются со всеми ужасами концлагерей; истязание и частичное уничтожение других народов немцами – «если это действительно правда!» – противопоставляется насильственному выселению 12 миллионов немцев с Востока; выкачанные национал-социализмом ресурсы Европы приравниваются к демонтажу экономики Германии оккупационными властями; если другие годами голодали, то это было жестокой необходимостью военного времени, а нас заставляют умирать от голода в мирное время. ‹…› Эта часть нации почти ничего не желает признавать. И на деле это выглядит так, будто это есть большая часть немецкого народа. И день ото дня она все растет[121]121
  Kogon E. Über die Situation // Frankfurter Hefte. 1947. Vol. 2. No. 1. S. 17–37. Цит. по: Рюруп Р. Война Германии против Советского Союза, 1941–1945. Документальная экспозиция города Берлина к 50-летию со дня нападения Германии на Советский Союз: Каталог выставки. Berlin: Argon-Verlag GmbH, 1992. С. 265.


[Закрыть].

Подобные общественные настроения нашли отражение в соответствующем официальном политическом дискурсе, а также в политике памяти, нацеленной на примирение с нацистским прошлым и на его забвение. Акцент в публичных выступлениях западногерманских политиков в послевоенные годы неизменно делался на страданиях немцев, ставших жертвами Гитлера и его клики, страдавших от войны, бомбежек, вынужденного переселения и т. п. Среди распространенных риторических приемов, к которым прибегали первые лица созданной в 1949 году Федеративной Республики Германии, было активное употребление в официальных речах неагентивных конструкций – страдательного залога («преступления, которые были совершены»), безличных предложений и конструкций («несчастья, постигшие нас»), а также метафор, подчеркивающих внесубъектный, фаталистический характер прошлого как находящегося за пределами человеческого контроля («катастрофа», «разрушительные силы» и пр.)[122]122
  См. подробный анализ западногерманского послевоенного официального исторического дискурса в диссертации социолога Джеффри Олика: Olick J. K. The Sins of the Fathers: The Third Reich and West German Legitimation, 1949–1989. PhD. diss. Yale University, 1993. P. 80–81.


[Закрыть]. Как отмечал историк Норберт Фрай, автор книги «Политика прошлого. Истоки Федеративной республики и национал-социалистическое прошлое»: «То, что оставалось от Третьего рейха, – превратилось в инкарнацию абстрактного зла, в национал-социализм без национал-социалистов»[123]123
  Frei N. Das Problem der NS – Vergangenheit in der Ära Adenauer // Oberreuter H. (Hrsg.) Freundliche Feinde? Die Alliierten und die Demokratiegründung in Deutschland. München; Landsberg: Olzog, 1996. S. 193; Idem. Vergangenheitspolitik. Die Anfänge der Bundesrepublik und die NS-Vergangenheit. München: C. H. Beck, 1996.


[Закрыть].

На фоне нараставших защитных настроений более чем в два раза – с 78 % в 1946 году до 38 % в октябре 1950 года – сократилась доля признававших Нюрнбергский процесс справедливым[124]124
  Brochhagen U. Nach Nürnberg: Vergangenheitsbewältigung und Westintegration in der Ära Adenauer. Hamburg: Junius, 1994. S. 35.


[Закрыть]. На вопрос, заданный социологами из Института Алленсбаха в августе 1953 года, «Как вы думаете, можно ли упрекнуть немецких солдат за их поведение в оккупированных странах во время войны?», 55 % респондентов ответили «нет» (среди мужской части населения этот показатель достигал 60 %); 21 % опрошенных выбрали позицию «в некоторых случаях» и лишь 6 % респондентов ответили «да» (еще 18 % не определились с ответом)[125]125
  Noelle-Neumann E., Neumann E. P. (eds) The Germans: Public Opinion Polls 1947–1966. Allensbach: Verlag für Demoskopie, 1967. P. 202.


[Закрыть].

Одним из наиболее значимых индикаторов примирения с прошлым стала широкомасштабная амнистия нацистских преступников в 1950‐е годы, а также намерение правительства Конрада Аденауэра (1949–1963) применить в их отношении срок давности. Происходил постепенный возврат лиц, прошедших денацификацию, в различные сферы общественной жизни после выхода популярного закона 1949 года об амнистии военных преступников, в том числе командиров айнзацгрупп, или «эскадронов смерти» (Einsatzgruppen), и в особенности после принятия так называемого 131‐го закона 1951 года, позволявшего возвращать рабочие места бывшим государственным служащим Третьего рейха[126]126
  Gesetz über die Gewährung von Straffreiheit vom 31. Dezember 1949 // BGBL. 1949. I. Nr. 9. S. 37–38. http://www.bgbl.de/xaver/bgbl/start.xav? startbk=Bundesanzeiger_BGBl&jumpTo=bgbl149009.pdf; Gesetz zur Regelung der Rechtsverhältnisse der unter Artikel 131 des Grundgesetzes fallenden Personen vom 11. Mai 1951 // BGBL. 1951. I. Nr. 22. S. 307–322. http://www.bgbl.de/xaver/bgbl/start.xav?startbk=Bundesanzeiger_BGBl&jumpTo=bgbl151s0307.pdf.


[Закрыть].

Трагическим примером нежелания актуализировать общественную память о преступлениях нацизма стал отказ берлинского сената поддержать в 1965 году проект по созданию музея Холокоста и документального центра в здании, где 20 января 1942 года был оглашен план «окончательного решения еврейского вопроса». В отчаянии от бесплодных усилий, направленных на реализацию собственного замысла и на изменение общественной атмосферы в послевоенной ФРГ, автор проекта, бывший узник Аушвица, историк Джозеф Вульф, написавший к тому моменту около двух десятков работ о Третьем рейхе, покончил жизнь самоубийством. Лишь спустя три десятилетия проект Вульфа был реализован, и в Берлине появился Дом-музей Ванзейской конференции[127]127
  Berg N. Joseph Wulf. A Forgotten Outsider Among Holocaust Scholars // Bankier D., Michman D. (eds) Holocaust Historiography in Context. Emergence, Challenges, Polemics and Achievements. Jerusalem: Yad Vashem Publications, 2008. P. 167–206.


[Закрыть].

Пример Вульфа тем не менее свидетельствует, что, хотя стратегия памяти, нацеленная на забвение, вытеснение из сознания «неудобного» прошлого, была преобладающей в послевоенный период, призывы к критическому переосмыслению национальной истории звучали с момента окончания войны. Если сторонники первого подхода – в основном находившиеся у власти в первые два послевоенных десятилетия немецкие консервативные элиты, политически представленные, в первую очередь, блоком Христианско-демократического союза (ХДС; Christlich Demokratische Union Deutschlands, CDU) и Христианско-социалистического союза (ХСС; Christlich-Soziale Union in Bayern, CSU), – стремились защитить и сохранить целостность национального идеала, настаивая на нормализации, дестигматизации немецкой идентичности, выступая с призывами стать наконец «нормальной нацией» и преодолеть «проклятое» прошлое, то носители альтернативных идей, – прежде всего, леволиберальные интеллектуалы и активисты, близкие Социал-демократической партии Германии (СДПГ; Sozial-demokratische Partei Deutschlands, SPD), а также Свободной демократической партии (СвДП; Freie Demokratische Partei, FDP) – считали немецкую национальную идентичность непоправимо испорченной, призывали к очищению от национальных идеалов и ценностей, предлагали взамен концепцию «постнациональной» идентичности, основанной на уважении универсальных ценностей и норм.

Если консерваторы считали ответственными за Третий рейх лишь фюрера и его приспешников, узурпировавших власть и прервавших тем самым «нормальный» ход немецкой истории, то их оппоненты видели национал-социализм плодом всей предшествующей политики немецкого государства. В отличие от консервативных сторонников нормализации, леволиберальные интеллектуалы и политики старались привлечь внимание не к страданиям немцев, а к непосредственным жертвам нацистского режима, осуждали массовое возвращение в публичную жизнь бывших нацистов, выступали с призывами не забывать о прошлом, дабы избежать его повторения.

Подобных взглядов, в частности, придерживались многие члены объединения немецкоязычных литераторов «Группа 47» (Gruppe 47), созданного в 1947 году писателем Гансом Вернером Рихтером и его коллегами с целью осмысления опыта нацизма, Холокоста и Второй мировой войны. Члены объединения выступали с жесткой критикой складывающегося в послевоенной ФРГ социального уклада, бескомпромиссно диагностируя общественное состояние[128]128
  См.: Richter H. W., Mannzen W. (Hrsg.) Almanach der Gruppe 47, 1947–1962. Reinbek: Rowolt, 1962.


[Закрыть]. Один из основателей «Группы 47», писатель и драматург Зигфрид Ленц с горечью отмечал в 1961 году, что западногерманская действительность того периода «как нельзя лучше отражена в судьях, нарушивших закон; врачах, когда-то работавших над программой эвтаназии, а ныне занимающихся частной практикой; в безнаказанных функционерах жестокого государства, снова находящихся на государственной службе»[129]129
  Lenz S. Die Politik der Entmündigung // Walser M. (Hrsg.) Die Alternative oder brauchen wir eine neue Regierung? Reinbek: Rowohlt, 1961. S. 134.


[Закрыть]. Ленцу вторил писатель Вольфдитрих Шнурре, с полемическим пылом заявлявший, что «нацисты, которые никогда, по сути, не были отстранены от власти и были объявлены законом невиновными, унаследовали демократию и, под маской дружелюбия и приветливости, проникли в государственные учреждения, экономику, политику, систему правосудия, журналистику, медицину, искусство и научные круги»[130]130
  Schnurre W. Das falsche Gleis // Ibid. S. 69.


[Закрыть]. Публичные высказывания и произведения Генриха Бёлля, Петера Вайса, Гюнтера Грасса, Уве Йонсона, Зигфрида Ленца, Альфреда Андерша, Вольфганга Кёппена, Эриха Марии Ремарка, Рольфа Хоххута, Ганса Фаллады и других авторов постоянно ставили перед немецким читателем вопросы ответственности за прошлое (в 1990‐е годы журналист, публицист и писатель Франк Ширрмахер назовет послевоенную немецкую литературу «производственным центром западногерманской совести»)[131]131
  Schirrmacher F. Abschied von der Literatur der Bundesrepublik // Frankfurter Allgemeine Zeitung. 02.10.1990. S. 1–2.


[Закрыть].

«Нам пришлось начинать заново», – признавался основатель «Группы-47», писатель Ганс-Вернер Рихтер. «Нам приходилось вырубать просеки в джунглях, чтобы возродить немецкий язык. После 12 лет, в течение которых немецкий был сведен к бессмысленной пропаганде или символизму „внутренней эмиграции“, даже самые простые слова утратили свой истинный смысл. Мы не могли больше использовать такие слова, как „сердце“, „дух“, „кровь“, „земля“, „народ“, „отечество“, потому что во время Третьего рейха они приобрели смысл и значение, которые были отвергнуты теми из нас, кто вернулся с войны. Наш словарный запас изначально был сокращен до нескольких сотен слов, лишенных каких-либо намеков или двусмысленностей…»[132]132
  Цит. по: Dornberg J. The New Germans: Thirty Years After. New York: Macmillan Publishing Co., Inc., 1976. P. 189.


[Закрыть]

Важно, что помимо острой критики немецкие интеллектуалы выдвигали альтернативные идеи и программы, заложившие основание последующим социальным, культурным и политическим преобразованиям. Достаточно вспомнить лекционный курс и одноименную книгу Карла Ясперса «Вопрос о вине» (1946), его более поздние труды, включая трактат «Куда движется ФРГ?» (1966), «Немецкую катастрофу» Фридриха Майнеке (1946), статьи философа и социолога Франкфуртской школы Теодора Адорно, публикации Юргена Хабермаса, фундаментальную работу психоаналитиков Александра и Маргарете Митчерлих «Неспособность к скорби. Основы коллективного поведения» (1967)[133]133
  Jaspers K. Die Schuldfrage. Heidelberg: Verlag Lambert Schneider, 1946; Idem. Wohin treibt die Bundesrepublik? Tatsachen, Gefahren, Chancen. München: Piper, 1966; Meinecke F. Die deutsche Katastrophe. Betrachtungen und Erinnerungen. Wiesbaden: Eberhard Brockhaus Verlag, 1946; Mitscherlich A., Mitscherlich M. Die Unfähigkeit zu trauern: Grundlagen kollektiven Verhaltens. München: Piper, 1967.


[Закрыть].

Немецкий философ, психолог и психиатр Карл Ясперс (1883–1969) прочел свой ставший впоследствии знаменитым курс в Гейдельбергском университете зимой 1945/46 года, когда в Нюрнбергском дворце юстиции шли разбирательства в отношении бывших руководителей Третьего рейха. Почти сразу, в 1946‐м, была издана его книга «Вопрос о вине» (Shuldfrage), ставшая настоящим моральным вызовом для немецкой нации. В ситуации полной дезориентации периода так называемого «нулевого часа» (Stunde Null) философ пытался убедить сограждан в «правомерности и правдивости» Нюрнбергского процесса: «Национальный позор состоит не в суде, а в том, что к нему привело, в самом факте этого режима и его действий. Сознание национального позора для немцев неизбежно. Оно направлено не в ту сторону, если обращено к этому процессу, а не к его истоку»[134]134
  Здесь и далее цит. по: Ясперс К. Т. Вопрос о виновности. О политической ответственности Германии / Пер. с нем. М.: Прогресс, 1999. С. 42.


[Закрыть].

Размышляя о вине немцев, Ясперс различал уголовную, политическую, моральную и метафизическую виновность. Если уголовная вина, согласно автору, связана с преступлениями, которые «состоят в объективно наказуемых действиях, нарушающих недвусмысленные законы», а инстанцией в данном случае «является суд, который с соблюдением формальностей точно устанавливает состав преступления и применяет политические законы», то виновность политическая «означает ответственность всех граждан данного государства за последствия его действий», ибо «каждый человек отвечает вместе с другими за то, как им правят»[135]135
  Там же. С. 18.


[Закрыть].

Моральная виновность, по Ясперсу, связана с представлением о том, что каждый человек несет ответственность за совершаемые им действия: «Нельзя просто сослаться на то, что „приказ есть приказ“. Поскольку преступления остаются преступлениями и тогда, когда они совершены по приказу (хотя в зависимости от степени опасности, принуждения и террора возможны смягчающие обстоятельства), каждое действие подлежит и моральной оценке. Инстанцией является собственная совесть, а также общение с другом и близким, любящим человеком, которому не безразлична моя душа»[136]136
  Там же. С. 19.


[Закрыть].

И наконец, метафизическая виновность, по Ясперсу, имеет своим источником солидарность «между людьми как таковыми, которая делает каждого ответственным за всякое зло, за всякую несправедливость в мире, особенно за преступления, совершаемые в его присутствии или с его ведома»[137]137
  Там же. С. 20.


[Закрыть]. «Если я не делаю, что могу, чтобы предотвратить их, – писал философ, – я тоже виновен. Если я не рискнул своей жизнью, чтобы предотвратить убийство других, но при этом присутствовал, я чувствую себя виноватым таким образом, что никакие юридические, политические и моральные объяснения тут не подходят. То, что я продолжаю жить, когда такое случилось, ложится на меня неизгладимой виной». Инстанция в данном случае – «один лишь Бог…»[138]138
  Там же. С. 19–20.


[Закрыть].

Призывая соотечественников к публичному разговору об их общей судьбе, к преодолению барьеров предвзятости и недоверия, к развитию умения «мысленно становиться на точку зрения другого», «пробиться друг к другу, говорить друг с другом, попытаться убедить друг друга», Ясперс не питал иллюзий о доминировавшем общественном состоянии. «Горизонт сузился, – писал он. – Люди не хотят слышать о виновности, о прошлом, их не заботит мировая история. Настроение скорее такое, словно после столь страшных страданий следовало бы ждать вознаграждения, на худой конец, утешения, но уж никак не взваливать на себя еще и вину»[139]139
  Ясперс К. Т. Вопрос о виновности. С. 6–14, 15.


[Закрыть].

Многие исследователи послевоенной ФРГ сходятся во мнении, что определенный перелом в общественно-политической ситуации наметился лишь более десятилетия спустя после выхода в свет книги Ясперса о вине и ответственности. Одним из ключевых текстов, повлиявших на изменение отношения к национальному прошлому, стала опубликованная (а ранее озвученная в форме радиолекции) статья известного философа и социолога Франкфуртской школы Теодора Адорно (1903–1969) «Что значит проработка прошлого?» (Was bedeutet: Aufarbeitung der Vergangenheit)[140]140
  Adorno Th. W. Was bedeutet: Aufarbeitung der Vergangenheit [1959] // Adorno Th. W. Gesammelte Schriften. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1977. Bd. 10.2. S. 555–572. Далее цит. по: Адорно Т. Что значит «проработка прошлого»? / Пер. с нем. // Неприкосновенный запас. 2005. № 2–3 (40–41). С. 36–45.


[Закрыть].

В своей лекции-статье 1959 года, ставшей, как и лекции Ясперса, определенным ориентиром и вызовом для интеллектуалов и молодого поколения, Адорно утверждал, что разговоры о «преодолении прошлого» (Vergangenheitsbewältigung) в послевоенной Германии на самом деле вуалировали желание людей «подвести черту под прошлым и по возможности стереть его из памяти». Он отмечал «тенденцию бессознательной, а также не такой уж бессознательной защиты от чувства вины», констатируя, что «под проработкой прошлого вовсе не имеется в виду, что прошедшее перерабатывается всерьез и его чары рассеиваются под воздействием ясного сознания». Адорно призывал соотечественников именно к такой осознанной «проработке» национального прошлого (Aufarbeitung der Vergangenheit) в процессе критического осмысления его причин и последствий. Этот процесс сродни процессу психоанализа, который «заключается как раз в критической рефлексии»[141]141
  Там же. С. 36.


[Закрыть].

Концепция «проработки прошлого», предложенная Адорно и впоследствии развитая Митчерлихами, действительно во многом опиралась на психоаналитическую теорию Зигмунда Фрейда, согласно которой молчание является формой сопротивления, противодействия превращению бессознательных процессов в сознательные, которое возникает во время психоаналитического лечения. В то же время важнейшее средство такого лечения – вербализация, проговаривание всех чувств (постулат Фрейда: «Опишите чувства в словах»), которое помогает сделать бессознательные содержания сознательными[142]142
  Freud S. The Unconscious // The Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud / Ed. by J. Strachey. London: The Hogarth Press, 1915. Vol. 14. P. 161–215; Breuer J., Freud S. Studies on Hysteria. Oxford: Basic Books, 1957; Rogers C. Counseling and Psychotherapy: Newer Concepts in Practice. Boston: Houghton Mifflin Company, 1942.


[Закрыть]. Адорно перенес эту схему на социетальный уровень, противопоставляя критическую рефлексию общераспространенной защите от чувства вины и общему желанию подвести черту под неудобным прошлым.

По мнению Адорно, нежелание немцев критически осмыслять собственное прошлое – как на личностном, так и на официальном уровне – свидетельствовало не о продолжении фашистских тенденций, направленных против демократии (возрождение неонацистского активизма), но о жизни нацизма внутри демократии, о просачивании национал-социализма в саму демократическую систему, в чем философ видел еще большую угрозу[143]143
  Адорно Т. 2005. Указ. соч. С. 36.


[Закрыть].

В более поздней публикации 1966 года Адорно развил концепцию «проработки прошлого», определив ее приоритеты в контексте образования и просвещения. В статье «Воспитание после Аушвица (Освенцима)», которая тоже впервые вышла в радиоформате, автор утверждал, что недопущение повторения Аушвица есть основная задача образования («Аушвиц: никогда снова!»). Адорно настаивал на необходимости проработки прошлого, имея в виду важность критического осмысления негативных событий прошлого и их последствий, выработки понимания того, что нельзя делать, чтобы общество не утратило духа человечности. «Надо работать против этого недостатка рефлексии, разубедить людей вести внешнюю борьбу без критического осмысления, – писал он. – Единственное образование, которое имеет какой-то смысл, – это образование, направленное на критическую рефлексию»[144]144
  Здесь и далее цит. по: Adorno Th. W. Education after Auschwitz // Adorno Th. W. Critical Models: Interventions and Catchwords. New York: Columbia University Press, 1998. P. 196–197.


[Закрыть].

Адорно делал акцент на создании определенной общественной атмосферы как основном средстве предотвращения повторения катастрофы: «Когда я говорю об образовании после Аушвица, я имею в виду две области: во-первых, детское образование, особенно в раннем возрасте, а во-вторых, общее просвещение, способное обеспечить интеллектуальный, культурный и социальный климат, в котором повторение преступлений прошлого окажется невозможным, обстановку, в которой мотивации, приведшие к ужасу прошлого, будут относительно осознаны»[145]145
  Ibid.


[Закрыть].

Важным фактором изменения общественной атмосферы Адорно считал преодоление равнодушия и холодности, неспособности отождествлять себя с другими: «Если бы холодность не была основной антропологической чертой, если бы люди не были глубоко безразличны к тому, что происходит со всеми остальными, за исключением наиболее близких, с кем они связаны тесными связями или ощутимыми интересами, тогда Аушвиц был бы невозможен, люди бы не приняли его. Общество в его нынешнем состоянии ‹…› основано прежде всего на преследовании собственных интересов в ущерб интересам других людей. ‹…› Стадное движение так называемой одинокой толпы (einsame Menge) – объединение совершенно холодных, равнодушных людей, которые не могут переносить свою холодность и одновременно не могут ничего изменить, – является реакцией на этот процесс»[146]146
  Ibid.


[Закрыть].

По мнению автора, неспособность идентифицироваться с другими стала наиболее важной психологической предпосылкой того, чтобы Аушвиц стал возможным в среде более или менее цивилизованных и невинных людей. Согласно Адорно, феномен «попутчика» (fellow-traveler) представлял собой в первую очередь «реализацию бизнес-интереса: стремиться прежде всего к собственной выгоде и не говорить слишком много, чтобы не подвергать себя опасности. Это главный закон статус-кво. Молчание в системе террора было лишь его последствием». В качестве примера подобного поведения в современных условиях автор приводил бесчисленное количество ситуаций на дорогах, «когда водители готовы переехать кого угодно, если только им самим светит зеленый свет»[147]147
  Ibid.


[Закрыть].

Адорно подчеркивал важность приверженности принципам смелости и открытости в обращении к наиболее важным общественным проблемам, без оглядки на власть, без страха поднимать острые вопросы: «Все политическое образование должно быть сосредоточено на том, чтобы Аушвиц никогда не повторился. Это будет возможно только тогда, когда оно посвятит себя открыто, не боясь задеть никакую власть, наиболее важным общественным проблемам». Для того чтобы указанная цель была достигнута, образование «должно превратиться в социологию, сфокусироваться на игре социальных сил, действующих под поверхностью политических форм»[148]148
  Ibid.


[Закрыть].

Наконец, Адорно делал акцент на изучении психологии людей, совершавших преступления, – психологии исполнителей преступлений: «Необходимо изучать механизмы, которые делают людей способными на такие поступки, ознакомить людей с этими механизмами и стремиться через достижение общего понимания не допустить развития подобных личностных качеств»[149]149
  Ibid.


[Закрыть]. Философ поднимал проблему «банальности зла» и сопряженные с ней проблемы преступного характера режима, в котором преступление, палачество превращается в норму; проблему исполнения преступных приказов и добровольного соучастия рядовых граждан в терроре и массовых нарушениях прав человека; проблему совести, морального выбора и личной ответственности каждого за то, чтобы остаться человеком в предлагаемых обстоятельствах.

Статьи Адорно представляют лишь один из многочисленных примеров того, как в интеллектуальной среде постепенно вырабатывались подходы, представляющие альтернативу официальному историческому дискурсу: немецкие интеллектуалы – писатели, философы, педагоги, журналисты, юристы, историки, социологи, теологи – бросали вызов официальной версии исторической памяти. Таким образом, одним из ключевых источников изменений общественно-политической ситуации и политической культуры в послевоенной Германии стало появление и последующее расширение критической публичной сферы (Öffentlichkeit), в которой представители политической, академической, артистической, образовательной элит, активисты гражданского общества постоянно анализировали национальное прошлое и настоящее, артикулировали и обсуждали различные позиции, программы, реагировали на происходящие события[150]150
  Концепция публичной сферы (Öffentlichkeit) была разработана философом и социологом Юргеном Хабермасом в работе 1962 года: Habermas J. Strukturwandel der Öffentlichkeit. Untersuchungen zu einer Kategorie der bürgerlichen Gesellschaft. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1962. В русском переводе: Хабермас Ю. Структурное изменение публичной сферы: исследования относительно категории буржуазного общества / Пер. с нем. М.: Весь Мир, 2016.


[Закрыть]. Постепенная смена значений в процессах общественной меморизации в послевоенной ФРГ стала прежде всего результатом активной борьбы и взаимодействия различных «сообществ памяти», плодом сложной и динамичной структуры социальной памяти, сформировавшейся в послевоенный период.

В середине 2000‐х годов историк памяти Вульф Канштайнер выделил три оси западногерманской коллективной памяти, вокруг которых концентрировалась вся мемориальная культура. Во-первых, согласно его концепции, память о периоде национал-социализма в ФРГ формировалась в контексте уже отмеченного противостояния двух основных, идеологически обусловленных версий памяти, которые в обобщенном виде могут быть обозначены как консервативная и леволиберальная[151]151
  Kansteiner W. In Pursuit of German Memory: History, Television, and Politics after Auschwitz. Athens: Ohio University Press, 2006. P. 319–320.


[Закрыть]. За бинарным противостоянием основных идеологических позиций скрывалась сложная и многоплановая структура элитных групп – носителей указанных версий памяти. В первую очередь, это были политические элиты, выкристаллизовавшиеся вокруг основных западногерманских партий – блока ХДС/ХСС, СДПГ и СвДП. Во-вторых, это связанные с партиями органы печати и медиа, а также многочисленные интеллектуальные группы «левого» и «правоцентристского» толков: литераторы, социологи, философы, историки и другие представители культурной элиты.

Все интерпретации прошлого в послевоенной ФРГ, согласно Канштайнеру, были также продуктами конфликта поколений; столкновениями и взаимодействиями как минимум трех основных возрастных групп – военного поколения, «поколения гитлерюгенда» и послевоенного поколения. В результате этого кливажа в ФРГ были сформированы три различные, поколенчески обусловленные парадигмы коллективной памяти: «прагматичная и апологетическая память военного поколения; противоречивая, объективирующая и идеалистическая память „поколения гитлерюгенда“; инструментальная и критическая память первого послевоенного поколения»[152]152
  Ibid. P. 187.


[Закрыть].

Если первоначальные шаги по строительству послевоенного западногерманского государства стали делом старшего поколения немцев, прошедших войну, то социоструктурные изменения второй половины 1960‐х годов были во многом связаны с взрослением нового поколения граждан, рожденных во время или уже после окончания войны. Именно эти молодые люди, прежде всего представители немецкого студенческого движения конца 1960‐х, выступали с требованиями радикальной демократизации и кардинальной образовательной реформы, основательной переоценки государственной идентичности, принятия ответственности за прошлое.

Наибольшее же влияние на развитие инфраструктуры культурной памяти в ФРГ оказало, по мнению ряда исследователей, так называемое «поколение гитлерюгенда» (в других дефинициях – «поколение 1945 года», «поколение 1948 года», «скептическое поколение», «преданное», «ищущее» поколение, «поколение восстановления»), не несшее непосредственной ответственности за практики нацистского режима, но прошедшее социализацию в молодежных структурах Третьего рейха[153]153
  Moses D. A. German Intellectuals and the Nazi Past. New York: Cambridge University Press, 2007; Marcuse H. Legacies of Dachau: The Uses and Abuses of a Concentration Camp, 1933–2001. Cambridge: Cambridge University Press, 2001; Schelsky H. Die skeptische Generation: Eine Soziologie der deutschen Jugend. Düsseldorf; Köln: Eugen Diederichs, 1957.


[Закрыть]. Для представителей этого ключевого для послевоенной интеллектуальной истории поколения немцев, рожденных приблизительно в 1920‐х – начале 1930‐х годов, крах нацистского режима и начало либеральных свобод стали поворотным жизненным моментом, началом личной интеллектуальной и эмоциональной переориентации, важным стимулом для дальнейшего участия в строительстве нового немецкого государства. Несмотря на разнородность взглядов, представители этой возрастной когорты в большинстве своем были приверженцами демократической модели и были ориентированы на реформирование немецкой системы (даже если они расходились в своем видении реформ). Именно благодаря усилиям этих граждан, занявших ключевые посты в академической, образовательной, судебной, а позднее политической сферах, была проведена реструктуризация основных национальных институтов[154]154
  Подробнее о роли «поколения 1945 года» см.: Moses D. A. Op. cit.; Ассман А. 2019. Указ. соч. С. 375–382.


[Закрыть].

Даже поверхностный анализ дат рождения ведущих западногерманских интеллектуалов послевоенного периода – как леволиберального, так и консервативного толка – подтверждает тезис о доминировании среди них представителей «поколения 1945 года». Из 64 приведенных в таблице 2 имен более половины (34) принадлежат представителям «поколения гитлерюгенда» (выделены полужирным), 23 – представителям военного поколения и 7 – послевоенного.

Коллективные воспоминания о Третьем рейхе и его преступлениях были сконструированы в самых разных профессиональных и социальных средах, сильно варьирующихся по размеру и социальному статусу. Вульф Канштайнер наглядно представил западногерманскую социальную географию памяти середины

Таблица 2. Представители «поколения 1945 года» среди ведущих западногерманских интеллектуалов

Леволиберальные интеллектуалы

Публицисты:

Рудольф Аугштайн (Rudolf Augstein) (1923)

Эгон Бар (Egon Bahr) (1922)

Лотар Лёве (Lothar Löwe) (1929)

Гюнтер Гаус (Günter Gaus) (1929)

Ойген Когон (Eugen Kogon) (1903)

Вальтер Диркс (Walter Dirks) (1901)

Историки:

Ганс-Ульрих Велер (Hans-Ulrich Wehler) (1931)

Ганс Моммзен (Hans Mommsen) (1930)

Мартин Брошат (Martin Broszat) (1926)

Эберхард Йеккель (Eberhard Jäckel) (1929)

Вольфганг Шеффлер (Wolfgang Scheffler) (1929)

Вольфганг Моммзен (Wolfgang Mommsen) (1930)

Фритц Фишер (Fritz Fischer) (1908)

Юрген Кокка (Jürgen Kocka) (1941)

Генрих А. Винклер (Heinrich A. Winkler) (1938)

Писатели, драматурги:

Зигфрид Ленц (Siegfried Lenz) (1926)

Гюнтер Грасс (Günter Grass) (1927)

Вольфдитер Шнурре (Wolfdieter Schnürre) (1920)

Мартин Вальзер (Martin Walser) (1927)

Хайнер Киппхардт (Heinar Kipphardt) (1922)

Рольф Хоххут (Rolf Hochhuth) (1931)

Ганс Вернер Рихтер (Hans Werner Richter) (1908)

Альфред Андерш (Alfred Andersch) (1914)

Генрих Бёлль (Heinrich Böll) (1917)

Петер Вайс (Peter Weiss) (1916)

Эрих Мария Ремарк (Erich Maria Remarque) (1898)

Райнер Вернер Фассбиндер (Rainer Werner Fassbinder) (1945)

Социологи:

Людвиг фон Фридебург (Ludwig von Friedeburg) (1923)

Ральф Дарендорф (Ralf Dahrendorf) (1929)

Никлас Луман (Niklas Luhmann) (1927)

Философы:

Карл Ясперс (Karl Jaspers) (1883)

Макс Хоркхаймер (Max Horkheimer) (1895)

Теодор Адорно (Theodor Adorno) (1903)

Герберт Маркузе (Herbert Marcuse) (1898)

Юрген Хабермас (Jürgen Habermas) (1929)

Политологи:

Петер фон Эрцен (Peter von Oertzen) (1924)

Вернер Хоффман (Werner Hoffmann) (1922)

Курт Ленк (Kurt Lenk) (1929)

Юрген Зайферт (Jürgen Seifert) (1928)

Курт Зонтхаймер (Kurt Sontheimer) (1928)

Франц Нойман (Franz Leopold Neumann) (1900)

Отто Кирххаймер (Otto Kirchheimer) (1905)

Рихард Левенталь (Richard Löwenthal) (1908)

Эрнст Френкель (Ernst Fraenkel) (1898)

Дольф Штернбергер (Dolf Sternberger) (1907)

Альфред Вебер (Alfred Weber) (1868)

Психоаналитики:

Александр Митчерлих (Aleksander Mitscherlich) (1908)

Маргарет Митчерлих (Margarete Mitscherlich) (1917)

Специалисты в области образования:

Ганс Титгенс (Hans Tietgens) (1922)

Георг Пихт (Georg Picht) (1913)

Консервативные интеллектуалы

Публицисты:

Йоахим Фест (Joachim Fest) (1926)

Рюдигер Альтман (Rüdiger Altmann) (1922)

Аксель Шпрингер (Axel Springer) (1912)

Историки:

Эрнст Нольте (Ernst Nolte) (1923)

Андреас Хильгрубер (Andreas Hillgruber) (1925)

Карл Дитрих Брахер (Karl Dietrich Bracher) (1922)

Гельмут Дивальд (Hellmut Diwald) (1924)

Клаус Хильдебранд (Klaus Hildebrand) (1941)

Райнер Цительман (Rainer Zitelmann) (1957)

Хаген Шульце (Hagen Schulze) (1943)

Михаэль Штюрмер (Michael Stürmer) (1939)

Герхард Риттер (Gerhard Ritter) (1888)

Политолог

Вильгельм Хеннис (Wilhelm Hennis) (1923)

Философ

Герман Люббе (Hermann Lübbe) (1926)

2000‐х годов в виде пирамиды со сложной внутренней структурой. Ее верхний уровень занимают дискурсы элит, интеллектуальных групп (к примеру, профессиональные историки и историографы), члены которых, хотя и стремятся достигнуть широких слоев общественности, «на практике либо общаются между собой, производя подробные, детализированные, „профессиональные“ воспоминания, либо, в лучшем случае, достигают аудитории, которую можно обозначить как политически и культурно заинтересованную публику»[155]155
  Kansteiner W. Op. cit. P. 319–320.


[Закрыть]. Она занимает второй, более широкий уровень воображаемой пирамиды.